CC BY
62
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
2
издается с 1973 г. •ыходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 96.02.001-96.02.019
МОСКВА 1996
тывают всемогущество, аффект власти. Психология власти заставляет художников углубиться в рассмотрение вечного и временного и их взаимосвязи. Важным в концепции личности является вопрос о том, почему власть в конце концов гипертрофирует человеческие качества, почему человек, бывший реформатором и преобразователем, добившись определенных результатов, вдруг останавливается в своем движении. Алданов, Солженицын, Максимов исходят в своих произведениях из того, что все исторические личности трагичны по своей сути, что они проходят "испытание трагедией" в момент исторических катаклизмов во имя Отечества. Исторические романисты, подчеркивает исследователь, дают логический императив: нельзя подводить Россию к великим революционным испытаниям и дальнейшим неслыханным переломам в ходе истории. Тогда политика исторической личности тоже становится помехой для их страны. Писатели рассматривают категорию вины, вины и беды, трагедию невозможности достижения своей цели.
Поскольку автор в историческом романе является носителем определенной философской и исторической концепции и выразителем точки зрения на историческое лицо и события, то в произведениях используется беллетризированное повествование и публицистический способ подачи материала. Повествователь является выразителем авторского сознания в произведении, взаимодействия и с историческими, и с вымышленными героями. Авторская ирония, метафоризация мотивов и образов, символика, фольклорные элементы способствуют раскрытию основной идеи романов Алданова, Солженицына, Максимова.
Оригинальность образного мышления мастеров исторической прозы русского зарубежья позволила эстетически воплотить историю так, как не может сделать ни один историк. Значительную роль играют субъектные и внесубъектные формы авторского сознания.
Произведения исторических романистов русского зарубежья в целом изменили наше представление о литературе советского периода, посвященной историческому прошлому, и о мере ее духовности. Категории "художественности" помогают выявить линию развития исторического романа в общем литературном процессе. И тогда в одном ряду стоят книги М. Алданова, В. Максимова, А. Солженицына, С. Бородина, Н. Задорнова, Ю. Трифонова, Ю. Давыдова, В. Бахраевского, Э. Зорина и др. Т. Г. Петрова
96.02.010. НИКОЛАЙ ОЛЕЙНИКОВ: ПОЭТ ТРАГИЧЕСКОГО ГРОТЕСКА. (Обзор).
Н. М. Олейников родился в 1898 г. в казачьей станице на Дону. Казачью среду ненавидел достаточно сильно, чтобы в гражданскую войну примкнуть к красным и вступить в большевистскую партию.
За это казаки-родственники даже пороли его, отступника. А зря — кто только в этой партии не перебывал в чаянии светлого будущего: Клюев, например, Замятин, Бабель...
После гражданской войны Олейников сотрудничал в газете "Молот" в Ростове-на-Дону, потом в донбасской "Всесоюзной кочегарке", в городе Бахмуте. Весной 1923 г. в Бахмут — к родителям подкормиться — приехал из Петрограда молодой Е. Шварц с приятелем, "серапионовым братом" М. Слонимским. Вслед за новыми друзьями Олейников в 1925 г. перебрался в Ленинград.
Он служил под началом С. Маршака в детской редакции Госиздата, редактировал периодами детские журналы "Еж" и "Чиж", для которых и сочинял всякую всячину. Огромная популярность этих журналов привела к мысли ленинградскую кондитерскую фабрику выпустить конфеты под названием "Еж". Работники фабрики попросили Олейникова сочинить для конфет стихотворную рекламу. Николай Макарович, уловивший желание администрации "проехаться" за счет исключительной популярности журнала, тут же сочинил соответствующий текст: "Утром съев конфету "Еж", в восемь вечера помрешь". Контракт с фабрикой был разорван.
Помимо работы в журналах Олейников издал уйму детских книжек, что внешне роднило его с "обэриутами" Но как и "сказочник" Е. Шварц, Олейников не был обэриутом. Метафизические искания и семантические опыты Введенского, Хармса, молодого Заболоцкого, Бах-терева, Липавского были для него таким же излюбленным объектом пародирования, как и русский романс, надсоновщина, символизм. С друзьями-обэриутами у него было другое общее дело — детская литература.
