CC BY
47
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 3
ФИЛОСОФИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,3 рефераты 95.03.001-95.03.052
МОСКВА 1995
сохранили своей культуры и не развили ее в полном объеме, потому что не рассуждали, не осознавали, потому что всю свою сознательную жизнь пользовались штампами” (с. 343).
Л. А. Боброва
95.03.046. ИЛЬИН И. А. О РУССКОМ ХАРАКТЕРЕ. Из книги “Сущность и своеобразие русской культуры”.
1ЫШ I. А. \Veeen ип<1 Е1вепаг1 <1ег ги^всЬеп КиИиг. Бге1 Ве^асЫиг^еп.— ААГоНегпа: АеЬгеп Уег1, 1994 .— Б. 20-63.
(Перевод)
2. ТЕМПЕРАМЕНТ
Любой народ должен нести, осваивать и преодолевать свою судьбу. Русскому судьба определима жить в суровых природных условиях. Природа безжалостно требует приспособления: укорачивает лето, нагоняет зиму, печалит осенью, радует весной. Она дарует простор, но наполняет его ветром, дождем и снегом. Она дарует равнину, но жизнь на этой равнине тяжелая и суровая. Она дарует прекрасные реки, но борьбу за их устье превращает в тяжелую историческую задачу. Она дает выход на юге в степи, но приводит оттуда грабителей — кочевые народы. Она сулит плодородные земли — в засушливых областях, одаривает лесными богатствами — на болотах и топях. Закалка для русского является жизненной необходимостью, изнеженности он не ведает. Природа требует от него безмерной твердости, предписывает ему жизненную мудрость во многих отношениях и за любой житейский шаг принуждает расплачиваться тяжким трудом и лишениями.
Как же душа может приспособиться к этой суровой природе? Как она чувствует себя при этом? Что она получает и что вынуждена терять?
Русские (60% населения страны) — народ индоевропейской расы и славянского племени — по натуре деятельные и страстные люди. Русский таит в себе целый заряд напряженности, своеобычную мощь бытия и существования, пламенное сердце, порыв к свободе и независимости. Об этом стремлении к независимости, об этом стремлении к собственному мнению сообщают уже византийские и арабские источники, которыми мы располагаем. Эти источники описывают восточных славян как отважный и исключительно свободолюбивый народ: они не хотят переносить рабство, не поддаются чужому господству; и друг другу подчиняются они неохотно; они добродушны и сердечны, очень гостеприимны и надежны, хорошо обращаются со своими рабами и пленными; но склонны к высказыванию самостоятельных
17*
мнений; с некоторыми из них с трудом можно договориться. Это относится к У1-1Х вв. Уже тогда проблема организации для славян была труднейшей, как вообще везде, где преобладает индивидуальность и социальная дифференциация; по-видимому, уже тогда, как и повсюду вообще, эта проблема разрешалась на авторитарных началах.
С той поры в славянские жилы влились целые потоки азиатской темпераментной крови — от монголов различных оттенков, от южных тюрок, от кавказских народностей — грузин, армян, черкесов, персов и т. д. Вместе с тем русский темперамент в течение веков вряд ли мог разбавиться или стать более мягким, напротив, он стал более динамичным, выражая самоутверждение народа в его стремлении к самобытию, самодеятельности, самоосмыслению.
Исторически такой темперамент должен был приспосабливаться к природе, климату и ритму времен года, что едва ли способствовало душевному равновесию. Бели представить эти ритмы конкретно, то получается следующее: короткое жаркое лето, когда крестьянин всей семьей начинает работу в пять часов и, следуя за солнцем, без передышки и в напряжении заканчивает- ее в восемь часов вечера. Неласковая,' с холодной сыростью осень с изобильным урожаем и разрядкой; потом длинная с глубокими снегами и трескучими морозами зима, с полным затишьем в сельских работах, с очень короткими днями и длинными ночами; и, наконец, шумная все пробуждающая весна, когда сам воздух пьянит и где все в упоении и страсти беспредельно пребывает в ожидании любви и хочет прожигать жизнь... Этот капризный весенний ветер, который шумит о смутном наслаждении и бередит душу, о чем в Западной Европе не имеют понятия... Эти струящиеся повсюду, шелестящие журчащие и булькающие воды, сводящие с ума от счастья... Эта солнечная капель, эти сходящие, оседающие, искрящиеся снега... Эта толчея птиц и животных... Эти лопающиеся, пахнущие почки, умиляющие сердце, обновляющие душу... Эти соловьи с их девятью разными мелодиями, которые ночь напролет щелкают и поют... Это изобилие цветов... И эти северные “белые ночи”, отнимающие покой и лишающие сна.
ВЧУВСТВОВАНИЕ стало для русского необходимостью и даром, судьбой и радостью. Долгие столетия он должен был жить в колеблющемся ритме: горение и покой, сосредоточенность и расслабленность, шумный и сонный, ликующий или сумеречный, страстный или равнодушный, “радостный до небес — до смерти печальный”... Но все, что остается сокрытым — в покое и раслабленности, равнодушии и лености, позже в том же темпераменте пробуждается, шумно и страстно ликует. Это подобно пламени, вспыхивающем и гаснущем, расслабленная собранность, страстное равнодушие, дремотная интен-
сивность, которые обнаруживаются в сиянии глаз, в смехе, в песне и в танце.
