CC BY
66
РОСС®ДОКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУI НАУЧНиИ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 5
ИСТОРИЯ
2
издается с 1973 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.5
рефераты 97.02.001-97.02.041
МОСКВА 1997
РЕФЕРАТЫ
ОБЩИЕ ВОПРОСЫ
97.02.003. ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В СИТУАЦИИ "ПОСТМОДЕРНА". ПО МАТЕРИАЛАМ РАБОТЫ Ф.Р.АНКЕРСМИТА "ЭФФЕКТ РЕАЛЬНОСТИ В ТРУДАХ ИСТОРИКОВ".
ANKERSMIT F.R. The Reality Effect in the Writing of History. -Amsterdam etc.: Knkl. nederl. acad. van wet. Noord-Holl, 1988, 37р.1)
Историческая наука существует не в безвоздушном пространстве. Как форма самопознания общества она всегда несет на себе отпечаток культуры своего времени - тех проблем, общественных, идеологических и политических, которые его волнуют, но также и присущего ему уровня научного знания г целом и прежде всего в области гуманитарных наук, органической частью которых историческая наука является и общие тенденции развития и научного поиска которых она в себе фокусирует. Это единство гуманитарных наук как наук о человеке, осознаваемое в прошлом веке, да и еще и в начале нынешнего лишь немногими, в наше время одна из важнейших констант, направляющих новое исследовательское сознание в науках гуманитарного цикла.
В круглых скобках даны соответствующие страницы реферируемой статьи. Ссылки в тексте реферата принадлежат Анкерсмиту.
7-1740 '
Развернувшиеся в 70-80-е годы в лингвистике, психологии, антропологической науке дискуссии о методах познания интеллектуальных механизмов, направляющих как
функционирование общества в целом, так и индивидуальные поведенческие формы, не обошли стороной и историю. Дискуссии эти не только стимулировали расширение поля конкретно-исторических исследований, но и заставили задуматься о специфике собственно исторического сознания и познания, о возможностях последнего и границах, о степени адекватности как того научного инструментария, которым оперирует историк, так и тех текстуальных форм, которые он создает, и приемов, посредством которых он систематизирует и доносит до читателя результаты своего научного творчества. Иными словами, в центре исследовательских рефлексий сегодня оказалось творчество самого историка, а именно тот, скрытый от внешнего взора культурно-интеллектуальный механизм, взятый в его статике и динамике, который им движет.
Включение российских историков в мировое ученое сообщество приходится как раз на самый пик этой критической саморефлексии - дискуссии о познавательных возможностях историка, о жанре исторического исследования, самобытности языка самой науки истории, претендующей на ключевое положение в ряду других наук о человеке и культурный синтез.
Предлагаемый ниже обзор малоизвестной у нас работы Ф.Р.Анкерсмита вводит в существо этих споров, одним из активных участников которых является он сам, - споров, не только не утихших, но разгорающихся сегодня с новой силой. Ф.Р.Анкерсмит, профессор Гронингенского университета (Голландия), - автор ряда работ по проблемам логики и семантики исторического текста, постоянный автор журнала "История и теория" ( "History and Theory"). В центре внимания Ф.Р.Анкерсмита - выработка нового понятия "историческая реальность" - базового для данного направления эпистемологического поиска в исторической науке, именующего себя новой интеллектуальной историей. Анкерсмит развертывает
широкую панораму существующих на этот счет мнений. Раскрывая продуктивность одних, демонстрируя ограниченность других, он формулирует собственную концепцию исторического творчества и его культурно-психологически обусловленных констант. В ходе этих рассуждений Ф.Р.Анкерсмит, что особенно важно, раскрывает "язык" "новой историографии" - ее понятийную систему, терминологию, почерпнутую из лингвистики, современной аналитической философии, психоанализа, филологии и искусствознания, очерчивает круг имен "отцов-основателей" и приверженцев. Все это делает публикацию обзора данной работы Анкерсмита и библиографических примечаний к ней особенно актуальной для нашего читателя ( А.Л.Ястребицкая).
Ф.Р.Анкерсмит - философ, и исходной позицией для рассуждения он выбирает современную философию истории. Он выделяет три ее проблемных поля: историографию, спекулятивную философию истории и критическую философию истории. Спекулятивная философия истории, занимающаяся построением глобальных теорий исторического процесса, была подвергнута серьезной критике в 1930-1950-е годы, и ее роль в современном историческом знании незначительна. В послевоенный период возвышается историография - область философии истории, изучающая историю историописания. Однако эта новая историография коренным образом отличается от традиционной историографии. В значительной мере она развивается за счет критической философии истории, обсуждающей философские аспекты исторического познания. Если раньше, пишет Анкерсмит, саморефлексия историка была направлена на выработку "корректных" методов исторического познания, позволяющих, как полагали, получить достоверные знания о прошлом, то теперь под вопрос ставится сама возможность исторического познания; объектом изучения становится не историческое прошлое, а историографическая традиция как таковая (с.5).
