Научная статья на тему '97. 03. 019. Возрождение. Ежеквартальник. Renaissance QUARTERLY/Renaissance soc. Of America. - N. Y. , 1995. - Vol. 48, n 4. - P. 695-969; 1996. - Vol. 49, n 3. - P. 469-696'

97. 03. 019. Возрождение. Ежеквартальник. Renaissance QUARTERLY/Renaissance soc. Of America. - N. Y. , 1995. - Vol. 48, n 4. - P. 695-969; 1996. - Vol. 49, n 3. - P. 469-696 Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
125
32
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ВОЗРОЖДЕНИЕ / ГУМАНИЗМ / ИСТОРИЧЕСКИЕ ЖУРНАЛЫ -США / ЖЕНЩИНА И ОБЩЕСТВО / НАУКА И РЕЛИГИЯ / ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «97. 03. 019. Возрождение. Ежеквартальник. Renaissance QUARTERLY/Renaissance soc. Of America. - N. Y. , 1995. - Vol. 48, n 4. - P. 695-969; 1996. - Vol. 49, n 3. - P. 469-696»

РОССИЙСКАЯ:АКАДЕМИЯ -НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ

НАУКИ

ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА

РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5

ИСТОРИЯ

3

издается с 1973 г.

выходит 4 раза в год

индекс РЖ 2

индекс серии 2.5

рефераты 97.03.001 -97.03.036

МОСКВА 1997

ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ

97.03.019. ВОЗРОЖДЕНИЕ. ЕЖЕКВАРТАЛЬНА. RENAISSANCE QUARTERLY/Renaissance soc. of America. - N.Y., 1995. - Vol. 48, N 4. - P. 695-969; 1996. - Vol. 49, N 3. - P. 469-696.

Журнал "Возрождение. Ежеквартальна" издается Американским обществом по изучению Возрождения со штаб-квартирой в Нью-Йорке. Эта существующая уже полвека неправительственная, некоммерческая ассоциация историков ставит целью содействовать развитию междисциплинарных исследований самых различных аспектов эпохи Возрождения, привлекая к своей работе ученых из зарубежных стран.

Все статьи в журнале публикуются на американском варианте английского языка (работы зарубежных авторов переводятся). Пространные цитаты, в том числе латинские и греческие, также переводятся, что делает журнал доступным для широкого круга преподавателей и студентов. Помимо научных статей и историографических обзоров журнал публикует обширную аннотированную библиографию последних изданий по проблемам Возрождения.

В настоящем обзоре анализируются статьи, опубликованные в двух номерах журнала за 1995 и 1996 гг. Хотя редакционная коллегия "Ринэйсэнс куортерли", помещая по пять статей в номере, очевидно, не считает целесообразным вводить специальные рубрики, в настоящем обзоре представленные в журнале работы будут сгруппированы по тематическому принципу с тем, чтобы читатель смог яснее представить себе общую направленность и специфику подхода журнала к проблемам изучения эпохи Возрождения.

Как представляется, эта направленность отражает присущее значительной части современных историков стремление исследо-

вать прошлое с позиций наиболее злободневных и острых проблем, стоящих перед сегодняшним обществом. Поиск ответа, который находили на подобные проблемы наши предшественники, порой заставляет исследователя преодолевать устоявшиеся в историографии границы научных дисциплин и хронологических периодизаций.

Несмотря на то, что такого рода междисциплинарные исследования могут выглядеть достаточно "ревизионистски" по отношению к сложившейся историографии Возрождения, думается, что сам подход к изучению проявлений позднесредневекового "модернизма", "сциентизма", "либерализма" либо "феминизма" при условии серьезной источниковой базы не следует считать анахроничным.

В конце концов, если антропологически человек за последние 10 тыс. лет практически не изменился, вряд ли есть основания настаивать на том, что изменения, имевшие место за последние несколько столетий в его индивидальном и общественном сознании носят преимущественно качественный, а не более или менее количественный характер.

Выбор наследия. Проблема отношения к культурному наследию бесспорно является центральной для эпохи позднего средневековья, получившей впоследствии у историков Нового времени, именно вследствие этой своей черты, наименование "Возрождение".

В свою очередь, подобно нынешнему модернизму, Возрождение решает эту проблему как бы на двух уровнях: отбор наиболее "прогрессивных" элементов литературного и художественного наследия и выбор в отобранных источниках наиболее "прогрессивных" элементов для творческого воспроизведения с позиций сегодняшнего дня.

О том, как подходили к решению этих задач итальянские гуманисты XIV в., говорится в статье Андреа Боланда "Искусство и гуманизм в Падуе периода раннего Возрождения: взгляды Ченнини, Верджерио и Петрарки на проблему копирования выдающихся мастеров" (II, 1).

Обращая внимание на книгу "Libro dell'Arte" ("Книга об искусстве") падуанца Ченнини, работавшего придворным художником

22-3020

Франческо Новеллы Каррарского с 1390 г. до первых лет XIV в., автор выделяет в ней главу, озаглавленную "Как постараться копировать и перерисовывать наименьшее количество работ выдающихся мастеров".

Хотя на первый взгляд, указывается в статье, глава не содержит ничего необычного, поскольку копирование и срисовывание было общепринятой практикой цехового обучения средневекового художника, однако на деле рекомендации Ченнини "полностью укладываются в общий контекст "протогуманистской" или, если можно так выразиться, "постпетрарковской" культуры позднего падуанского "треченто" (II, 1, с.472).

Мысли, высказанные в указанной главе, замечает автор, совпадают с тем, о чем писал его современник и земляк, один из ранних гуманистов, падуанский просветитель Пьер Паоло Верджерио, указывавший, в частности, что хотя Сенека и советовал не следовать одному образцу, но формировать собственный стиль, сообразуясь с разнообразными образцами, однако наделе так не поступают.

По моему мнению, писал Верджерио, литератор должен подражать тому писателю, кого он считает наилучшим. Если при этом он будет перенимать особенности более слабых писателей, то он лишь ухудшит свой стиль. Он приводил при этом пример современных ему художников, которые, хотя и копируют различных мастеров, на деле стараются подражать одному Джотто (И, 1, с.473).

Однако книга Ченнини содержит помимо этой идеи, разделяемой Верджерио, и другую, которую А.Боланд считает основой "теории имитации", не нашедшей развития ни у писателей эпохи Возрождения, ни у современых авторов. Анализируя язык книги, он указывает на то специфическое значение, которое Ченнини придавал различению в процессе копирования понятий "fantasia" (воображение, свободный полет мысли) и "operazione di mano" (техника, машинальный навык руки).