Этот диапазон настроений и эти колебания даны от природы, что понятно каждому русскому и особенно русским поэтам. Весенние половодья, мощные ледоходы, сжигающие засухи, полярные морозы, когда вылитая из стакана вода падает на землю куском льда, эти гремящие разряды молний, непосредственно пережитые, помогают понять, что русский все это воспринимает со страстью и радуется могуществу мировых стихий. У него нет страха перед природой, пусть она ужасающе неистова и грозна: он сочувствует ей, он следует за ней, он соучаствует в ее темпераменте и ритмах. Он наслаждается пространством, легким, быстрым и буйным ледоходом, дремучими лесами, грозными грозами. Но его радует не “беспорядок” или “разрушение” как таковое, о которых безрассудно твердят некоторые в Западной Европе, а интенсивности бытия, мощь и красота природных явлений, непосредственная близость ее стихий, вчувствование в сущность божественного творения, созерцание хаоса, вглядывание в первоосновы и бездны, обнаружение Бога в мире. И более того, в хаосе он выискивает зов космоса; в разладе он предчувствует возникающую гармонию и будущую симфонию; мрачная бездна позволяет ему возвыситься к божественному свету; в безмерности и в бесконечности ищет он закон и форму. Поэтому для него хаос природы не является неразберихой, распадом и гибелью, напротив, для него он — предвестие, первая ступень к более высокому пониманию, близость к откровению: угрожает ли бездна поглотить его — он созерцает высь, и молится и заклинает стихии, чтобы они раскрыли ему свой истинный облик. И тот, кто это не распознал или проглядел, тому русская душа и русское искусство во всех своих проявлениях навеки остаются сокрытыми; он поступил бы лучше, не проронив о России ни слова.
Но тому, у кого есть хотя бы небольшое представление об этих чувствах и таком узрении, многое откроется. Он поймет, откуда взялась у русских эта ТЯГА ОТДАВАТЬСЯ ЦЕЛИКОМ, ГРЕЗИТЬ о последнем и окончательном, вглядываться в дальнюю даль, а также способность не страшиться смерти. Он поймет также, почему русский, где бы он ни жил, всегда тоскует по своей сильной и могучей родине Стоит только вслушаться в это поэтическое свидетельство проникновенного и насквозь национального поэта графа Алексея Толстого (1) Сначала о природе его родины:
Край ты мой, родимый край,
Конский бег на воле,
В небе крик орлиных стай,
Волчий голос в поле!
Гой ты, родина моя!
Гой ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья, ветер, степь, да тучи!
И затем — о всеобщей одержимости русского темперамента:
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой.
Коли пир, так пир горой!
Если хоть р&з прочувствовать это, начинают открываться другие и более глубокие перспективы и вскоре вся русская культура выходит на свет.
Пушкин — величайший, совершеннейший и наиболее проникновенный поэт России: любое его стихотворение — образец естественной легкости, как первозданный цветок, и столь глубоко по медитации, как шедевр самой высокой философии. Поучительным и примечательным является то, что он предстает одновременно как наиболее страстный (его при жизни называли “действующим вулканом”) [клокочущим?] и по форме как самый уравновешенный поэт Востока. Тем самым он показал своему народу, что национальная его мощь и страсть поддаются форме, что в очевидном хаосе его душевной стихии дремлет порядок и гармония, которые способны прояснить молитвенную страть и сотворить судо. Все то, что свершил и показал Пушкин, побуждалось древней и прекрасной традицией Восточной церкви.
Достоевский, великий провидец и мыслитель, выражал собой душевную субстанцию русского народа. Его романы повергают в душевный хаос, в котором мощный голос обретают страсти, где они переплетаются, сталкиваются и разрушаются в таком напряжении и смятении, которое подчас едва переносимо, и это художественное концентрирование иногда нельзя переживать без отталкивания. Однако, если кто-нибудь станет утверждать, что Достоевский идеализирует этот хаос и заводит в душевные бездны, чтобы “возвеличить” смятение и извращенность, он совершит большую ошибку. Напротив, все, что пишет Достоевский, является страстным порывом к Богу, зовом к Господу, скрепами преображения и христианского духа. И для Достоевского значим только один девиз: “Бе ргоЛнкйз с1ашау1 ас1 4е, Екишпе!” (“Из бездны взывю к тебе, господи!”), только один лозунг: “В глубочайшей бездне светит Бог!” И сам он, суггестивный мастер человеческой страсти, знал совершенно точно все, что касается определения формы, и именно уравновешенной формы человека; он знал, как глубоко беспочвен, в какой глубокой бездне оказывается человек без Бога, и
почему только гармония открывает истинные глубины духа, приносит исцеление и преображение. Поэтому он сумел понять и выразить суть национально-пророческой роли Пушкина и относился к великому поэту, как относится любящий ученик к ведущему мастеру.