Различие "новой" и "традиционной" историографии отчетливо проявляется в разном понимании "исторической реальности", "текста, написанного историком", и взаимоотношений между ними. Исходным положением традиционной историографии является представление о "прозрачности" текста. Согласно этому представлению, текст исторического сочинения, во-первых, представляет адекватную картину исторического прошлого и, во-вторых, адекватно выражает намерения автора. Эта "двойная прозрачность" текста таит в себе одновременно и противоречие, и тавтологию. С одной стороны, требование, чтобы "само прошлое говорило за себя", не оставляет места историку, и наоборот, адекватно выраженные представления историка должны неизбежно вести к искажению прошлого; с другой стороны, историк только в том случае может иметь какие-то представления о прошлом, если существует некоторое реальное историческое прошлое, которое доступно историку. Этот парадокс ощущался в традиционной историографии, и разрешался он по-разному. Леопольд фон Ранке требовал от историков полностью исключить субъективность из исторических сочинений и писать историю "такой, как она была" [15, р.ЮЗ]. Тогда как, по мнению Р.Дж.Коллингвуда, история повторно разыгрывается в воображении историка [4 , р.215].
При этом, однако, ни само понятие исторической реальности, ни само понятие намерений и представлений историка, существующих независимо от текста, не ставились под сомнение. Более того, именно эти понятия обусловливали возможность существования самой историографии - дисциплины, предметом которой является изучение разных представлений о прошлом. "Новая историография" ставит под вопрос самоочевидность схемы традиционной историографии "историческая реальность - текст -историк'. Отношение "историк - текст" осложняется введением представлений о речевых актах, восприятии текста читателем и др. (с.6). Текст понимается не как- статичная структура, а как пульсирующее пространство постоянно возобновляющихся
интерпретаций, актуальное только в момент чтения. При таком понимании нет места абстрактным "представлениям" историка. "Автор умер" (Ролан Барт).
Гораздо сложнее, полагает Анкерсмит, оспорить взаимоотношение "историческая рельность - текст". Представление о времени как о реке, представление о реальности прошлого, истории лежит в самом основании европейской культуры. Формирование современного исторического сознания традиционно связывается с культурой романтизма. При этом романтики противопоставляются мыслителям эпохи Просвещения, не знавшим еще подлинного историзма. Анкерсмит, в этой связи, приводит рассуждение Г,-Г.Гадамера в книге "Истина и метод" [6]. Как замечает Гадамер, при всех отличиях культуры романтизма от культуры Просвещения, и та, и другая культура в равной мере принадлежат к общей новоевропейской культуре, разделяя веру в такие базовые понятия как "трансцендентальный субъект", "первоисток смысла", "истина", "реальность". Более того, введя принцип историзма, романтики подняли познающего субъекта на неведомую дотоле высоту, он смог подняться над Историей [6, р.254,255]. "Новая историография" не разделяет иллюзий "историзма" в его традиционном понимании исторического прошлого, как существующего независимо от историка. Впервые в рамках профессионального исторического знания историку более не предъявляется требования рассматривать предмет изучения в "историческом контексте" [16] (с.7).
Исходным положением "новой историографии" становится текст. Текст больше не безобидная "прослойка", сквозь которую историк "смотрит" на лежащую за ней историческую реальность. Единственно мыслимой реальностью для исследователя становится реальность самого текста, точнее, актов письма (автор) и чтения (читатель), в которых конституирует себя текст. При этом, эта непрерывно ткущаяся ткань текста обнаруживает себя не в логике, связном рассказе, аргументации, сюжете, но в разрывах, недомолвках, умолчаниях и противоречиях - всем том, что Поль де
Ман назвал "неразрешимостью" текста. Подобно психоанализу, отказывающемуся следовать за объяснениями пациента, чтобы выявить глубинные слои психики, "новая историография" в ходе интерпретации текста пытается показать, что скрывается за кажущейся его открытостью. И то, что открывается в результате этой интерпретации, оказывается не лежащими вне текста "прошлым", "намерениями историка", его "автобиографией", или "социальным и культурным контекстом, в котором жил и творил историк", но механизмом самого текста (8). Границы текста становятся границами мира. "Нет ничего, кроме текста" (Жак Деррида). И это, по Анкерсмиту, происходит не оттого, что "новая историография" отрицает существование внетекстовой реальности, но оттого, что все, с чем приходится сталкиваться историку, признается ее последователями текстуальным по своей природе. "Новая историография" открывает новые возможности изучения историописания, позволяет ставить новые вопросы к текстам историков и получать новые "ответы". Каждый, кто прочел исследования Р.Барта о Мишле, Х.Уайта о Марксе или Дройзене, Г.Келнера о Броделе, С.Банна о Тьери и Баранте, никогда не сможет по-старому читать эти классические тексты [1,2,12,20]. Усилиями этих и многих других интеллектуалов, считает Анкерсмит, были полностью изменены наши представления о сущности исторического познания.
Историческая реальность выходит из поля зрения "новой историографии", но сама проблема исторической реальности этим не снимается (с.10) Что понимается под исторической реальностью в "новой историографии"? - этот вопрос является основным для Анкерсмита в данной работе.