По мнению Ченнини, "fantasia" - это то, что объединяет творчество копирующего работы мастеров художника с творчеством подражающих классическим образцам литераторов, а именно, то интеллектуальное содержание, которое возвышает искусство над уровнем простого ремесленничества. "На протяжении всего текста

Ченнини, - пишет автор, - и особенно в главах, посвященных копированию выдающихся мастеров, этот термин употребляется таким образом, что он примерно соответствует современному понятию "собственное суждение" (II, 1, с.476).

Именно наличие этого элемента суждения, по мысли Ченнини, позволяет художнику собирать цветы, а не тернии. Копируя мастеров, считает он, художник проникается к ним любовью, которая овладевает его разумом и наполнет его "fantasia" образами, навеянными его страстной привязанностью. Если же художник копирует слишком много разных мастеров, то это чувство приходит в замешательство.

Художник становится "fantastichetto". Отмечая необычность этого термина, автор считает, что "Ченнини подразумевал под ним, что фантазия художника (определяемая в понятиях средневековой медицины как нечто горячее и сухое) перегревается образами, создаваемыми его воображением" (II, 1, с.478).

В то же время, указывает автор, вполне возможно, что принцип отбора лучших образцов для подражания, высказывавшийся Ченнини и Верджерио, восходит не столько к Сенеке, сколько к их близкому предшественнику Петрарке, для которого Падуя стала в свое время второй родиной. "Петрарка, - пишет А.Боланд, - не только высказывал в своих написанных на латыни и "volgare" (на местном диалекте) призведениях сходные взгляды на подражание классическим образцам, но и проводил весьма выразительные аналогии между изобразительной и литературной имитацией" (II, 1, с.479).

В письме к своему любимому ученику Мальгафини, перекладывавшему его написанные по латыни работы на местный диалект, Петрарка указывал, в частности, что имитатор должен заботиться о том, чтобы написать нечто сходное с оригиналом, но не идентичное ему. Сходство при этом, считал Петрарка, не должно уподобляться сходству живописи с воплощенной на ней натурой, но, скорее, сходству между отцом и сыном.

В то время как в своих индивидуальных чертах отец и сын могут быть весьма непохожи, существует в них нечто общее, что на

языке художников зовется "аег" (воздушная субстанция, дух), особенно заметно проявляющееся в лице и глазах.

Хотя и не ясно, насколько широко в жаргоне падуанских художников того времени употреблялся латинский термин "аег", замечает А.Боланд, видимо, он значил примерно то же, что и встречающийся у Ченнини и других его современников местный термин "aria" (душа, дух).

Так, анализируя значение срисовывания при копировании, Ченнини указывает, что рисование служит средством, при помощи которого срисовывающий, усваивая стиль оригинала, вырабатывает свой собственный стиль. Последний, в свою очередь, становится для художника средством привнести свой собственный стиль или "aria" в живописную копию оригинала (II, 1, с.483).

По мнению автора, сравнивание феноменов литературного и живописного творчества, наблюдающееся во многих произведениях Петрарки, составило одну из значительных частей его наследия падуанского периода, что "послужило благодатной почвой для взаимообмена идеями между гуманистической и живописной культурами конца XIV столетия" (II, 1, с.485).

Важность исследования проблемы выбора культурного наследия при анализе эпохи Возрождения раскрывается в статье Генри Д. Сэфри "Возрождение Плотина во Флоренции 1492 года" (II, 2). Отмечая, что западному миру Плотин до 1492 г. был известен только по имени, автор указывает, что лишь после публикации Марселио Фичино перевода на латынь плотиновских "Эннеад" наследие этого античного философа заняло выдающееся место в культуре Возрождения (II, 2, с.488).

Прослеживая историю двух самых ранних рукописей Плотина, попавших в Западную Европу в конце XIV и начале XV вв., автор отмечает, что одна из них принадлежала греку Мануэлю Хризо-солорасу, приглашенному во Флоренцию в 1397 г. в качестве первого учителя греческого языка. Его учениками стали будущие выдающиеся просветители-гуманисты Леонардо Бруни, Пьер Паоло Верджерио и Палла Строцци (II, 2, с.489).

После того как Совет союза, заключенного между греками и латинами, в 1439 г. переехал из Феррары во Флоренцию, интерес

флорентийцев к греческому языку и культурному наследию Древней Эллады сменился подлинным энтузиазмом. Вторая из рукописей Плотина, вывезенная из Константинополя в 1421 г. собирателем древнегреческих манускриптов Джованни Ауриспа, была приобретена в 1441 г. правителем Флоренции Козимо де Медичи.

Видимо, именно этой рукописью или списком с нее, сделанным Козимо в 1460 г., и воспользовался Фичино для своего перевода. По мнению автора, Фичино вчитывался в Плотина на протяжении всей свой жизни, свидетельством чему могут служить его труды, написанные еще до того, как он взялся за его перевод, в период работы над переводом произведений Платона (II, 2, с.492).

Отмечая, что увлеченность Фичино Плотином нельзя объяснить только тем, что Плотин явился первым выдающимся толкователем своего великого предшественника, Г.Д.Сэфри считает, что главную роль здесь сыграло убеждение Фичино, что, переводя Платона и Плотина, он выполняет работу по духовному возрождению христианства. "Для него Платон и Плотин являлись "Preparatio evangélica" (предтечами Евангелия как благой вести)" (II, 2, с.497).

Фичино считает, что философия, и в особенности "pia philosophia", т.е. религиозная философия, полезна и даже необходима постольку, поскольку она прокладывает путь Евангелию. Он прибегает, таким образом, к неоплатонистскому понятию "primum in aliquo genere" (множество возникает из первичного), подразумевавшему, что первичное - это есть причина и принцип, из которого рождается вся иерархия множественных явлений.

Накладывая эту схему'на систему религий, можно прийти к выводу, что верховным принципом, лежащим в основе происхождения религий, является христианство и что "pia philosophia" показывает, каким образом выдающиеся философские идеи располагаются по нисходящей от своей вершины - христианской религии.

Божественное провидение, по мнению Фичино, распорядилось, чтобы религиозная философия воплощалась попеременно в идеях Зороастра, Гермеса, Орфея, Пифагора и Платона. Последним в ряду этой иерархии древних философов стоит Плотин, который стал первым и единственным из них, кто осмелился раскрыть секреты языческих религиозных мистерий (II, 2, с 498)."