Вместе с тем безмерность для русского как живая, конкретная данность сохраняет особое значение, она его исходный пункт, его задача. В безмерности таится, дышит и “колышется” глухой сновидческий хаос: хаос природы, хаос пустыни и степи, хаос страсти и ее видения. “Тьма” над “бездною”, но “Дух Божий носился над водою” (1 Моис., 1.2), и русская душа кружится вокруг этого духа и взыскует преображения. Кто понимает это, тот владеет ключом к сокровищнице русского искусства; для него Лермонтов, Гоголь, Тютчев, Баратынский, Лев Толстой, Лесков и Шмелев открывают его полновесно; он может наслаждаться работами великолепных русских маринистов — Айвазовским, Судковским, Лагорио, Дубовским; он сумеет понять художественные творения великих русских композиторов — Мусоргского, Чайковского, Бородина, Рахманинова, Николая Метнера; он постигнет страдания и борьбу русского народа.
Такова русская душа: ей даны СТРАСТЬ и МОЩЬ; ФОРМА, ХАРАКТЕР и ПРЕОБРАЖЕНИЕ суть ее — исторические ЖИЗНЕННЫЕ задачи. В них она постоянно вдумывается. Но велики трудности в поисках собственного жизненного пути: временами она может отказаться от этих задач и впасть в шаткую бесхарактерность; подчас она может недооценивать значение жизненной оформленности и путать свободу и раскованность. Она может поддаваться зову страсти. И именно поэтому русские мыслители и художники, воспитатели и государственные деятели должны бесстрашно вершить свое дело и противостоять опасностям.
3. СВОБОДА И ГАРМОНИЯ
Моральное и духовное равновесие русской души выражается в своеобразной свободе и гармонии.
Было бы совершенно ошибочным представлять русскую душу как вечно кипящий котел или как непрерывное копание в хаосе; конечно, образы Достоевского являются реалистичными, но они должны рассматриваться как художественные типажи и вымысел. Как я уже отмечал, в русской душе сменяются приливы и отливы, и преобладающий в повседневности отлив выступает как последствие предшествующего прилива и таит в себе возможность будущего.
В буднях отлива русский предстает ровным и естественным, легким и добродушным. Вероятно, обширности пространства и малой плотности населения обязан русский (среди прочего) этим свойствам (2) Вообще в России живут совсем не тесно, напротив, свободно и
разбросанно. Жители городов составляют «два ли 18% от всего населения. Столь низкая плотность населения освобождает человеческую душу от напряженности и скованности: то, что начинает пространство, завершает разнообразие этого пространства. И индустриальная культура с ее механическим и напряженным воздействием захватила русских лишь в последние 15 лет и только из-за насильственной плановой индустриализации страны и механизации сельского хозяйства. До этого русский крестьянин был недоверчив по отношению к машине; она казалась ему своего рада антиприродным и праздным мудрствованием,'которое выдумано в Европе и не подходит русским. Скептически покачивая головой, стоял он перед машиной и отвергал ее со свойственным ему юмором. “Немец, — говорил он, разумея при этом любого европейца, говорящего на чужом языке, — не может без машины: если ему нужно упасть со стула, он сначала изобретет машину-для-падения-со-стула, приведет ее в действие и только тогда упадет”; “ведь он и обезьяну выдумал” и т. п. Неверно, что русский не умеет обращаться с машиной; напротив, если он увидит ее необходимость, он очень быстро продвинется в ее понимания, проникнется ею, овладеет ее механизмом, сможет мастерски ее ремонтировать; но это казалось ему утомительным и бесполезным; он был консервативен, расположен к “натуральности” и сам не хотел ее поннмать. Об этом свидетельствует поговорка с истинно русской самоиронией: “Бей русского, часы сделает”...
Эта техническая наивность и простота, с которыми боролся уже Петр Великий, призвана была хранить русскую ИЗНАЧАЛЬНУЮ ЕСТЕСТВЕННОСТЬ. Русский живет покойно и без напряжения. Его походка легка: он не несется, не тащится, он не марширует, он не шествует; он идет так, как шагается само по себе, неприметно и естественно, с расслабленными мускулами; примечательно, что русский в чужой стране может узнать земляка по походке.
В целом, русскому свойственна ВНУТРЕННЯЯ СВОБОДА, у него нет притворных и привнесенных запретов. Он живет без хлопот, “в нем бьется жизнь”. Он чересчур эмоционален и экспансивен, в большинстве случаев весьма общителен, участлив, дружелюбен, снисходителен и совсем по-особому гостеприимен. Его любезность не придумана, не церемонна, искренна; напротив, она непосредственна, свободно сим-провизирована, легко переходит в деликатное, нежное чувство. Если заглянуть к нему в душу, то возникает впечатление, что в ней слышится внутреннее безмолвно звучащее “пение”, мелодичное и ритмичное. В самом деле, русские в высшей степени музыкальны.
В 1879 г. русский немец профессор Вестфаль из Юрьева (Дерпт) опубликовал замечательную работу о русской НАРОДНОЙ ПЕСНЕ.