После теоретического экскурса Анкерсмит обращается к анализу традиционных концепций исторического прошлого. Согласно общепринятым представлениям, историк строит суждения о фактах прошлого. При этом не учитывается, что эти суждения всегда оказываются фрагментом текста историка: "Исторический
текст, - пишет Анкерсмит, цитируя У.Уолша, - лежит на полпути между эмпирическим суждением и метафизикой" [19, р. 172]. В этой связи автор ставит вопрос: существует ли историческая реальность, соответствующая историческому тексту, поскольку, будучи целым, она всегда должна превышать сумму частных суждений, содержащихся в тексте историка, и, если существует, то какова ее природа? Конечно, признает Анкерсмит, правомочность такого вопроса может быть поставлена под сомнение на том основании, что текст есть нечто большее, чем сумма индивидуальных суждений. Такой позиции, например, придерживается Кузмински [13, р.344]. Однако и это утверждение таит в себе противоречие. Текст признается чем-то большим, чем изложенные в нем факты, но при этом качество текстов все-таки определяется фактографической точностью. Таким образом, резюмирует Анкерсмит, при наличии множества дискуссионных вопросов, связанных со способами репрезентации исторической реальности, само существование исторической рельности не ставится под вопрос (с.14-15).
Только некоторые философы первой половины XX в. (Б.Кроче и Р.Коллингвуд) видели проблему в самом понятии исторической реальности. Они были "идеалистами" в своих взглядах на природу исторического познания, но независимое от человека существование исторической реальности и ими не ставилось под сомнение. Кроче, как и Гегель, полагал, что Абсолютный Дух движет историей. И в этом развертывании Абсолютного Духа в истории (хотя и без определенной цели, как у Гегеля) изменяется и реальность прошлого. Так, в XIX в. не могли быть известны те реалии XVIII в., которые проявили себя только в связи с опытом, пережитым в XX в. [17, с.149]. Другими словами, реальность прошлого изменяется вместе с эволюцией истории и нашими о ней представлениями. Однако и эта попытка смягчить противоречие между идеализмом и реализмом представляется Анкерсмиту неубедительной. Б.Кроче, по его мнению, называет реализмом то, что обычно называлось идеализмом, а такая смена знаков не ведет к разрешению проблемы.
Коллингвуд предлагает историку заново проиграть прошлое в настоящем, т.е. повторить прошлое в своем сознании. Мысль прошлого, таким образом, трансформируется в мысль настоящего, и прошлое представляется не более проблематичным, чем окружающие нас предметы. Сложность, однако, считает Анкерсмит, состоит в том, что такое проигрывание возможно только для вневременных идей, а не для актов мышления, которые имели место в прошлом (с.15-16).
В первые десятилетия после второй мировой войны проблема реальности отходит на второй план, все внимание занимает проблема метода в исторических исследованиях. В таком виде критическая философия истории просуществовала почти до сегодняшнего дня. И философы истории, и сами историки так или иначе соглашались с тем, что прошлое является объектом изучения, конечно, объектом очень сложным, но в сущности не так уж сильно отличающимся от других объектов окружающего мира. И если проблема исторической реальности и поднималась, то вскоре она оборачивалась проблемой исторической достоверности.
Эта тенденция представлена также в конструктивизме, единственном направлении послевоенной философии, которое уделяло внимание проблеме реальности прошлого. Теория конструктивизма была разработана Майклом Оукшоттом [14, р.92] еще в 1930-е годы, в последние годы она вновь обрела значение благодаря работам Леона Голдстейна [7,8]. Голдстейн не столько отрицает реальность прошлого, сколько лишает ее практической значимости при написании истории. Историк, утверждает он, конструирует образ прошлого на основе источников (отсюда термин "конструктивизм"), и эти образы будут сравниваться только между собой. Не может быть и речи о том, чтобы сравнивать их с самой реальностью; у нас нет доступа к прошлому самому по себе. Однако и это рассуждение, пишет Анкерсмит, не ставит под сомнение существование исторического прошлого. Эти традиционные подходы к проблеме исторической реальности имеют два недостатка. Во-
первых, основания этих подходов лежат всегда за пределами текста (возможно, Кроче составляет здесь исключение). Во-вторых, и это очень важно, проблема исторической реальности рассматривается не в связи с историческим исследованием и его результатами, а в связи с реальностью, например, окружающих человека предметов, которая никогда даже не ставится под сомнение. То есть вопрос ставится примерно следующим образом: такова ли природа исторической реальности, как природа реальности окружающих человека вещей, и лишь во вторую очередь встает проблема, как более точно описать эту реальность в историческом сочинении. Вместо того чтобы стать "мерой вещей", историческое исследование само оценивается с точки зрения истинности. Совсем другой подход наблюдается в работах Ролана Барта. Труды именно этого автора служат Анкерсмиту отправной точкой в рассмотрении проблемы исторической реальности с позиции "новой историографии" (с.16-17).