Фичино, пишет автор, был убежден, что Плотин, пребывающий в вечном диалоге со своим духовным вдохновителем Платоном, способен сыграть выдающуюся роль в борьбе против неверия и атеизма. "По воле Божьей, одним чтением Платона и Плотина можно было бы творить чудеса" (II, 2, с.500).

В заключение статьи автор подчеркивает высокое качество перевода Плотина, сделанного Фичино, отмечая, в частности, что подзаголовки, данные им при разбивке текста Плотина на логически последовательные главы, до сих пор используются современными переводчиками (II, 2, с.505).

Проблеме выбора источников гуманистами Возрождения посвящена и статья Барбары С. Боуэн "Непонятные современному читателю книги Рабле" (I, 3).

Отмечая хорошо известный факт, что книги Рабле о Гарган-тюа и Пантагрюэле, хотя и пользуются до сих пор популярностью, тем не менее по существу недоступны для понимания не только рядового читателя, но и любого специалиста, будь то историк или лингвист, автор указывает три основных причины этого явления.

Первая из них - это использование Рабле широчайшего интеллектуального, религиозного и бытового контекста современной ему эпохи, большую часть которого практически невозможно восстановить.

Вторая заключается в том, что "Гаргантюа и Пантагрюэль" написан в специфической для Рабле манере подшучивания над современным ему средневековым французским языком, что предполагает введение в текст массы порой совершенно неподдающихся дешифровке неологизмов. Если учесть, что при этом текст Рабле пересыпан длинными цитатами из латинских источников, можно смело предположить, что уже с XVII в. он стал практически недоступен для понимания соотечественников.

Наконец, третья причина лежит в том, что книги Рабле содержат множество ссылок, как прямых, так и завуалированных, на предшествовавших и современных ему авторов. В то же время, многие из книг, которыми Рабле восхищается, которые приветствует, использует, либо напротив, подвергает осмеянию, столь же не-

доступны пониманию современного читателя, как и его собственные (I, 3, с.743).

Б.Боуэн анализирует в своей статье три из таких недоступных пониманию современного читателя "бестселлеров" начала XVI в., использовавшихся Рабле.

Прежде всего, это книга великого французского гуманиста Гийома Бюде "Ое авве" ("Об ассах" - древнеримской медной монете). Этот труд ученого, которого современники ставили рядом с Эразмом Роттердамским, сегодня доступен только латинистам, поскольку никогда не переводился на другие языки. Вместе с тем в свое время он пользовался необычайной популярностью, о чем свидетельствует большое количество дошедших до нас экземпляров его многочисленных изданий.

По мнению автора, большинство современных специалистов, упрекающих Бюде в том, что, несмотря на прекрасную латынь и глубину его анализа монетарной системы и экономики как древнего Рима, так и современной ему Франции, его книга лишена композиционного единства, сумбурна и перегружена отступлениями и ссылками, упускают из вида, что именно в этих кажущихся недостатках и состоит главное достоинство произведения, столь высоко оцененного современниками.

Все дело в том, указывает Б.Боуэн, что авторы Возрождения отнюдь не всегда придерживались современного нам взгляда, будто литературный труд должен состоять из основной темы и отступлений от нее. "Большинство современых критиков, - пишет она, -сходятся в том, что четыре книги Рабле - это одновременно и трактат об идеальном князе, и манифест евангелического христианского гуманизма, и веселое подшучивание над эпической традицией. Что же мешает в таком случае просто воспринимать "Ое а^е" как, одновременно, и трактат о монетном деле, мерах и весах; текущий комментарий плиниевой "Естественной истории" и ее восприятия Эр-молао Барбаро, а также страстное выступление в защиту французского гуманизма?" (I, 3, с.746).

Таким образом, подчеркивается в статье, несмотря на все стилистическое несходство между книгами Бюде и Рабле, и та и другая используют один и тот же литературный прием одновременного

написания нескольких книг, а также распространенный в эпоху Возрождения литературный метод, который Б.Боуэн называет "прослеживанием тривиальностей" (там же).

В качестве второго примера недоступных пониманию современного читателя источников, на которые опирался Рабле, автор разбирает вышедшую почти одновременно с "De asse" (1515) и пользовавшуюся не меньшей популярностью книгу "Epistolae obscurorum virorum" ("Письма мрачного человека") - язвительную сатиру, которую, по мнению Б.Боуэн, можно смело считать вторым после "Гаргантюа" произведением юмористического жанра эпохи Возрождения (I, 3, с.747).

Рабле не только открыто упоминает об этой книге, но и использует ее для создания одного из своих самых ярких эпизодических персонажей - Ивнотуса де Брагмадо, посланного к Гаргантюа с целью упросить его вернуть нотр-дамские колокола. Как можно видеть на примере этого образа, считает автор, Рабле не просто приветствовал свойственное "Epistolae" сочетание грубоватого юмора и беспощадной сатиры, но и прямо перенял из нее целый ряд приемов комического отображения реальности (1, 3, с.751).

Если первые из трех анализируемых автором книг, хотя и с трудом, но могут быть поняты современными специалистами, то третья остается в большей своей части недоступной для их анализа. Дело в том, что впервые увидевшая свет в 1517 г. книга итальянского священника Теофилио Фоленго "Бальдус", давшая Рабле множество сюжетов, а, возможно, отчасти и весь замысел путешествий Пантагрюэля, написана на "макароническом" языке - смеси латыни со средневековым "итальянским", в свою очередь состоявшим из множества диалектов, большинство из которых ныне совершенно забыто.

Приключения оставшегося без родителей королевского отпрыска Бальдуса, выросшего в среде итальянских крестьян и превратившегося в юного хулигана и веселого возмутителя общественного спокойствия, обнаруживают при сравнении с книгами Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле удивительное сходство.

Оба автора, указывается в статье, доводят до крайних пределов свойственную им как гуманистам склонность изощряться в тех-

нике владения языком. Оба обладают невероятным словарным запасом, включающим элементы эрудированного, простонародного, диталектального и "карнавального" языков. Оба любят переключать стилистические регистры, даже не выходя за рамки одного предложения.

Как тому, так и другому свойственна любовь к соленой шутке и сочной ругани. Их тексты представляют собой невероятную смесь элементов классической литературы, народного карнавала и фольклора, средневековой эпичности и гуманизма Возрождения и, прежде всего, яростный напор энергии юмора, превращающего как реальность, так и вымысел в сатирическое оружие (I, 3, с.754).