На базе русских исследований и собраний, особенно Ю. Н. Мельгу-нова, он установил, что русская народная песня занимает уникальное место в мировой музыке. Ее поют в исключительно своеобразной тональности, которая напоминает греческую, но не тождественна ей. Эти песни отличаются оригинальной гармонией, запевами и темпом, которые звучат прекрасно, но не соответствуют европейской музыкальной теории, учению о гармонии и композиторской практике. Они исполняются крестьянским хором без какой-либо музыкальной подготовки, без камертона и дирижера, без сопровождения, а сареНа; это четырехголосие, в котором никогда нет уродливого и скучного унисона и поэтому всегда в наличии свободные вариации и подвижные подголоски, которые от случая к случаю непосредственно импровизируют, исходя, из внутреннего чувства, собственного слуха и вкуса. Богатство этих песен неисчерпаемо, их возраст часто просто нельзя установить; их мелодика, ритм и выразительность просто захватывают, особенно при исполнении древних многообразных свадебных песен, то жалобнозвучащих, то чувствительно-благословлящих.
Соответственно, в России была весьма высокой культура церковного, концертного и оперного пения. Кто, например, слышал Московский синодальный хор, Московскую императорскую оперу или Петербургскую императорскую капеллу, тот слушает другие коллективы лишь с молчаливой грустью (3). В жизни русские поют повсюду, особенно крестьянские девушки во время и после работы, солдаты на марше, студенты при любой возможности, ямщики и все слои общества во время тяжелой и скучной работы (4).
Любая городская православная церковь обладала приличным хором, и в сельских церквах бывали хоры, когда по церковным правилам община не должна была петь и заменялась во время службы хором. В мирской жизни к этому добавляется культура народных инструментов — гармонь, балалайка, гитара, бандура, флейта. Интеллигентный слой имел в своем распоряжении многочисленные консерватории и частные музыкальные школы; страстные домашние музицирования и посещения опер и концертов дополняют картину. Воодушевление, выражавшееся в шумных аплодисментах, господствовало в залах, особенно на симфонических концертах: великий дирижер Артур Никиш часто говорил, что он нигде не встречал столь горячего приема и понимания, как в России.
Этому соответствовала также знаменитая многовековая культура церковного колокольного звона, которая выражалась в особом литье, в сложном металлическом сплаве колоколов, в тоне, в богатом выборе и способе звонов, основывающемся на древних нотных записях, но также и на свободной импровизации. В первые три дня Пасхи все поднимались на колокольни и по зову сердца звонили во славу воскресшего Спасителя.
18-2189
4. ЯЗЫК И ЮМОР
Нужно сказать, что русская душа в ее простоте и естественности производит мелодичное и гармоничное впечатление. Этому соответствует и строение языка. Кто хочет хорошо научиться говорить по-русски, должен поначалу расслабиться, освободиться от телесной и душевной скованности (примерно так, как предлагает проф. неврологии И. Шульц в своей книжечке об “автотренинге” (5) и совсем легко и непринужденно приступить к делу. Затем он должен внутренне прислушаться к требованиям природного покоя, органической свободы и мелодичного благозвучия и придать каждому слову возможность произноситься и жить уютно, достойно, выразительно и со вкусом. Русский язык, подобно итальянскому, избегает всего, что звучит жестко, грубо, скрипуче или шепеляво. Примечательно, к примеру, что русский слух воспринимает с известной долей ужаса кое-что в языках западных славян; например, такие слова, которые состоят из звонких согласных и потому не дают ни малейшей возможности для мелодичного тона: такое “гетто согласных” в чешском предложении “§1гс ргв1 вкгё кгк” (6) в русском языке совершенно невозможно. Русский язык хочет звучать и петь, быть естественным и выразительным, наслаждаться обозначаемым предметом, придавая ему фонетическую ценность. Он живет и раскрывается благодаря СОЗЕРЦАЮЩЕМУ ВЧУВСТВОВАНИЮ. Он шумит вместе с лесом и шелестит с камышом; он сверкает вместе с молнией и рокочет с громом, свищет с птицами и плещется с волной; он весьма глубок в чувствах и проникновенен в мыслях. И при этом он остается гибким по форме, многообразным в ритме и пластичным в стиле. Гоголь, остроумнейший и полный ответственности русский мыслитель (1809-1852), высказывается об этом следующим образом: “Как чудесен, как богат русский язык! Каждый звук как подарок, все ... имеет форму, как жемчуг и воистину каждое слово столь ценно, как сама обозначаемая вещь”.., “Язык наш как бы создан для искусного чтения, заключая в себе все оттенки звуков и самые смелые переходы от возвышенного до простого в одной и той же речи”... “Наконец, сам необыкновенный язык наш есть еще тайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны, выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, — язык, который сам по себе уже поэт... ” (7).
Довольно о русском языке. Его сущности соответствует речевая
артикуляция русских: она естественна, свободна и проста. Естественны и выразительны интонации и жесты; во всем просвечивает четкая искренность и подчеркнутое чувство, эмоциональная свобода, подвижность, податливость (8). Из этого возникает русское сценическое искусство, которое начинает с проникновенности и достигает своей высшей точки в естественной, выразительной задушевности. В русском театре никогда не услышишь притворного пафоса, патетического завывания, или кипения, как во французской драме. Любое притворство, любое важничанье, любая кичливость на русской сцене кажется русским очевидной ложью и противоречит их склонности к простоте и естественности. Такие попытки встречаются с добродушным юмором, вышучиваются, высмеиваются и поэтому исчезают. Старая художественная традиция императорского театра в Москве и Петербурге стремилась к простоте выражения, естественности и сердечной искренности. Она создавалась и развивалась в ряде поколений целой плеядой гениальных актеров. Такие имена, как Каратыгин, Мочалов, Сосницкий, Шумский, Самарин, Самойлов, Пров Садовский, Ольга Садовская, Мартынов, Щепкин, Федотова, Ермолова, Варламов и Давыдов остаются для русской культуры незабвенными авторитетами. К этой традиции примыкает недавно умерший руководитель Московского Художественного театра Алексеев—Станиславский, который в ее духе создал школу и изложил свой метод в двух книгах.