Эта детская литература, сорганизованная и руководимая Маршаком, незаметно для самого неугомонного руководителя выросла в совершенно уникальное в мировой словесности явление, продолжавшее развиваться на русской почве вплоть до конца 70-х годов (достаточно вспомнить знаменитые "Что такое глухомань?", "Как хорошо быть генералом ..", "Это что за Бармалей...", "А нам все равно..." и др.). Эстетика и поэтика этого течения целиком основывались на иронической двусмысленности, двуадресности Подлинным же зачинателем этой школы оказался не энергичный коллективист Маршак, а индивидуалист Чуковский.
Именно Корней Иванович с его острым интересом к тому, как десятилетиями русские писатели изловчались само свое увертывание от цензуры обращать в художество, именно Чуковский — еще до револю-
1 Л. Флейшман и некоторые другие литературоведы и критики обычно пишут "обернуты". Сами писатели называли себя "обэриуты". Так принято и в КЛЭ.
ции — первым наткнулся на золотую жилу детской литературы. Он стал сочинять так, чтобы текст одновременно был словесной игрой для детей и ироническим иносказанием для взрослых. Система, открытая Чуковским, обладала по сравнению с испытанными приемами эзоповского писательства двумя преимуществами: в плане отношения между автором и читателем она позволяла достичь неслыханно массовой аудитории — ведь книжки маленьким детям читают взрослые, к тому же услышанное или прочитанное в детстве запоминается на всю жизнь и потом, во взрослые годы, может быть переосмыслено, во-вторых, в художественном плане такая двусмысленность придавала тексту как бы новое измерение, позволяла автору использовать все богатство иронической техники, в первую очередь пародии.
Приход в детскую литературу большинства обэриутов, Шварца и Олейникова нередко объясняют случайностью ("Маршак уговорил") или компромиссом ("деньги были нужны"). Хотя оба обстоятельства, несомненно, сыграли свою роль, они вряд ли объясняют весь этот взрыв творческой активности, этот литературный пир во время сталинской чумы. Объяснение этого чуда все же в другом — именно в тех небывалых, прежде неразработанных творческих возможностях, которые предоставляла новая форма. Вместо "правильных текстов" возникал, например, такой "детский рисунок": "Страшно жить на этом свете: в нем отсутствует уют — ветер воет на рассвете, волки зайчика грызут... Лев рычит во мраке ночи, кошка стонет на трубе. Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе". А вот и написанная почти 60 лет назад пародия на некоторые лозунги современности: "Уж солнышко не греет и ветры не шумят, одни только евреи на веточках сидят. В лесу не стало мочи, не стало и житья. Абрам под каждой кочкой. Да... Множество жидья! Летит жук, жужжит: — Ж-ж-жид! Воробей — еврей, канарейка — еврейка, божья коровка — жидовка, термит — семит .. Ох, эти жидочки, ох, эти пройдохи, жены их и дочки носят только дохи. Дохи их греют, дохи их ласкают, а кто не евреи — те все погибают". Боевики же 90-х годов вполне могут исполнять хором на площадях: "Тот, кто какает в охотку, любит родину свою. Ни на пиво, ни на водку не сменяет он ею".
Среди многих явлений действительности конца 20-30-х годов, суть которых рано уяснили здраво мыслящие деятели литературы и искусства, было то, что в страшноватом мире сталинско-ежовской реальности, чтобы предотвратить или хотя бы отдалить личную гибель, нужна была маска. Ее надели на себя почти все. Безмасочные были уничтожены — большинство сразу, остальные постепенно, последних додавили в 1958 и 1968 гг.
Поэтому и красавец-шутник из редакций "Чижа"-"Ежа", кочующий по страницам немногих сохранившихся мемуаров (кроме уникаль-
ных "Записок" Е. Шварца) — это не столько Н. М. Олейников, сколько Макар Свирепый — один из комических псевдонимов писателя. Эпоха, в которую от жил, не располагала к ведению дневников и собиранию личных архивов. Слишком часто ящики письменных столов потрошились следователями НКВД, а дневник легко мог стать материалом обвинения. Сведения об Олейникове, да и многие его стихи сохранились только в памяти уцелевших, в изустных преданиях, в анекдотах. На бумаге (повторяем, кроме "Записок" Е. Шварца) сохранилось лишь то, что прямо-таки вопило о своей невинности, безобидной аполитичности, простодушной шутливости. Но вслед за автором "Крокодила" и "Тараканища" Н. Олейников, Д. Хармс, А. Введенский и другие "хулиганы в детской литературе" спасли несколько поколений детей от духовного растления пропагандой, прививая им ироничность и здоровый скептицизм. Нужно отметить, что это начало заметно и в творчестве признанных эпохой корифеев детской литературы — С. Маршака ("Багаж", "Мистер-Твистер", "Человек рассеянный", "Детки в клетке"), Л. Квитко, в меньшей степени А. Барто.