В заключение статьи автор подчеркивает важность обращения к проблеме источников, выбиравшихся выдающимися гуманистами Возрождения в качестве основы для своих творений, указывая, что их "нечитаемость" является лишь относительной. В то же время труд, затраченный на их расшифровку, окажется более чем оправданным для каждого исследователя раннего гуманизма XVI столетия (I, 3, с.756).

Религия и научный подход. Тема противостояния религии и науки занимает видное место в исследовании гуманизма эпохи Возрождения, однако определение характера и направленности этого противостояния остается предметом многочисленных дискуссий в среде специалистов. Одним из направлений этой дискуссии является выяснение, в какой мере процесс вырабатывания гуманистами научного подхода к оценке природных и общественных явлений был связан с формированием научного подхода к самой религии.

Примером подобного анализа может служить статья Мэри Джейн Барнет "Эразм Роттердамский и герменевтика лингвистической практики" (И, 4). Отмечая, что герменевтика Эразма печально знаменита среди исследователей трудностью ее анализа, автор относит это на счет того, что "Эразм одновременно смотрит в противоположные стороны: в сторону божественного Слова как идеала совершенного выражения содержания и в сторону множества несовершенных людских слов, находящихся в плену водоворота исторических изменений их содержания" (II, 4, с.543).

23-3020

Хотя Эразм верит в сущностую важность определенной связи между "res" ("делом") и "verbum" ("словом"), однако ясно, что он одновременно придерживается и точки зрения Платона, что связь эта всегда недостаточна, что сколько бы ни пытался человек при помощи своего несовершенного языка в нее проникнуть, он может лишь приблизиться к пониманию ее значения, но никогда не обретет его. Таким образом, "множество уровней значения, которые содержит текст Писания, следует понимать не как многозначность, но лишь как функцию неизмеримого богатства его содержания" (там же).

В то же время, отмечается в статье, дерзновенные цели, которые ставит Эразм перед лингвистикой в своих педагогических работах, свидетельствуют о его уверенности в невероятных возможностях языка в деле постижения смысла при условии выработки соответствующей техники пользования им. "Общим для всех этих работ, - замечает автор, - является упор на языковое действие и на построение компонентов этого действия. Практике языка отдается предпочтение перед правилами, методу - перед конкретикой содержания, а доступной изучающему, продуманной организации имеющихся в его распоряжении логических ресурсов - перед механическим заучиванием" (И, 4, с.543).

Эразм постоянно напоминает, что прочтение и постижение Писания требует многотрудного приобретения филологических знаний, таких как владение тремя библейскими языками, понимание значения чисел, тропов и идиом, и даже широкие познания в области царства природы. "По Эразму, лингвистическая практика связывает форму с содержанием и значение с полезностью. Языковая практика это язык в действии, это язык в постоянном процессе обмена и переговоров, это язык, который направлен прежде всего не на выражение, но на действие" (И, 4, с.545).

Именно под углом лингвистической практики рассматривает Эразм аллегорию как распространенный в Писании прием, целью которого является приспособить несовершенный человеческий разум к пониманию задачи спасения. Эразм стремится показать, считает автор, что подобное "приспосабливание, наиболее эффективным элементом которого является аллегория, - это процесс, посредством которого Слово достигает наивысшего успеха, становясь

действенным не потому, что полностью открывает читателю свое божественное значение, но потому, что обращает взор читателя на него самого, достигая этого при помощи аллегории" (II, 4, с.549).

Подобным же образом рассматривает Эразм й соотношение стиля и содержания. Признавая утвердившееся сравнение стиля с одеждой, скрывающей мысль-тело, он, однако, по мнению автора, делает это таким образом, что "различие между мыслью и человеком, родившим ее, становиться, по существу, неуловимым. Мысль, ее выражение и социальные нормы превращаются им в единую смесь. Предмет высказывания и контекст, обусловливающий его выражение, представляются неотделимыми от говорящего и его положения в обстоятельствах, послуживших мотивом высказывания" (И, 4, с.552).

Примером собственной лингвистическорй практики Эразма служат его пересказы Евангелия, предпринятые с целью прояснения современному ему читателю содержания Нового Завета, где Эразм не останавливается перед добавлением к тексту Евангелия отдельных фраз, предложений и целых абзацев, призванных пояснить исторический контекст.

Когда Эразм признает, что пересказ отличается от перевода именно тем, что пересказывающий излагает текст своими собственными словами, но не словами автора, замечает М.Барнет, он тем самым подчеркивает, что пересказ служит более "делу", чем "слову" Писания (II, 4, с.557).

Своеобразным утверждением значения лингвистической практики, отмечается в статье, могут служить и частые обращения Эразма в процессе подготовки им нового перевода Евангелия на латинский язык к авторитету консенсуса, которого достигали в спорных вопросах толкования того или иного слова либо понятия отцы церкви.

Наряду с этим Эразм отмечает, что и отцы церкви отнюдь не всегда достигали согласия, что предполагает, что и они порой ошибались, а следовательно, признание права церкви на объяснение Писания не должно означать запрета на его дальнейшее толкование (II, 4, с.565).

Отмечая в заключение статьи, что путь лингвистической практики, намеченный Эразмом, как представляется, не ведет к вырабатыванию какого-либо постоянного и определенного герменевтического принципа и не обещает в конечном итоге раскрыть истинное значение слова, автор подчеркивает, что целью гуманиста являлось побудить своих современников к более внимательному вчитыванию, к более тщательным лингвистическим исследованиям и к развитию всесторонней лингвистической практики (II, 4, с.570).

То, что именно развитие торговых связей, товарообмена, рост значения городов и ремесленного производства лежали в основе стремления гуманистов выразить возрождаемые ими идеи неоплатонизма и других философских источников церковного христианского догмата в понятиях реального действия, показывается в статье Ингрид Д.Роулэнд "Гуманизм и конторские счеты".

И.Роулэнд анализирует два источника, авторами которых являются жители Сиены начала XVI в. Первый из них - это извлечение из текста добровольного хрониста Сиены, настоятеля городского собора Сигизмондо Тиччи (1458-1528), автора многотомной "Historia Senesium" ("Истории сиенцев").

Внимание И.Роуланд привлекло весьма лаконичное описание хронистом первой из двух проповедей, произнесенных в ноябре 1511г. перед сиенскими купцами папским посланником, проповедником-августинцем Эгидио да Витербо. Перед посланником стояла нелегкая задача убедить купцов, оказавших годом ранее существенную финансовую поддержку папе Юлию II в его попытке изгнать французов из северной Италии, не падать духом после понесенных последним неудач в военной кампании.