Ролан Барт (1915-1989) - один из крупнейших французских философов послевоенного периода. Хотя этот автор работал в сфере литературной критики, его работы значимы и в качестве философских. В связи с так называемым лингвистическим, или семиологическим, поворотом в гуманитарном знании второй половины XX в. нарушаются границы между философией и литературоведением, лингвистикой. Язык художественной литературы, наиболее сложный из известных языков, привлекает особое внимание философа языка. Литературный язык разрушает схемы, которые удается создать на базе более простых языковых форм. Барта часто называют структуралистом, хотя, как представляется, он не слишком заинтересован в построении жестких схем. Две статьи, на которых основывается Анкерсмит - "Дискурс истории" и "Эффект реальности" [2], самим Бартом охарактеризованы как антиструктуралистские. .При работе с текстами Барт всегда пытается показать, что текст является носителем идеологии, морали и представления о реальности, которое не осознается-ни автором, ни читателем текста. Барт называет это мифологиями. Риторическая 8-1740
функция текста и состоит в том, чтобы представить эти мифологии в качестве квазиестественных феноменов. И именно текст создает эффект этой квазиреальности, а не идеологическая рефлексия - и в этом Барт расходится с Марксом (с.17-18).
Основное положение, сформулированное Бартом в рассматриваемых работах, резюмирует Анкерсмит, заключается в следующем: реальность прошлого сопоставима с так называемым эффектом реальности, возникающим благодаря упоминанию незначительных деталей в историческом тексте. (Подобные идеи высказывались и ранее - некоторыми критиками и философами в XVIII в., такими писателями XIX в., как Флобер и Бодлер, в 1920-е годы - Романом Якобсоном.) Реальность прошлого - это только эффект, вызванный напряжением внутри и между историческими текстами. Барт показывает, как в одном из своих романов Гюстав Флобер, описывая комнату главного героя, вскользь упоминает пирамиду из коробочек, стоящую под барометром. Такого рода незначительные, ничего не значащие детали он называет "метками" (notation) и противопоставляет им высказывания, относящиеся к основному сюжету повествования, которые он называет "положениями" (prediction), вероятно, потому, что на этом уровне мы можем высказывать предположения о дальнейшем развитии сюжета. Анализируя описание Жюлем Мишле некоторых деталей казни Шарлотты Корде, Барт приходит к выводу, что подобного рода противопоставление незначительных, почти незамечаемых при чтении "меток" и "смыслообразующих положений" справедливо и для исторического текста. Развивая свою мысль, Барт создает в высшей степени оригинальную теорию о роли незначительных деталей в тексте. Вопреки их кажущейся незначительности, именно наличие деталей свидетельствует о степени совершенства языка. Это подтверждается и тем, что у некоторых насекомых и животных наблюдают зачатки языка, направленного на сообщение некоторых "положений", - например, у пчел есть особая система знаков, при помощи которой они общаются между собой, - но в животном мире
нет аналога тому "топоту языка", эффект которого создается при помощи кажущихся бессмысленными "меток". Только человек может говорить невнятно, бормотать. Более важно, что особая роль детали находит подтверждение в истории риторики и литературы. Лишь через тысячу лет после гомеровского эпоса в александрийской риторической школе II в. н.э. появляются стилистические фигуры, при помощи которых можно с максимальной аккуратностью и достоверностью описать образ жизни, места проживания и разные времена (все это исторические темы в более позднем понимании). Необоходимо заметить, отмечает Барт, что описание как таковое не связано со значимыми высказываниями. Здесь мы впервые имеем дело с ранними формами "меток" и можем наблюдать, как эти формы порывают с языком этого времени, несущим значимые сообщения (с.18).
Барт задается вопросом - какую роль играют незначительные детали при написании истории. Реальность прошлого, говорит он, ассоциируется для нас с деталями, упоминаемыми в тексте, а не со связным рассказом историка. "Положения" воспринимаются нами как смыслы, привнесенные историком, тогда как в деталях само прошлое являет себя. В противовес тому, что выражается в деталях, смысл привносится и поэтому не может достичь уровня реальности. Однако важно, что самодостаточная, ничего сама по себе не значащая деталь может выполнять свою функцию создания эффекта реальности только на фоне связного повествования. Именно из этих взаимоотношений внутри текста проистекает действенность детали, а не из внешних по отношению к тексту отношений между событиями прошлого и их описанием. Поэтому имеет смысл говорить скорее об иллюзии реальности, чем об эффекте реальности (с.19).
В этом, по мнению Ф.Р.Анкерсмита, и кроется основная проблема. Отвлекаясь от анализа Барта, Анкерсмит задается вопросом - является ли реальность, создаваемая эффектом противопоставления незначительной детали и связного рассказа, иллюзией или это подлинная реальность? Можно подойти к 8*
разрешению данной проблемы с разных позиций, соответствующих определенным лингвистическим теориям, но Анкерсмит отклоняет такой подход. Он пишет, что его цель - найти теоретическое основание, анализируя исторические тексты, а не судить исторические тексты с заранее выбранной позиции. Анкерсмит подчеркивает, что существующие взгляды на природу знака, реальности и их взаимоотношений - суть объект анализа, а не исходные положения.