Можно еще отметить, что в ряде случаев у обэриутов, особенно у Хармса, опубликованные "детские" вещи с большей силой выразили талант и мировосприятие авторов, чем их неопубликованные, написанные для узкого круга, "в письменный стол".
У Олейникова таких "детских" удач тоже было немало, но широкую известность в литературных кругах ему принесли "стихи на случай", пародии на произведения друзей и знакомых. Николай Чуковский даже пишет в своих воспоминаниях, что "все это стихотворчество было лишь игрой, возникшей между Шварцем и Олейниковым на манер создателей Козьмы Пруткова" (18, с. 23).
Действительно, пародийные экспромты, "стишки на день рождения" (особенно, когда нет денег на подарок) процветали в обэриутской среде так же, как в любом литературном кругу. И все же импровизации Шварца, шутливые сочинения Заболоцкого почти все забылись, олейниковский корпус "стихов на случай" сохраняется и передается из поколения в поколение, несмотря на то, что уже почти никого из адресатов этих посланий и эпиграмм нет в живых и уже некому 1>д «ъяснить, кто такая была Генриэтта Давыдовна, не говоря уже о Любочке Брозелио. Самостоятельная художественная ценность стихов Олейникова становится с годами все более очевидной.
К настоящему времени существуют лишь четыре серьезных исследования творчества поэта: статья Л. Флейшмана "Маргиналии к истории русского авангарда: (Олейников, обернуты)" (16), мемуарный очерк Л. Я. Гинзбург "О Заболоцком конца двадцатых годов" (3) и ее же более развернутая статья о поэте (1, 2), эссе И. В. Лосева "Ухмылка Олейникова" (6) и, наконец, подробная биография поэта, напи-
санная его сыном (11). В статье Л. Флейшмана наиболее интересны наблюдения над пародийной природой олейниковской поэзии. Автор считает, что "работу поэта с ее демонстративной установкой на пародийность следует рассматривать не просто как одну из ветвей обери-утского творчества, но и в специфическом ключе как обериутское "автопародирование" , как пародирование самого "обериутства"... "Случаям" Хармса соответствует пародийно воскрешаемый Олейниковым жанр "стихов на случай", "трагизму" Хармса — гедонизм технорука, эротизму Хармса — олейниковские мадригалы и любовные романсы. Пародируется и противоположный обериутский фланг — натурфилософия Заболоцкого..." (16, с. 9). Недостатком работы Л. Флейшмана, на наш взгляд, является то, что Олейников и его творчество рассматриваются в сугубо филологическом аспекте, словно бы интересы поэта были сосредоточены на страницах университетских "Ученых записок", а сам Олейников предстает наподобие аспиранта, отражающего или отвергающего в своих сочинениях идеи "профессоров". Не прав Флейшман и в том, что он рассматривает творчество Олейникова только в контексте "Обэриу" и заумничества в целом. Но реально поэзия Олейникова почти ничего не дает для такого подхода: приемы десемантизации, т. е. определяющие моменты поэтики Введенского, Хармса, раннего Заболоцкого, почти не представлены у Олейникова, а если и встречаются, то носят пародийный, как справедливо замечает сам Л. Флейшман, по отношению к этой поэтике характер.
Более точно самобытность олейниковской поэзии определяет Л. Я. Гинзбург, которая сближает творчество Олейникова с творчеством Заболоцкого 30-х годов (а не периода "Столбцов") и называет ее оригинальный формообразующий элемент "антиценностью". С Заболоцким 30-х годов, пишет Л. Гинзбург, "сближается Олейников с его гротескной стихией "галантерейного" языка... В качестве языка любовной лирики "галантерейный" язык выражает сознание людей, уверенных в том, что на месте ценности — мерзость, но что в хорошем обществе о мерзости говорят так, как если бы на ее месте была ценность. Это язык... мещанского эстетизма. Антиценность в поэзии всегда соотносена с ценностью, явной или подразумеваемой. И у Олейникова сквозь все гротескные наслоения слышится подлинный голос поэта" (3, с. 124-125).