В статье раскрывается материальная подоплека войны папы против франкофилов Генуи и Феррары, заключавшаяся в борьбе за установление монополии на торговлю солью (1,1, с.697). Поскольку в данном вопросе интересы сиенцев и папы совпадали, папский посланник, обращаясь с проповедью к купцам, избрал наиболее надежный путь к их сердцам, употребив в своей проповеди, по свидетельству хрониста, "язык арифметики", а также приведя в свидетельство истинности своих слов "круговую линию, которую он ассоциировал с Богом" (I, 1, с.699).

Расшифровывая короткую запись этой проповеди, сделанную, видимо, малосведущим в математике Тиччи, автор указывает на очевидную связь между "языком арифметики", к которому прибег неоплатоник Эгидио да Витербо, и платоновским понятием числа, а также платоновской трактовкой космоса в виде окружности. "Нет смысла много говорить о том, что между коммерческой арифметикой, которая лежала в основе экономики Сиены и обогащала ее купцов, с одной стороны, и платоновской идеей числа, при помощи которой прелат-августинец объяснял своей купеческой аудитории сущность космоса, с другой, лежала настоящая пропасть, - пишет автор, - однако в 1511 г. нумерология и арифметика мирно уживались в сравнительной гармонии, в головах как проповедников, так и прихожан" (I, 1, с.700).

Вторым источником, анализируемым в статье, является изданная также в Сиене в 1540 г. книга Ваноччо Бирингуччо "Delia Pirotechnia" ("О пиротехнике") - первый европейский трактат по химии. В критике, с которой Ваноччо обрушивается на алхимиков, пытающихся воссоздать в своих лабораториях такой природный элемент, как золото, автор видит ту же попытку неоплатонического пути к осознанию безграничного величества Бога путем сравнения с ограниченными и легко подсчитываемыми ресурсами человеческого творчества. Ваноччо "подвергает сомнению целесообразность поисков алхимиками быстрых путей создания золота, - пишет автор, - поскольку создание благороднейшего из всех металлов требует столь тщательных и длительных усилий от самой природы" (I, 1, с.718).

Отмечая, что по производимому ими на слушателей и читателей впечатлению проповеди Эгидио да Витербо, целью которых было собрать деньги и даже двинуть в поход армию, были столь же зажигательными, как фейерверки, описываемые в книге Ваноччо, автор подчеркивает: "В этом решительном повороте к практике заключается особенность пути развития неоплатонической мысли начала XVI в. Опираясь на раскрываемое наукой строение вселенной, мыслители все настойчивей искали определенных ответов в мире феноменологии" (I, 1, с.722).

Выдающаяся роль мыслителей Возрождения в формировании научного подхода к исследованию природы, так же как и сложность процесса преодоления неоплатонического взгляда на божественную управляемость природными законами, раскрывается в статье Уильяма Л.Хайна "Взгляд на инерцию и на другие определяемые наукой законы природы в комментариях XVI в. на поэму Лукреция "О природе вещей" (I, 2).

Отмечая, что Ньютон считал, что сформулированный им закон инерции был известен в древности, автор приводит в подтверждение его непосредственную ссылку на идею Тита Лукреция Kappa, писавшего: атомы движутся в бесконечном вакууме по прямой, с большой и постоянной скоростью, поскольку не встречают сопротивления (I, 2, с.729).

Автор возражает против мнения современных исследователей, будто обращение к поэме Лукреция в поисках древних истоков научного подхода к исследованию природы стало характерным лишь в XVII в., указывая, что уже первый комментатор Лукреция Й.Б.Пиус, опубликовавший свою книгу в 1511 г. в Болонье и в 1514 г. в Париже, использует при характеристике законов движения, описываемых в поэме, по существу, ту же терминологию, что и Ньютон, и Декарт (I, 2, с.735).

Так, если Лукреций, говоря о том, что атом устремляется книзу, увлекаемый своим весом, использует для обозначения "веса" слово "pondus", то в комментариях Пиуса в некоторых случаях наряду с "pondus" уже употребляется "gravitas" (I, 2, с.736).

Еще показательнее, по мнению автора, тот факт, что задолго до Ньютона и Декарта Пиус вводит в свой комментарий обозначение "закона" природы термином "lex". Широко известно, что в древности не существовало понятие "закон природы". Эпикуреец Лукреций употребляет, говоря о "законах" движения атомов, термин "foedus", что буквально означало "контракт, договор, юридически закрепленный порядок".

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

В то же время, отмечается в статье, Лукреций обозначает термином "foedus" такие же причинно-следственные связи, которые современными Пиусу юристами обозначались термином "lex". "По всей вероятности, именно Пиус, - считает автор, - ввел в своем

комментарии более современную терминологию, заменив "foedus" на "lex" и обозначив последним законы движения и законы природы" (I, 2, с.739).

Таким образом, заключает автор, утвердившееся мнение, будто сформулированные Декартом и Ньютоном законы природы и движения явились дальнейшим развитием средневековой полемики о первопричине движения, видимо, следует пересмотреть. "Возможно, эпикурейская традиция, которую современные исследователи научной революции, по существу, не учитывают, - пишет автор, - сыграла в последней гораздо большую роль, чем это нам до сих пор представлялось" (I, 2, с.740).

Гуманизм и абсолютизм. Возрождая античную культуру, гуманисты позднего средневековья, разумеется, не могли обойти стороной проблему политического строя. Идеалы греческой демократии и Римской республики прекрасно вписывались в новый контекст формирования в крупнейших государствах Европы абсолютной власти монарха как воплощения Государства, управляемого единым Законом.

Проблеме гуманистической трактовки абсолютизма посвящена статья Барабары Риблинг "Мильтон о Макиавелли: воззрения на государство в "Рае потерянном и возвращенном" (II, 5).

Принципы монархической власти как абстрагированного от общества и стоящего над обществом Закона, отмечается в статье, были сформулированы Николо Макиавелли в его знаменитом трактате "Государь", а также в "Рассуждениях о первых десяти книгах Тита Ливия". Тот факт, что Макиавелли впервые показал механистическую, а следовательно, равнодушную к моральным ценностям общества природу государства, воплощенного в монархе, навлек на него упреки в прославлении коварства и насилия.

Если "Государь" вызвал у многих современников Макиавелли возмущение, поскольку автор трактата недвусмысленно противопоставил гражданские ценности общественной морали, то "Рассуждения" нашли себе благодарного читателя в лице тех, кому дороги были республиканские идеалы. "Взгляды Макиавелли, - замечает Б.Риблинг, - можно было отвергать либо приветствовать,

однако практически ни один писавший после него автор политических произведений не мог их игнорировать" (II, 5, с.573).