Как и все новые теории, доводы Барта вызывают больше вопросов, чем ответов. Задача, считает Анкерсмит, состоит не в том, чтобы перечислить все возникающие проблемы, но в том, чтобы выяснить: во-первых, является ли предложенное Бартом сближение исторического сочинения и реалистического романа, исходящее из того, что в обоих случаях удается достигнуть эффекта реальности, продуктивным; во-вторых, можно ли согласиться с тем, что эффект реальности в историческом тексте возникает за счет механизмов, описанных Бартом; и в-третьих, насколько Барт убедителен в своем предположении, что эффект реальности связан с противопоставлением смыслового плана и плана малозначимых деталей (с.19-20). В своей работе Анкерсмит детально анализирует каждую из этих проблем.
Итак, первое: реалистический роман и историческое сочинение. Если свести вместе все многочисленные характеристики реалистического романа, приводимые в литературоведческих трудах, мы получим следующий перечень: обильная информация о различных регионах, периодах, социальных группах; акцент на непредвиденном, случайном, на факте; соотнесенность с реальностью; человек как продукт наследственности, исторической и социальной среды (Ипполит Тэн!); внимание к типичным явлениям; энциклопедичность, информативность, документальность; четкое осознание автором своей субъективности, стремление стереть следы ее присутствия со страниц романа; скептицизм, сухость, точность, незамысловатый сюжет, простой стиль, дидактизм. Любой историк
мог бы подписаться под некоторыми, если не подо всеми, перечисленными здесь характеристиками. Как неоднократно отмечал Хэйден Уайт, самосознание исторического сочинения и реалистического романа схожи чрезвычайно [20].
Однако ситуация меняется, когда речь заходит об эффекте реальности. Разве эффект реальности исторических сочинений вытекает не из истинности индивидуальных суждений о прошлом, которые высказываются в историческом тексте? Детали, упоминаемые в историческом сочинении всегда подлинные, чего нельзя сказать о романе, даже реалистическом. Однако истинность индивидуальных суждений, высказываемых в историческом тексте, не может служить критерием для различения романа и исторического текста, поскольку Барт помещает эффект реальности внутри самого текста. На это можно возразить, что внутри исторического текста система сносок обеспечивает право говорить "правду" о прошлом. Однако нельзя не согласиться с тем, что сноски сами пл себе не превращают текст в исторический. В конечном счете, приводит к выводу Анкерсмит, мы должны признать, что доводы Барта, касающиеся сближения исторического сочинения и реалистического романа, заслуживают серьезного внимания (с.20-21).
Обратимся ко второму выделенному Анкерсмитом положению Барта, согласно которому реальность прошлого создается историческим текстом. Это утверждение полностью опровергает традиционный взгляд на природу исторической реальности. Согласно традиционным представлениям, реальность прошлого - это реальность такого же порядка, как окружающие человека в повседневной жизни вещи. Эта реальность складывается из различных компонентов, таких как поступки людей, события, исторические процессы, которые и могут становиться объектами исторического исследования. Начиная с эпохи гуманизма и вплоть до начала XX в. филологи и историки разработали систему правил, следуя которым можно получить "правдивый" рассказ о прошлом.
Барт переворачивает всю эту схему. Историк, считает он, не исследует данную историческую реальность, а конструирует ее через артикуляцию (развертывание) исторического текста. Это неверно, отмечает Анкерсмит, что историк сначала обращается к какому-либо заранее данному, всеми признаваемому историческому объекту, как, скажем, "Французская революция" или "Возникновение национального государства", а затем старается как можно более аккуратно описать его, последовательно сопоставляя исторические источники. Такой взгляд на то, как возможно честное написание истории, выглядит наивным потому, что весь вопрос и состоит в том, что должно рассматриваться в качестве "Французской революции" или "Возникновения национального государства". Здесь не должно возникнуть непонимания. Дело не в том, полагает Анкерсмит, что техника исследования, используемая историком, представляется ненадежной и ошибочной. Напротив, филология, статистика, методы критики источников позволяют нам ответить на определенные типы вопросов доказательно и корректно. Проблема же состоит в том, что сами эти методы предполагают вопросы, на которые с их помощью можно получить ответы, и тем самым, неосознанно, конструируют объект исследования и историческую рельность. С их помощью историк не анализирует изначально данную историческую рельность, а определяет ее очертания. "Историческая реальность" - не данность, а разделяемое всеми соглашение. Теперь, пишет Анкерсмит, становится легче понять многочисленные попытки, начиная с Ранке, превратить историю в научную дисциплину. Только упорядочивание практики исторических исследований ведет к стабилизации объекта исследования и тем самым делает возможным существование профессионального сообщества историков и коллективов исследователей. Методы исследования, полагает Анкерсмит, создают объект исследования, а не изучают его. Историки, разделяющие традиционный взгляд на историческую реальность, на самом деле, должны с большим уважением относиться к эффекту реальности, так как эффект реальности обеспечивает для них возможность видеть
мир таким, каким они хотят его видеть. Но, без сомнения, есть повод и для беспокойства (с.22).