Иными словами, Олейников — это Зощенко в поэзии, в основе его поэтики лежит не кажущаяся "заумь", а сказ на внешне пародийном или сугубо "бытовом" уровне. Поэтому наиболее часто используемый Олейниковым прием обращения к конкретным адресатам — не только пародийное воскрешение старого жанра "стихов на случай" (в пародийном ключе их нередко писали в свое время уже Державин и Пушкин). Эта подчеркнутая "коммуникативность" его поэзии служит
созданию своеобразного образа Автора ("Я", "Олейников", "технорук Макар Свирепый"). Олейников не натурфилософ, как Заболоцкий, не метафизик, как Введенский и Хармс, и уж, конечно, не "бонвиван и красавец" (как герой его "посланий"). Он — обличитель, взыватель к разуму и совести. Такова была его роль в советской "поэзии авангар-да
В Ленинграде еще долго сохранялся островок "культурного этноса" (он ощутим даже ныне — как "ленинградская школа стиха", "петербургская интеллигентность"). Невидимые силовые линии привычных интонаций, намеков, шуток связывали между собой некоторых поэтов, их друзей и подруг. Но такие силовые линии не рождаются сами по себе. Нужны особые люди, чтобы их генерировать и поддерживать, творцы и хранители традиций. Таковы были Олейников и его друзья. Большая часть их жизни проходила под стеклянным глобусом Дома книги, в редакционных комнатах "Чижа" и "Ежа" на шестом этаже. Или напротив, через мост, в воспетой Заболоцким "глуши бутылочного рая", в "цимлянском низке", где частенько собирались сотрудники "Чижа". Потолок заведения был весь из узких зеркальных долек (кстати, продержавшихся всю войну, несмотря на обстрелы). Так что у Заболоцкого строчки "По потолкам они качали // Бедлам..." и др. — вполне реалистический образ. В компании Олейникова это заведение называлось "Под тещей". Была ли когда-нибудь какая-то теща на самом деле, теперь уже вспоминать некому. Прошли годы. Когда в Ленинграде начали строить метро, угол первого этажа этого старого дома, где находилось заведение "Под тещей", понадобилось снести. Теперь там выемка, пустое место...
Николай Олейников писал в эпоху маниакальной серьезности. В эпоху метростроев и Днепрогэсов, громыхающих сталинских од и клубящихся производственных эпопей.
В эти же годы Олейников написал знаменитые стихи про таракана. Таракан получился яркой и монументальной фигурой. Как вожди в произведениях других авторов. Трагический отблеск времени лежал на его хитоновых одеждах: "Таракан сидит в стакане, ножку рыжую сосет. Он попался. Он в капкане. И теперь он казни ждет. Он печальными глазами на диван бросает взгляд, где с ножами, с топорами вивисекторы сидят. У стола лекпом хлопочет, инструменты протирая, и под нос себе бормочет песню "Тройка удалая"... Таракан к стеклу прижался и глядит, едва дыша... Он бы смерти не боялся, если б знал, что есть душа. Но наука доказала, что душа не существует, что печенка, кости, сало — вот что душу образует. Есть всего лишь сочлененья, а потом соединенья. Против выводов науки невозможно устоять. Таракан, сжимая руки, приготовился страдать. Вот палач к нему подходит, и, ощупав ему грудь, он под ребрами находит то, что следует проткнуть.
И, проткнувши, набок валит таракана, как свинью, громко ржет и зубы скалит, уподобленный коню. И тогда к нему толпою вивисекторы спешат. Кто щипцами, кто рукою таракана потрошат. Сто четыре инструмента рвут на части пациента. От увечий и от ран помирает таракан. Он внезапно холодеет, его веки не дрожат... Тут опомнились злодеи и попятились назад. Все в прошедшем — боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него... Там, в щели большого шкапа, всеми кинутый, один, сын лепечет: "Папа, папа!" Бедный сын! Но отец его не слышит, потому что он не дышит... И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, безобразный, волосатый, со щипцами и пилой..." (12, с. 91-93).