Противоречивое отношение к Макиавелли нашло отражение и в эпической поэме Мильтона "Рай потерянный и возвращенный", в которой автор предпринял попытку разрешить проблему соответствия гражданских ценностей христианской морали. По мнению Б.Риблинг, Мильтон намеренно наделяет своего Сатану чертами макиавеллиевского Государя.

С другой стороны, замечает исследователь, "в поэме проявилось положительное восприятие Мильтоном центральных политических идей "Рассуждений" Макиавелли. В частности, Мильтон конструирует божественную республику и адову монархию, развивая утверждение Макиавелли, что замыкание власти и гражданских ценностей на фигуре монарха служит дестабилизирующим фактором в политической жизни" (II, 5, с.574).

В то же время, мильтоновский Сатана, сохраняя сходство с макиавеллиевским Государем в склонности к силе и коварству, решительно расходится с ним в важнейшем вопросе умения приспосабливаться к изменяющейся ситуации. Сатана Мильтона упрям и непреклонен, полностью лишен гибкости, составляющей одну из сущностных сторон образа Государя.

Подобное разделение образа Государя, считает автор, служит Мильтону для расширения подхода к исследованию проблемы эффективности монархических ценностей по сравнению с ценностями республиканскими.

В отличие от многих своих современников, замечает Б.Риблинг, Мильтон не расходится с Макиавелли в вопросе аморальности ценностей монархии. "На самом деле, рисуя Сатану в виде монарха, Мильтон не столько возражает Макиавелли, сколько подчеркивает центральную тему политической философии последнего, а именно, что монархии по природе своей слабы, даже если они возглавляются сильным монархом" (II, 5, с.575).

В то время как Мильтон обращается в своей поэме к "Государю" с тем, чтобы критически исследовать основной тезис этого произведения, его обращение к "Рассуждениям" носят гораздо более однозначный характер. Подобно Макиавелли, считавшему,

что умение приспосабливаться к обстоятельствам является главной ценностью монарха и что вследствие этого республика как коллективный способ правления является более гибким и, соответственно, более прочным политическим строем, "Мильтон, рассуждая сходным образом, утверждает, что построенные по представительному принципу государства (commonwealths) являются по своей природе более устойчивыми, чем монархии" (II, 5, с.580).

В статье уделяется внимание и проблеме, до сих пор служащей предметом дискуссий в среде исследователей творчества Мильтона: каковы были его воззрения на идеальный политический строй? Ведь рисуя божественное устройство в виде республики, Мильтон ставит над ней Бога в виде абсолютного властителя, обладающего непререкаемым авторитетом.

Отмечая, что Мильтон относился к современной ему Англии столь же критически, как Макиавелли к современной ему Италии, автор указывает, что позитивный элемент политических воззрений автора "Рая потерянного" следует, прежде всего, воспринимать с позиций оценки Мильтоном ситуации в Британии периода Реставрации.

По мнению Б.Риблинг, "историзм, которым проникнуто мильтоновское изображение ада, призван показать неизбежную энтропию общества, утратившего как самостоятельность своих отдельных членов, так и общий для них всех моральный идеал. Быстрое политическое разложение ада показывает всю эфемерность ценностей, лишившихся достоинства" (II, 5, с.589).

Противопоставляя Бога Хаосу, пишет автор, "Мильтон видит в последнем не противоположность тирании как крайности централизации власти, но лишь ее подструктуру. Мильтон подчеркивает принципиальный союз между тиранией и хаосом, когда он устами Сатаны заверяет Хаос, что завоевание мира дьяволом будет означать восстановление власти Хаоса" (II, 5, с.591).

В то же время, мильтоновский смысл христианских ценностей раскрывается в книгах одиннадцатой и двенадцатой "Рая потерянного", где перед Адамом предстает панорама истории, повергая его в растерянность. Испытывая одновременно чувство отчаяния вследствие собственной греховности и чувство надежды на спасение

24-3020

своего потомства, Адам проникается мыслью, что сущностью христианского достоинства является не агрессивность и не робкая покорность.

По Мильтону, указывается в статье, достоинство христианства не предполагает стремления к земным заслугам, но требует вовлеченности в земные дела, в частности, морального мужества в одиночку противостоять коррумпированному большинству. "Адам постигает, - пишет Б.Риблинг, - что именно потому, что подобные хорошие люди находят в себе силы в одиночку отстаивать дело Бога, земле удается избежать полного разрушения" (II, 5, с.595).

О проникновении гуманистических воззрений на абсолютизм в самые верхние слои западноевропейского общества говорится в статье Хилари Гэтти "Джордано Бруно и придворные маскарады при Стюартах" (I, 5).

Давно уже не новость, отмечается в статье, что четвертый из написанных Джордано Бруно в Англии "Итальянских диалогов" "Lo spaccio della bestia trionfante" ("Изгнание торжествующего зверя") послужил источником Томасу Кэрью для создания его единственного придворного маскарада "Coelum Britannicum" ("Британские небеса") (1,5, с.810).

Однако, считает автор, влияние Бруно можно достаточно отчетливо проследить во всех маскарадах, ставившихся при Стюартах, начиная с самых первых из них, появившихся в правление Якова I. "Этическая концепция Бруно, - пишет Х.Гэтти, - требовавшая правильного распоряжения исполнительной властью, как она предстает в "Spaccio" в образе изгнания коррумпированных созвездий зодиака, или прославляющая героизм стремления к знанию, как она описана в его диалоге "De gli eroici furori" ("О вдохновении героев"), снабжала авторов и постановщиков придворных маскарадов захватывающими образами и сюжетами" (I, 5, с.812).

В статье выявляется гуманистическое влияние идей и даже конкретных образов, которые на протяжении более четверти века черпали в диалогах Бруно такие известные драматурги и авторы придворных маскарадов при Стюартах - как Сэмюэл Дэниэл, Бен Джонсон и Иниго Джоунс.

Разумеется, до восшествия на трон Карла I, и особенно до поворота последнего в сторону укрепления единовластия путем лишения власти парламента, ведущими, за отдельными исключениями, были высказанные в "De gli heroici" мысли о безграничности вселенной, о могуществе человеческого разума и отваге ищущих знаний, "в которых прямо и открыто проявилась приверженность Бруно идеям Лукреция Кара" (I, 5, с.817).