Анкерсмит вновь обращается к традиционным представлениям. Ремесло историка, пишет он, часто сравнивается с ремеслом художника: и тот, и другой стремятся точно представить фрагмент реального мира, и тот, и другой пытаются достичь своей цели, сравнивая оригинал с его отображением. Возможно, это сравнение не совсем удачно, поскольку историку объект никогда не представлен так четко, как художнику. Но даже если принять, что и историк, и художник, скажем, 1900-х годов стремятся к "реалистической" интерпретации окружающего мира, тем более удивительно, что попытка реалистической репрезентации и в истории, и в искусстве породила такое разнообразие стилей. Возникает вопрос, что значит реалистическое отображение мира? (с.23).
В последние годы никто не рассуждал на эти темы так много, как Нельсон Гудман [9,10,11]. Реалистическое отображение, отмечает Гудман, подразумевает схожесть с оригиналом. Но такое рассуждение, замечает он далее, не может послужить ответом. Например, любой из портретов Рембрандта больше похож на автопортрет Сезанна, чем на портретируемого, сколь бы сильного эффекта схожести ни добивался Рембрандт, просто потому, что кусок холста всегда больше похож на другой кусок холста, чем на живого человека. Также недостаточно сказать, что реалистическое произведение искусства должно создавать иллюзию реального мира. Мы никогда не сможем спутать даже самую удачную картину с реальным миром. Здесь можно напомнить, добавляет Анкерсмит, серии картин Рене Магрита, где это совпадение реального мира и его отображения одновременно и утверждается (с помощью изображения), и отрицается (с помощью надписи). Парадокс, пишет Анкерсмит, состоит в том, что можно писать даже очень хорошие картины, но достичь того, на что претендует наивный реализм, не удастся. Далее, не может служить критерием реалистической
интерпретации и представление максимума информации: чертеж здания или корабля обеспечивает больше информации, чем реалистическое изображение. Суть реализма, утверждает Анкерсмит, состоит не в качестве информации, а в том, сколь легко ею можно пользоваться. Все зависит от того, насколько стереотипна информация, насколько привычны коды и их использование. Реализм - понятие относительное, определяется он системой репрезентативных (регламентирующих правила представления, показа объектов) стандартов, принятых в данной культуре, в данный период времени.
Однако сторонники наивного реализма выдвигают свои контраргументы. Так, М.Бринкер вводит различие между "видением" и "отображением": поскольку мы "видим" мир и через это "видение" формируем определенные представления о мире, на этом основании мы можем оценивать качество отображаемого мира [3, с.261]. Гудман отрицает такой подход: видение в такой же мере зависит от концептуальных схем и так же изменчиво, как отображение. Представление о видении как о чисто физиологическом процессе -миф далекого прошлого. Так что, когда Бринкер утверждает, что одно изображение может быть ближе к реальности, чем другое, возникает вопрос "к чьей реальности". Существуют, пишет Анкерсмит, разные реальности, соответствующие разным способам изображения мира (репрезентативным кодам), и не существует некой первичной реальности, лежащей в основании всех других представлений о реальности. Представление о реальности может существовать только по отношению к некоторой "системе отсылок". И здесь Анкерсмит вновь возвращается к написанию истории. В истории историописания нет такой единой системы отсылок, несмотря на постоянные попытки ее обнаружить или построить. Хотя это и кажется странным, резюмирует Анкерсмит, спекулятивные теории исторического процесса и наивный реализм оказываются разными формулировками одного и того же принципа.
Тогда как Барт и Гудман кардинально изменяют взгляд на историческую реальность (с.23-24).
Третье положение Барта, на которое обращает внимание Анкерсмит в своем аналитическом обзоре, касается противопоставления "незначительной детали" и "смысла, вызывающего эффект реальности". Для анализа этого положения Анкерсмит также прибегает к сопоставлению историописания и живописи. При этом Анкерсмит проводит различие между формальными аспектами текстуального и живописного пространства и содержанием этого пространства. Сначала он обращается к содержанию. М.Шапиро указал на целый ряд элементов традиционной картины, не соответствующих отображаемому миру [18, с.224-225]. В первую очередь, прямоугольная форма картины, которая никак не определяется изображенным объектом. Первые, из известных нам, наскальные изображения не имеют пространственных ограничений, живопись не выделяется из окружающего ее пространства. В 1 тыс. н.э. живопись обретает раму или ее подобие и, таким образом, образует самостоятельное пространство. Только после этого стали возможны такие эффекты, как глубина изображения и различение планов. Переходные формы можно наблюдать в китайском и японском искусстве, где фон, например небо, не написан, но подразумевается. Так или иначе, мы должны констатировать, что рама является чрезвычайно важным смыслообразующим элементом картины. Это положение лучше всего иллюстрирует пейзажная живопись. Создать скульптурное изображение пейзажа невозможно, потому что скульптура не имеет рамы, т.е. не имеет самостоятельного, особым образом выделенного пространства (с.25).