Ни Олейникову, ни его друзьям не удалось спастись от террора. Уже в 1935 г. в "Правде" появилась разносная рецензия о книжке Олейникова "Танки и санки": "Ничего не может быть гнуснее, -— писал автор, — когда под видом рассказа о прошлом Красной Армии детям преподносится клевета на Красную Армию, опошление героической борьбы против белых и интервентов. (...) Книжка вредна. Ее нужно изъять" (17).
Изъяли не только книжки. В 1937 г. изъяли и автора. Официальная дата его смерти в лагере — 1942 г. Вспоминают последнюю встречу с поэтом: "Ираклий Андроников... приехал по делам из Москвы и рано вышел из дому. Смотрит, идет Олейников. Он крикнул: "Коля, куда так рано?" И тут только заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками. (...) Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все!" (5).
Задолго до "самиздата" стихи Олейникова распространялись в списках. Но своей "несерьезностью" поэт подрывал официально провозглашенную серьезность. Несерьезность была тогда серьезным преступлением. Олейникова уничтожили как "врага народа"...
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Гинзбург Л. Я. Николай Олейников // Перечитывая заново: Лит.-крит. статьи.— Л., 1989 .— С. 183-197.
2. Гинзбург Л. Я. Николай Олейников // Олейников Н. М. Пучина страстей.— Л., 1990 С. 5-25.
3. Гинзбург Л. Я. О Заболоцком конца двадцатых годов // Воспоминания о Н. Заболоцком,— М., 1977 .— С. 120-131.
4. Дымшиц А. Юмористические стихи Николая Олейникова // Вопр. лит.— М., 1969 .— № 3 .— С. 234-239.
5. Жукова Л. Справка с печатью // Новое рус. слово.— Париж, 1981 .— 8 нояб.
6. Лосев JI. В. Ухмылка Олейникова // Олейников Н. М. Иронические стихи.— Нью-Йорк, 1982 .— С. 3-11.
7. Мандельштам Н. Я. Вторая книга.— Paris, б. г.— 343 с.
8. Мандельштам Н. Я. Вторая книга: Воспоминания — М., 1990 .— 560 с.
9. Мы знали Евгения Шварца.— JI.; М., 1966 .— 328 с.
10. Новые стихи "технорука Н" // Вопр. лит.— М., 1970 .— № 7 .— С. 236-241.
11. Олейников А. Н. Поэт и его время // Олейников Н. М. Пучина страстей.— JL, 1990 .— С. 26-50.
12. Олейников Н. М. Иронические стихи.— Нью-Йорк, 1982 .— 126 с.
13. Олейников Н. М. Пучина страстей.— Л., 1990 .— 272 с.
14. Олейников Н. М. Стихи // Ванна Архимеда: Сборник / Сост., подгот. текста, вступ. ст., примеч. Александрова А. А.— Л., 1991 .— С. 293-330.
15. Олейников Н. М. Стихотворения.— Bremen, 1975 .— 105 с.
16. Флейшман Л. Маргиналии к истории русского авангарда (Олейников, обернуты) // Олейников Н. М. Стихотворения.— Bremen, 1975 .— С. 3-18.
17. Фрадкин Г. Танки и санки: (Заметки читателя) // Правда.— М., 1935 .— 6 апр.
18. Чуковский Н. К. Сказочниц // Мы знали Евгения Шварца.— Л.; М., 1966 .— С. 21-31.
Б. П. Куликов., Л. В. Лосев
Белорусская литература
96.02.011. БЕЛОРУССКИЕ ПИСАТЕЛИ И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС 20-30-х ГОДОВ.
БЕЛАРУСК1Я ШСЬМЕННШ I Л1ТАРАТУРНЫ ПРАЦЭС 20-30-х ГАДОУ.— Мн.: Навука i тэхшка, 1995 .— 328 с.
Большую роль в литературной жизни Белоруссии 20-30-х годов сыграло творчество молодых писателей, взращенных и окрыленных революцией. Десятки поэтов и прозаиков из народа пришли тогда в литературу. Не все из них вошли в историю белорусской советской литературы, но многие внесли определенный вклад в ее становление. Место и роль этих писателей, оставивших заметный след в литературном процессе 20-х годов, всесторонне и объективно пока не были освещены, творчество их не было предметом специального рассмотрения (большая часть из них была репрессирована). Без учета же их творчества значительно обеднялось исследование литературного процесса