В тесной связи с этим находится поразительная предрасположенность русских к юмору и особенно к “самоиронии” (humor sui). Он присущ русской душе как никогда не исчезающее влечение, как непобедимый источник жизни и искусства — радостей совместного бытия и в великой нужде, и в тюрьме, и в окопах. То это тонкий и ядовитый юмор дипломата, то дерзкий и убийственный юмор Фельдмаршала (Суворов), то отчаянный юмор висельника — простака, пребывающего в смертельной опасности. Русский народ исторически слишком много перенес и перестрадал, поэтому терпение и юмор стали подлинным его оружием самозащиты. Это большое искусство — в любой нужде вышучивать себя: в страдании возвышаться над самим собой, освобождаясь в смехе; подчеркивать комическое в трагическом, ценить его и наслаждаться им; восстанавливать душевное равновесие насмешливым самосозерцанием; открытыми глазами видеть комические противоречия жизни. Гоголь, великий мастер юмора, писал: “У нас смеются все; один над другим; есть что-то в самой нашей почве, что смеется над старым и новым и что только есть перед вечным благоговением!” (9).
Для русского характерна склонность свой юмор активно и с импровизацией воплощать в жизнь, при этом вести себя несколько по-детски и с наигранной серьезностью разыгрывать друг перед другом малень-18*
кие шутки, которые воспринимаются столь же легко и весело, как и разыгрываются (“шалости”). Напрасно искать в русско-иностранных словарях соответствующего выражения... Может быть, об этом мало известно, может быть, умные западноевропейцы так ужасающе серьезны, что они забыли, как восхитительно быть РЕБЕНКОМ... Может быть, они забыли об отдыхе и разрядке в шутке. По крайней мере, я часто слышал от образованных русских о несвободной, старчески-умной, сухой и чопорной сущности западноевропейцев, об их “тайносоветно-сти” (от слова: тайный советник), об их лишенной юмора важности и мумиеподобности. Такие “жалобы” примечательны и характерны для русских. Последнее достаточно для нас, и мы оставим в стороне вопрос, соответствуют ли подобные упреки истине.
Фактически русские защищают способность БЫТЬ И ОСТАВАТЬСЯ ДЕТЬМИ, непосредственно и самозабвенно, невинно и доверчиво почитать сиюминутное настроение, жить играя и в игре живя. Едва ли разумно и справедливо называть это “глупостью” не только потому, что эта способность свойственна самым умным и одаренным русским (Петр Великий, Суворов, Пушкин, Гоголь, Достоевский, граф Алексей Толстой, Чехов и др.), но также и потому, что юмор относится к мудрости, а не к глупости; к тому же именно действительно глупый человек не в состоянии возвыситься над трезвостью умной рассудочности. Эти исполненные юмора “роНввоппепеп” (“шалости”) или остроумное ребячество, скорее, защищают человека от всего мещанского, от давящего груза конвенциональных ценностей, от будничного лицемерия, от пустого бессердечия нерушимого буржуазного порядка, от заносчивого чванства и тщеславия, о чем прекрасно знали такие великие европейцы, как Бетховен, Ханс фон Бюлов, Э. Т. А. Гофман. И мне кажется, что эта характерная черта является выражением душевно-духовной свободы.
5. ЕСТЕСТВЕННОСТЬ И ДОСТОИНСТВО
Русский национальный танец тоже обладает соответствующей эмоциональной свободой, непосредственным простодушием и искренней настроенностью. Ибо этот танец есть не что иное, как эмоциональная импровизация или выражение поэтического настроения. Здесь нет ничего обязательного или схематичного: никаких классических рядов движений, как в манерном французском менуэте, как в венгерском чардаше или сербском коло. Правда, в нем имеются некоторые сложные танцевальные па, которые особенно любимы из-за их веселой ловкости: их всегда ждут от танцующих; но тот, кто из-за их сложности не способен к их исполнению, спокойно может отказаться от них: он танцует только так, как может и как любит, он свободно творит, следуя сиюминутному настроению. Здесь позволено все, что есть достойного,
грациозного и выразительного в танце; это поистине неисчерпаемое поле для изобретения и импровизации, для беспримерной свободы танца, при которой ценится не техника, а выразительность. Это — душевный танец, эмоциональная выдумка, творческая свобода.