Однако шаги, предпринятые Карлом I с целью избавиться от контроля со стороны парламента, породили в его придворном окружениии предчувствие катастрофы. Это нашло отражение, в частности, в том, что "даже кристаллизированные ритуалом формы придворного маскарада начали обнаруживать тревожные признаки политического диссидентства и стали постепенно открываться для проникновения идей сопротивления тому самому монарху, которого они призваны были прославлять" (I, 5, с.823).

Так, подлинную ярость Карла I вызвал подготовленный в 1633-1634 гг. юридическими корпорациями (the Inns of Court) балет под названием "Триумф мира", получивший впоследствии наименование "Маскарада законников". В нем короля пытались подтолкнуть к действиям, направленным на возвращение к режиму парламентского законодательства и уважения закона.

В этом маскараде, утверждает автор, юристы прямо заимствовали у Бруно и основную сюжетную линию, и наиболее яркие образы "божественной чистки", как они предстают в его "Spaccio", представив в ходе описываемой ими "звездной реформы" Юпитеров "верховный суд" как средоточие коррупции и порока (I, 5, с.824).

При этом вряд ли можно сомневаться, что юристы отдавали себе отчет в недвусмысленности критики монархии, содержавшейся в диалоге Бруно, где созвездие Льва - признанный символ монархии - предстает как сфера, в которую Лев привносит "ужасы тирании, страха и надменности; опасную и ненавидимую власть, черпающую силу в предвзятости и наслаждение в том, что ее не любят, но боятся" (там же).

В статье подробно разбираются отмеченные большинством исследователей заимствования из диалогов Бруно, в маскараде Т.Кэрью "Британские небеса". Однако присутствие'заимствований

из Бруно в маскарадах других сочинителей носит, как подчеркивает автор, гораздо более завуалированный характер, поскольку, считает он, "уже в то время имя Бруно звучало при дворе гораздо более одиозно, чем, скажем, имена флорентийских последователей Платона Марсило Фичино или Пико делла Мирандола, имевших тесные связи с двором Медичи" (I, 5, с.839).

Возрождение и женщина: право на интеллект. Одним из наиболее сложных и противоречивых направлений гуманистической мысли позднего средневековья является выяснение принципов определения действительного и желательного общественного статуса женщины. Придерживаясь в целом возрожденного из античной традиции постулата, определявшего уровень развития общества по тому положению, которое в нем занимает женищина, гуманисты как выразители "идеологии действия" пытались предолеть явное противоречие между бурной активизацией экономической и общественной жизни и более чем скромной ролью в этом процессе, которой в массе своей должны были довольствоваться женщины.

Выяснению условий, способствовавших и препятствовавших вовлечению женщин в книгопечатание - одно из наиболее интеллектуальных и, соответственно, наиболее труднодоступных для них направлений деловой жизни позднего средневековья, посвящена статья Деборы Паркер "Женщины в книгопечатании. Италия, 1475-1620 гг." (II, 3).

Сам факт, что до нас дошли имена нескольких женщин, возглавлявших книгопечатные и книгоиздательские предприятия в Италии конца XV - начала XVII в., по мнению автора, свидетельствует о существовании весьма примечательной черты развития общественной мысли эпохи Возрождения и Контрреформации (II, 3, с.509).

Отмечая если не ошибочность, то явную преувеличенность до сих пор бытующего среди ряда историков мнения, будто в этот период перед основной массой европейских женщин стоял выбор только трех жизненных путей - брака, монастыря или проституции, - автор указывает на широкое представительство женщин в качестве не только рабочей силы, но и владелиц текстильных, пошивочных,

хлебопекарных, гребеночных, шляпных и других мастерских (II, 3, с.513).

Несомненно, книгопечатание отличалось от подавляющего большинства таких ремесел рядом весьма существенных признаков. Прежде всего, книгопечатник обязан был быть не только грамотным, но и образованным человеком. Как минимум он должен был достаточно свободно владеть латынью, без чего выбор текстов для печатания был бы для него чрезвычайно ограничен.

В то же время, если доступ в подмастерья, скажем, в текстильных или швейных гильдиях был открыт для девушек, то в книгопечатании подмастерьем мог стать только юноша. Гильдия книгопечатников могла разрешить женщине возглавить издательское либо печатное дело в случае смерти ее мужа и отсутствия у нее взрослых детей или близких родственников-мужчин, владеющих мастерством. Однако предполагалось, что она в совершенстве владеет мастерством и является достаточно образованной, чтобы не уронить честь профессии (II, 3, с.514).

Если учесть, что в книгопечатном деле давность предприятия, т.е. непрерывность передачи мастерства от поколения к поколению его владельцев, играла не меньшую, а возможно даже большую роль для его репутации, чем в большинстве других ремесел, становится понятным стремление мастеров не только дать образование своим дочерям, но и постоянно, с детских лет привлекать их к повседневной работе по корректуре, вычитке текстов и даже их редактированию (11,3, с.515).

В статье подчеркивается, что важным фактором при решении вопроса о разрешении вдове или дочери умершего печатника возглавить предприятие являлось наличие у них к этому моменту достаточно прочно утвердившегося среди собратьев по ремеслу авторитета. Это в принципе предполагало широкий круг профессиональных связей и знакомств женщин-печатниц, что никак не может свидельствовать о замкнутости их семейной жизни.

Более того, важнейшей частью приданого дочери печатника обычно бывали книги и печатное оборудование, стоимость которых могла достигать 1 тыс. и даже 3 тыс. дукатов. Все это вместе, указывается в статье, порой давало возможность вдове печатника не спе-

шить с вступлением в новый брак, но добиться разрешения возглавить оставшееся после мужа предприятие и успешно осуществлять его деятельность (II, 3, с.521).

В статье рассматривается богатый фактологический материал о женщинах, возглавлявших книгопечатные и книгоиздательские предприятия в Италии эпохи Возрождения. Вывод, к которому приходит автор, заключается в том, что те же самые качества, которые помогали в отдельных случаях женщинам позднего средневековья стать в один ряд с мужчинами в таком "интеллектуальном" ремесле, как книгопечатание, одновременно играли роль ограничителя в деле закрепления и дальнейшего развития этого их статуса.

Признавая за женщиной в принципе возможность возвыситься до интеллектуального уровня мастера-мужчины в книгопечатании, общественное сознание той эпохи "не могло легко примириться с мыслью, что при этом женщине-предпринимателю может быть доверено длительное распоряжение сколь-либо значительным капиталом" (II, 3, с.534).