Такой подход к живописи открывает новые возможности при анализе исторических сочинрний. Понятие рамы (frame), пишет Анкерсмит, дает ключ к проверке концепции Барта. Рама отделяет пространство картины от пространства, в котором находится зритель. В случае живописи граница между этими двумя пространствами 9-1740
очень четкая, хотя в некоторых фресках и станковых работах эпохи барокко этот переход от одного пространства к другому несколько сглаживается, нарушается "передняя стенка" живописного пространства, но не само это пространство. В историческом сочинении должен быть аналог "рамы", поскольку, как и в картине, в историческом тексте представлена ситуация, относящаяся к иному пространству, чем то, в котором находится читатель. Конечно, "раму" в историческом тексте определить гораздо сложней, чем раму в живописи, возможно, поэтому философы и историки не подозревали о ее существовании. В каком-то смысле, исторический текст можно сравнивать с китайской или японской живописью до 1850 г. И все-таки следы "рамы" должны быть обнаружены в историческом тексте, поскольку, если мы выяснили, что знание о прошлом доступно нам только через репрезентацию прошлого, и если прошлое, по определению, отличается от настоящего, то историческое сочинение должно быть заключено в "раму". Сам факт, что мы не замечаем "рамы", призванной отделить прошлое от настоящего, подтверждает необходимость введения этого понятия. Можно здесь напомнить и работы М.Фуко [5, с.113-139], где невысказанное в тексте подвергается анализу и, в то же время, показывается, как благодаря этому "молчанию" становится возможным сам текст. Вслед за Шапиро, пишет Анкерсмит, мы можем повторить, что "рама" в историческом тексте является важным смыслообразующим элементом. Другими словами, она в большой мере определяет представление о реальности прошлого. Каждый историк стремится более глубоко, чем его предшественники, проникнуть в прошлое. Сопоставляя эти суждения, приходит к выводу Анкерсмит, можно утверждать, что эволюция в историописании, по крайней мере отчасти, направляется постоянными попытками расширить "раму", обрамляющую исторический текст. В каком-то смысле, революционные по своей новизне исторические тексты сопоставимы с путти на фресках эпохи барокко, указывающими на зрителя. То, что историки зачастую объявляют более глубоким проникновением в
реальность прошлого, оказывается, напротив, движением по направлению к пространству, в котором находится читатель, т.е. к настоящему (с.26).
Но все это, пишет Анкерсмит далее, весьма абстрактные и спекулятивные рассуждения. Что же конкретно должно пониматься под "рамой" в историческом сочинении? Ответить на этот вопрос, оказывается, не так уж сложно. "Рама", определяющая границу между прошлым и настоящим, представлена тем, что не подвергается анализу в историческом тексте. Это то, что воспринимается как само собой разумеющееся на данном этапе исторического исследования. Невольно напрашивается сопоставление этих самодовлеющих элементов с "метками" Барта, поскольку именно на фоне незначительных деталей конституируется смысл исторического текста, а значит и исторической реальности, при том что сами по себе эти детали не имеют смысла. Стремление исторических сочинений перерасти свои границы, таким образом, оборачивается попытками придать статус историчности элементам исторического текста, которые воспринимаются нами в качестве естественных. Этот процесс мы и наблюдаем в историографии начиная с телеологического представления об историческом процессе и следуя через экономическую и социальную историю к современной истории ментальностей.
Благодаря Барту и Шапиро, пишет Анкерсмит, мы приблизились к пониманию механизма, который определяет эволюцию историописания. Но важно помнить, что "эффект реальности", возникающий в тексте исторического сочинения, - не статичное образование; он обнаруживает себя только в связи с динамикой постоянно расширяющихся границ исторического текста. Это положение возвращает нас к рассуждению Гудмана, который подчеркивал конвенциональный (основанный на соглашении, договоренности между людьми) характер "реальности". Но в том, что эффект реальности характеризуется одновременно- как результат 9*
собственной динамики и как конвенциональное установление, по мнению Анкерсмита, нет противоречия (с.27).
В заключение Анкерсмит переходит от формальных характеристик пространства исторического текста к его содержанию. Исходной точкой рассуждения вновь становится живопись, в частности пейзаж. Как это ни странно, пишет он, именно пейзаж открывает нам красоту природы. Открытие пейзажа в природе под влиянием живописи опровергает привычные дихотомии, на которых основывается традиционная эпистемология. Согласно расхожим представлениям, пейзаж эволюционировал от малозначимого фона в исторической и религиозной живописи к самостоятельному жанру, представляющему вначале условную, а затем подлинную природу. Примерно такую же эволюцию претерпевали и другие жанры -портрет и натюрморт. Но особенность пейзажа состоит в том, что в этом движении от религиозной живописи к самостоятельному жанру происходила не смена одной системы значений другой, как в случае с портретом и натюрмортом, но приписывание смысла тому, что до этого не обладало смыслом. Возникновение пейзажа в качестве самостоятельного жанра может быть рассмотрено как метафора эволюции историописания. Эта эволюция представляет собой не постоянно совершенствующееся постижение данного исторического объекта, а развивающийся процесс, при котором фокус смысла последовательно перемещается в сферы, до этого вообще не имевшие смысла. В средние века господствовал религиозный взгляд на историю, впервые сформулированный бл. Августином. В эпоху Просвещения, которая характеризуется верой в прогресс, представление об истории как о постепенном воплощении спасения, секуляризуется и превращается в триумфальное шествие человеческого разума. Гегель обеспечил мощное философское основание идее прогресса в истории. Новый пласт самодостаточных элементов текста вовлекается в сферу смысла в национальной истории Ранке и немецкой романтической школы в историографии. Следующий шаг - экономическая и социальная история,
представленная в трудах Маркса и социалистов. Далее институциональная история, история географии и климата (Ф.Бродель) и, наконец, достижения истории ментальностей, в которой радости и печали каждодневной жизни, большие и малые, обретают историческое измерение (с.28-29).