Кто хочет приблизиться к русской душе, должен узнать русские танцы. Совершенно обязательно он должен был бы увидеть их у солдат: здесь превосходно выражается мужественность, великолепная отвага. Уравновешиваются мера и вкус. Когда, например, после учений солдаты в строю возвращаются в казармы или во время парадного прохода раздается команда: “Запевалы, вперед!”, марш продолжается с пением народных песен, причем запевала начинает, а хор присоединяется в каждом втором или третьем стихе. Нужно слышать этот задор, это исполненное юмора озорство, этот свободно и вольно синкопированный ритм, этот пронзительный и резкий посвист и переливы, это бодрящее звучание. Не слышно унисона, не слышно фальшивых голосов, песня не становится хоровым речитативом. Все стоит, захваченное этим, и не может насытить свой слух. Кроме того, есть и танцевальные песни, когда лучший батальонный танцор впереди, перед хором, двигаясь спиной вперед, обернувшись лицом к марширующим товарищам, пританцовывает в свободной и отчаянной импровизации; и что за искусство он показывает; какую грацию, легкость, неутомимость, как огнем охвачено все тело!... И все вокруг тотчас становится прекрасным и радостным.
Русские способны быть одновременно и экспансивным ребенком, и страстным человеком, жить как дитя свободы и оставаться природным человеком. Эту внутреннюю свободу, которая не уживается ни с малейшим рабским сознанием, еще столетие назад заметил и превознес один англичанин. Это была эпоха тяжелейшего крепостничества, которое сложилось весьма жестоким и лежало тяжким бременем на народе. Англичанин, говоривший по-русски и путешествующий по стране, однажды встретил великого поэта Пушкина и сказал ему среди прочего: “Знаете, что меня здесь (в России) особенно удивляет? Чистота и свобода русского крестьянина. Понаблюдайте-ка его: можно ли представить себе нечто более свободное, чем его обхождение с нами? Нет ни малейшего следа рабской приниженности в его манерах и речах” (10). Очевидно, англичанин почувствовал в русском крестьянине нечто большее, чем он высказал, ибо такая свобода предполагает самоуважение, внутреннее достоинство, духовную стойкость.
Другой западноевропеец, француз, маркиз де Кюстин более ста лет назад путешествовал по России и описал ее на свой лад Сильнейшее впечатление произвели на него русские крестьяне, эти почтенные старцы с седыми головами, которые просто и достойно, подобно библейским патриархам, сидели на порогах своих избушек. Он много ездил и мно-
го видел, но нигде не видел он человеческого образа в такой целостной естественной возвышенности, как в России (11).
Если эти наблюдатели правы, то едва ли правильно производить слово “славянин” (“81ауеп”) от понятия раб (“БЫауеп”), как там и сям в Европе пытаются это сделать. И тогда мы нашли бы для русской души две великие координаты, обе стоящие в тесной связи с природой и расой: страстный темперамент и природная гармоничная свобода отличают образ русской души, причем темперамент проявляется не всегда, а свобода — всегда. Впрочем, есть не слишком-то приятная французская пословица: “СгаМев 1е Шиве е1 уоив ^оиуег 1е Та1аге” (“поскребите русского, и вы найдете татарина”). Но гораздо правильнее было бы сказать: кто лучше вглядывается я глубже проникается природной свободой и дружелюбной, широкого масштаба гармонией русского человека, тому открывается его живой и богатырский темперамент, его любовь к удали, его способность к воодушевлению, его размах, его жажда интенсивной жизни. Это имеет, конечно, как свои преимущества, так и свои недостатки, слабости и опасности (ведь алкоголь — тоже источник интенсивной жизни). Как бы "го ни было, было бы более справедливо сначала проникнуться этим вопросом и приобрести знание о нем, и только затем давать опенки и высказывать суждения.
в. ХАРАКТЕР
Чтобы завершить портрет русской души, необходимо сделать некоторые важные дополнения.
Как сказано, русскому присущ род восприимчивой, чувствительной душевности. Всю свою жизнь сердце его сохраняет живость и впечатлительность: симпатия и антипатия, “да” и “нет”, радость и печаль, эйфория и депрессия, оптимизм и пессимизм постоянно занимают в его жизни первое место и именно не только у экстравертных, эмоциональных и экспансивных людей, но также и у интравертных, эффективных и замкнутых натур. Ведь Достоевский именно поэтому в особом смысле является мастером сердечного чувства, ясновидцем “униженных” и “оскорбленных”. Поэтому такие романисты, как Чарльз Диккенс, как Э. Т. А. Гофман, как Кнут Гамсун находят большой отклик в русском сердце; поэтому русский воспринимает все чуткое и нежное, все погибающее и страдающее как некоторым образом чистое и родственное: Боттичелли и Леонардо да Винчи говорят ему много больше, чем Веронезе и Тьеполо; Ван Дейк и Рембрандт — больше, чем Рубенс и Теньер; Шопен и Бетховен — больше, чем блестящая салонная музыка; Шиллер и Эйхендорф — больше, чем Клопшток и Гёте.
Из всего может возникнуть доброе и злое: доброе возникает тогда,
когда сердце руководствуется мерилом любви, блага и благородных чувств; злое — если преимущество получают зависть, мстительность, суетность, тщеславие, алчность.