Противоречивость гуманистического взгляда на женщину как участника "деятельного" процесса в эпоху Возрождения анализируется в статье Филипа Сома "Итальянские критики изобразительного искусства от Микеланджело до Малвазиа о мужественности и женственности художественной манеры" (I, 4).

В статье подробно разбирается лексика позднесредневековых итальянских трудов и заметок об изобразительном искусстве с целью показать открытые и завуалированные способы, при помощи которых их авторы проявляли свое отношение к мужскому и женскому началу в художественном творчестве.

Автор прослеживает эволюцию взгляда на женщину, отразившуюся в оценке критиками ХУ-ХУП вв. различных художественных манер, проникнутых; по их мнению, то мужским, то женским началом. Так. считает автор, аристотелевская концепция аморфности и неопределенности женского естества была усвоена критиками XV в. (Ченнини) и перенесена критиками XVI в. в сферу женской психологии с целью подчеркнуть неорганизованность, неподвластность женского разума здравому смыслу и, соответ-

ственно, разрушительное влияние женского начала на замысел и пропорции в искусстве (Микеланджело о фламандском искусстве).

Одновременно ряд критиков относили на счет этих же "женственных" качеств саму красоту и неуловимую притягательность живописи, противопоставлявшейся фреске как проявлению "мужественности", т.е. решительности и быстроты воплощения художественного замысла. В свою очередь, утверждение о "женственности" определенной художественной манеры позволило критикам XVII в. признать ее доступной для художника-женщины, что знаменовало наступление эпохи, "когда в женщине перестали видеть пассивное творение мужчины либо ипостась красоты (как это чаще всего проявлялось в искусстве Возрождения), но признали в ней самостоятельную творческую силу" (I, 4, с.761).

Прослеживая развитие в итальянской критике изобразительного искусства эпохи Возрождения тенденции отождествления "женственности" художественной манеры с аморфностью содержания в противовес "мужественности" манеры, отождествляемой с формой, автор указывает в качестве первоисточника вышедшую в 1395 г. книгу Ченнини "Libro deH'Arte" ("Книга об искусстве").

Проведенное Ченнини сравнение совершенства и определенности пропорций мужского тела с диспропорциональностью и изменчивостью женской натуры, считает автор, заложило в итальянской критике изобразительного искусства устойчивую тенденцию отождествления "женственности" художественной манеры с такими ее свойствами, как мягкость, неуловимость, изменчивость, элегантность и т.п. "Отождествление женщины с полной случайностей и переменчивой природой, - пишет Ф.Сом, - превратилось у Микеланджело в устойчивую метафору, которую он широко использовал в своей критике пейзажистов" (1,4, с.779).

Столь же категоричен был Микеланджело и в своем отождествлении "женственности" художественной манеры с живописью маслом в целом. Сам путь в Италию живописи маслом от фламандцев в Венецию, отмечается в статье, как бы указывал на ее связь с изменчивостью водной стихии, отождествлявшейся в античности с женским началом. "Венецианские корни живописи маслом, - считает автор, - служат Микеланджело подлинной основой для провоз-

глашения ее "женственной" манерой изобразительного искусства" (I, 4, с.786).

В статье прослеживается и другая тенденция отождествления "мужественности" художественной манеры с замыслом и рисунком, а ее "женственности" - с цветом и живописью. Одним из первых и наиболее ярких выразителей этой концепции стал Джорджо Вазари. Почти столетием позже, отмечает автор, эта концепция была воплощена на полотне Гверчини в образе мужчины - творца замысла (рисунка), дающего указания женщине-живописцу, переводящей замысел на язык красок.

Дальнейшая эволюция этой тенденции наблюдается в XVII в. в виде уже не столько противопоставления живописи маслом в целом как "женственной" манеры рисунку и фреске как манере "мужественной", сколько в различении "мужественной" и "женственной" манеры использования кисти. Так, вдумчивый биограф и архивист Карло Чезаре Малвазиа, оценивая полотна Гвидо Рени и его учителя, фламандца Денийза Калваэрта, определяет манеру последнего как "прилизанную, нерешительную и женскую" (I, 4, с.795).

Таким образом, оставляя за "женственной" манерой в живописи в целом отрицательное, по сравнению с "мужественной", значение для изобразительного искусства, указывается в статье, Малвазиа и другие критики XVII столетия как бы локализуют, сужают ее сферу. "Свойство женственности сместилось с масла как живописного средства к мазку как живописной технике" (I, 4, с.796).

Эта тенденция высвобождения все более широкого спектра разновидностей художественной манеры из-под обвинений в "женственности" получила дальнейшее развитие с появлением значительного количества живописцев-женщин. Постепенно ведущей отличительной чертой "женственности" манеры художника становится следование манере учителя, поскольку считалось, например, что Мариетта Тинторетто писала в манере своего отца Джакопо, Артемизия Джентилесчи - в манере Орацио, Чиара Варотари - в манере Дарио и т.д. (I, 4, с.800).

Отмечая несостоятельность подобного патернализма в отношении к "женской" живописи, автор подчеркивает, что в конечном

итоге отождествление "мужественности" художественной манеры свелось преимущественно к характеристике силы и энергичности мазка, которой отдавалось предпочтение перед мягкой элегантностью и нежностью мазка живописца-женщины (I, 4, с.803).

Содержание. I. "Renaissance Quarterly", 1995; V. 48, N 4.

Исследования:

1. Rowland I.D. Abacus and Humanism.

2. Hine W.L. Inertia and scientific law in sixteenth-century: Commentaries on Lucretius.

3. Bowen В. C. Rabelais's unreadable books.

4. Sohm Ph. Gendered style in Italian art criticism from Michelangelo to Malvasia.

5. Gatti H. Giordano Bruno and the Stuart Court Masques.

Специализированный историографический обзор:

Karant-Nunn S.C. Turning new leaves: Renaissance studies in Germany.

Аннотации.

Организационные вопросы Американского общества по изучению эпохи Возрождения.

II. Renaissance Quarterly, Vol. 49, N 3.

1. BolIandA. Art and humanism.

2. Saffrey H.D. Florence 1492: the reappearance of Plotinus.

3. Parker D. Women in the book trade in Italy, 1475-1620.

4. Bamett M.J. Erasmus and the hermeneutics of linguistic praxis.

5. Riebling B. Milton on Machiavelli: Representation of the state in pardise lost. Специализированный историографический обзор:

Martin J. Knowledge, politics, and memory in early modern Italy: Recent Italian scholarship.

Аннотации.

Б.А.Лапшов

25-3020

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.