Итак, опираясь на тексты представителей новой историографии, Анкерсмит определяет историческую рельность как эффект, создаваемый историческим текстом за счет противопоставления "смыслообразующих" и "несмыслообразующих" элементов текста. При этом, эволюция историописания движется по пути вовлечения в сферу "смысла" все новых и новых несмыслообразующих элементов.
Список литературы
1. Вапп S. The closing of Clio: A study of the representation of history in nineteenth century Britain and France. - Cambridge (Mass.) etc.: Univ. press, 1984. - XII, 196p.
2. Barlhes R. Le bruissement de la langue. - Paris: Ed. du Seuil, 1984. - 412 p. [Рус. перевод статьи "Эффект реальности" - Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М..Прогресс, 1994. - С.392-400.
3. Brinker М. Verismilitude, conventions, and beliefs // New literary history. -Charlottesville: Univ. of Virginia press, 1983. - N 14. - P. 253-269.
4. Colhngwood R.G. The Idea of History. - Oxford: Clarendon press,1980. - XXVI, 339 p. [Рус. перевод - Колмшгеуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. - М.:Наука, 1980. - 485 с. Особ. см. C..268-288J.
5. Foucalt М. Language, Counter-memory, Practice. - Ithaca etc.: Cornell univ. press, 1986. - 240 p.
6. Gadamer H.G. Wahrheit und Methode. - Tubingen: Mohr (Siebeck), 1972. - XVII, 486 S. [Рус. перевод - Гадамер Г.-Г. Истина и метод. - М.:Прогресс, 1988. - 699 е.].
7. Goldstein L.J. Historical knowing. - Austin etc.: Univ. of Texas press, 1978. - 242 p.
8. Goldstein L.J. History and the primacy of knowing// History and theory. -Middletown., 1977. - N 16. - P..29 - 53.
9. Goodman /V. Language of art. - Indiapolis etc.: Bobbs-Merril, 1976. - XIII, 277 p.
10. Goodman N. Ways of world-making. - Hassocks: Harvecter univ. press, 1978. - X,
142 p.
11. Kellner II Disorderly conduct: Braudel's mediterranean satire // History and theory. - Middletown, 1979. - N 18. - P. 197- 223.
12. Goodman N. Of Mind and other matters. - Cambridge (Ma): Harvard univ. press, 1984. - XII, 210 p.
13. Kuzminski A. Defending historical realism // History and theory. - Midlletown, 1979. - N 18. - P. 316 - 350.
14. Oakeshott M. Experience and its modes. - Cambridge, 1978.
15. Ranke L. Sammtliche Werke. Bd.15. - Leipzig: Duncker u. Humblot, 1870. - VI,
405 S.
16. Rethinking intellectual history: Text, Context, Language. - Ithaca etc.: Cornell univ. press, 1983. - 350 p.
17. Roberts D.D. Benedetto Croce and the uses of historicism. - Berkeley etc.: Univ. of Calif, press, 1987. - XII, 499 p.
18. Schapiro M. On some problems in semiotics of visual art: Field and vehicle in image-signs // Semiotica. - The Hague: Mouton, 1969. - N 1. - P. 223-242.
19. Walsh W.H. Metaphysics. - London. Hutchinson, 1963. - 206 p.
20. White H. Metahistory. The Historical imagination in the nineteenth century Europe - Baltimore: The John Hopkins univ. press, 1973. - XIV, 448 p.
Список дополнительной литературы по теме и проблематике обзора:
Зверева Г.И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодаления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные науки и новые информационные технологии. - М.: РГГУ, 1994. - Вып. 2. - С. 127-142.
Перспективы постмодернизма // Одиссей 1996. - М.: Наука, 1996. - С.11 -110.
Фуко М. Слова и вещи. - Спб.: Acad., 1994. - 405 с.
Ankersmit F.R. Historiography and postmodernism // History and theory. -Middletown, 1989. - N 28. - P. 137-153.
Ankersmit F.R Narrative logic: A semantic analysis of historians language. - The Hague: Nijhoff, 1983. - VIII, 265 p.
La Capra D. History and criticism. - Ithaca etc.: Cornell univ. press, 1985. - 145p.
Modern European intellectual history. Reappraisals and new perspectives/ Ed. by La Capra D., Kaplan S. - Ithaca etc.: Cornell univ. press, 1987. - 317 p.
The New cultural history. - Berkeley: Univ. of Calif, press, 1989. - IX, 244 p.
White H. The Content of the form: Narrative discourse and historical representation. - Baltimore: The John Hopkins univ. press, 1987. - 244 p.
White H. Tropics of discourse: Essays in cultural criticism. - Baltimore: The John Hopkins univ. press, 1978. - X, 287 p.
О.В.Гавришиш