Бесчувственный человек сух и жесток; это облегчает ему формирование таких свойств характера, как твердость и формализм; он не слишком-то неукротим и талантлив; ему достаточно подчиняться дисциплине, осознавать свой долг, он формально лоялен и морален. Напротив, жизнь человека чувствительного изменчива, лабильна, подчас аутична и исполнена страстности; она волнуется и колышется; она угрожает утратой равновесия и “паводком”. Формирование характера протекает в этом случае с большими трудностями, однако состоявшийся характер более глубок и уравновешен. Есть роковые чувства и страсти; и страстному человеку слишком часто не удается достигнуть душевного равновесия. Нелегко отыскать очерствевшего русского; даже самый черствый среди русских поддается смягчению и расслаблению. Говорят, что в России возникло абсолютно жестокосердое правительство; нужно выяснить, однако, откуда “завезли” этот нерусский менталитет. Даже в каторжных тюрьмах русский может чувствовать и переживать (12). А характерное для англичан поведение и выправка — это искусство самообладания и самодисциплины — среднему русскому совершенно не свойственно.
Это не значит, что русский человек бесхарактерный. Но национальный характер русского возник из терпения. Это особый способ утверждения стойкости, подобного которому не найти во всей человеческой истории. Высшее выражение этого стойкого терпения, этого внешне, быть может, “угнетенной”, но в конечном счете торжествующей надежности проявляется в России в религиозном мученичестве и в солдатском подвиге, чему имеется достаточно примеров.
Вообще было бы неправильным переоценивать голую форму характера; ибо она часто является всего лишь строительными лесами возводимого здания. Самородный характер выражает вовне не только “стабильную форму”, он содержательно выработан, он являет собой живую целостность, и эта целостность стремится охватить всего человека. Воспитание характера тем самым является национальной проблемой России, музыкой будущего, которая требует творческих усилий и проявляется в новых идеях. Когда русский создает такой характер, он становится поистине гигантом; ибо материя чувств, страстей, темперамента, которую он выработал, велика и глубока; если он достиг, добился этого, такое величие и глубина смыкаются с душевной целостностью, и неустойчивые, сомневающиеся средние натуры преклоняются перед таким человеком. Именно здесь находится истинный ключ к пониманию политической истории России
Рассматривая жизненные чувства русского, не следует принимать
во внимание то, что делают многие благородные и рассудительные писатели, которые не видят дальше собственного носа, а именно блокируют вход, который ведет в жизнь и культуру русского народа. В результате возникает предмет с чуждыми сушностными категориями, и все оказывается неправильным.
7. СЕРДЦЕ И СОВЕСТЬ
Произнеся простое и живое слово “сердце”, я напоминаю тем самым о самой прекрасной мерке и наиболее надежном масштабе русской души и русской культуры; ибо русский человек живет под знаком своего сердца даже тогда, когда “из сердца исходят злые помыслы”, которые его “оскверняют” (Матв., 15, 19-20). Во всяком случае его нельзя ни узнать, ни понять, не обращаясь к миру его чувств.
Если взять повседневность, то русский всегда и везде стремится быть добродушным, он хочет согласия, близости и душевности: в домашнем обиходе, при трапезах, в дружбе, в обществе, в театре, в клубе, на природе. Никогда его не порадует сухое, деловое общение. Постоянно стремится он раскрыть кому-нибудь свою душу, он хочет душевного общения, доверчивых и теплых отношений, преодоления условностей, обсуждения важнейших жизненных и мировых проблем. Ему по сердцу, если это ему удается без труда; если же нет, то он для себя и для своего гостя прибегает к помощи алкоголя. Такую склонность заметил и высмеял уже Достоевский. Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют?... Вот, например, здешний трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира — сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят... Да, настоящим русским, конечно, это первые вопросы и прежде всего, да так и надо (13). Это называется также “говорить по душам”. Душа как сердечное средоточие важнейших вопросов в русском общении имеет совершенно особое значение. Если хотят похвалить симпатичного человека, о нем говорят: “душа-человек”, о человеке открытом говорят: “душа нараспашку” и т. д. Умных людей в России почитают; перед волевым склоняются; фантазерам дивятся; но более всего любят человека сердечного, а если он к тому же и совестливый, то его почитают как своего рода святого, или, в понимании русских, как сосуд божий.
Если же говорить не о повседневности, а о культуре — нравственности, искусстве, религии, правосудии, науке, — русский и здесь начинает с чувства и сердца и из этого источника творит все лучшее, отвергая все бесчувственное и бессердечное как нечто мертвое и лож-
ное. Когда русский нищий просит на улице милостыню, он говорит: “Помилосердствуйте, подайте хлеба!”. Протягивая руку, он тем самым берет богатого за сердце; в соответствии с этим в русской истории милосердие является добродетелью, которая усердно практиковалась русскими царями. Если же русский сделал или воспринял что-то по совести доброе, либо просто увидел (даже непосредственно в этом не участвуя), он сам иногда не понимает, что тронут до глубины души и подчас вытирает непрошенные слезы. Окажется ли человек в беде, будь то весеннее половодье, голод, эпидемия или война, во всех слоях общества пробуждается живое братство и готовность к пожертвованиям. Во время зимних метелей всю ночь звонят церковные колокола и горит свет в крайней деревенской избе, усталый заблудившийся путник найдет ночлег в переполненной избушке. Там, где разделяет обычай, объединяет природа; там, где разъединяет пространство, связывают сердце и молитва.
Русских врачей в университетах обучают сострадать и служить страждущим. Здесь существует старая, известная всем и привычная медико-академическая традиция, подчеркивающая жертвенный, а не потребительский характер врачебной профессии. Никогда русский врач не пошлет “счет”; если бы кто поступил так, народная молва осудила бы его за бестактность и жадность. Русский врач то и дело отказывается брать гонорар (от коллеги, от профессора, друзей, студентов, от солдат и от бедных). Настроенный на выгоду врач воспринимается как гротескное исключение и подвергается едким насмешкам.
Русская молодежь всегда таит в сердце своем мечту о возможном и невозможном “совершенстве”: один мечтает о “непорочном” существе и держит это втайне; второй готовится к самозабвенному служению, третий хочет осчастливить все человечество.
Тот, кто расчетлив и рассудочен, кто тщеславный и беспринципный карьерист, предается презрению. “Служение народу” — таков лозунг идеалистической молодежи. Благодаря этому в России возник своеобразный социально-политический студенческий радикализм’ вла-го народа — превыше всего; любая эксплуатация позорна; капитализм есть порабощение; на меньшее, чем на “полную свободу”, тесное братство, полное и радикальное равенство, они не соглашались. Легко понять также, почему русские студенты с ужасом говорили о духе тогдашних западно-европейских студенческих корпораций.
Сердце и советь — такова русская добродетель. Здесь все основано не на моральной рефлексии, не на “проклятом долженствовании и виновности”, не на принудительной дисциплине или чувстве греховности, а, скорее, на свободной доброте и на несколько мечтательном сердечном созерцании. Сердечная доброта, сострадание, жертвенный дух и твердое стремление к совершенству траки здесь решающую роль.
19-2189
8. СТРЕМЛЕНИЕ К СОВЕРШЕНСТВУ
Нужно сказать, что это “стремление к совершенству” является наивным и ребяческим, беспочвенным идеализмом, мечтательной сен* тиментальностыо. Оно часто бесполезно для жизни и терпит фиаско; мир нуждается в трезвом служении ради достижимых целей, в строгой дисциплине, в организаторском искусстве, а не в мечтательном максимализме... Возможно. Но этот максимализм не вычеркнуть из русской души. И даже тогда, когда русский человек пребывает в тяжких страданиях, погряз в алкоголизме, или стал бандитом, он едва ли забудет свою национально-христианскую мечту о совершенстве. Ее можно обнаружить повсюду — от народных сказок и песен до романов, от народных верований до политических учений, от простого сектанта до монарха. Можно взять прекрасную и простодушную Сказку о правде и кривде, где ищущий правды говорит: “Будь что будет, я пойду по пути к правде”, и затем принимает на себя множество страданий. Можно хотя бы вспомнить о популярной народной песне о разбойнике Кудеяре, который вдруг, потрясенный угрызениями совести, раскаялся, превратился в отшельника, всю жизнь замаливал свои грехи и служил людям. Достаточно прочесть и известное стихотворение Некрасова, где говорится о мироеде Власе, который, оправившись после тяжелой болезни, под воздействием угрызений совести собирает милостыню на строительство божьего храма,,— образ, оцененный Достоевским [см. Дневник писателя, 1873, 1877 гг.] во всем его национальном значении и глубине. Да и сами романы Достоевского движутся в этом направлении. Обратите внимание и на этический максимализм Л. Толстого. Глубину и возвышенность русского стремления к совершенству отмечает тонкий знаток русского народа Николай Лесков. Можно было бы многое прояснить и в творчестве чуткого романтика нашего времени Алексея Ремизова, а также непревзойденного мастера мятущегося сердца Ивана Шмелева.
В России эта воля к совершенству, к самозабвенному служению, к жертвенности, к тяготам проявляется повсюду то открыто, то скрытно, то в воплощении, то в воздыханиях, то в форме учения, то в потрясающем покаянии. В зрелой форме эта страсть осуществляется в православной монастырской жизни и особенно в жизни старцев, у русских “юродивых”, у русских “праведников”, целый ряд которых представлен у Лескова, и, особенно, на каждом шагу в русской культуре — поэзии, живописи, музыке; часто у русских сектантов и у всех русских мучеников последних 24 лет (1917-1941); в героических подвигах русских солдат, в жертвенном энтузиазме и радостной самоотдаче увлеченной политикой молодежи
Это стремление к совершенствованию мы находим уже в главном образе русского поэтического эпоса — в былинном богатыре Илье Му-
ромце. Вся его жизнь была не чем иным, как самозабвенным служением русскому государству. Простой крестьянский сын, 33 года своей жизни сидел он на печи дома и размышлял непрерывно, и думал о нуждах и страданиях своего народа. Излеченный тремя странствующими нищими (Христом и двумя апостолами), он получил от них богатырскую силу. Благословленный отцом на служение народу и благу христианскому, двинулся он по русским землям для защиты слабых и для помощи беззащитным. Он посочувствовал даже разбойникам, когда своей стрелой расщепил дуб, так что даже разбойники все повержены. Он очищает Россию от ужасных татар, освобождает край от Соловья-разбойника и совершает бесчисленные подвиги, в которых нет места ни самоутверждению, ни вознаграждению, ни властолюбию. Лаже слайу, которая шла о нем, стремился он обратить на защиту своей земли: достаточно было сообщения о том, что в России есть богатырь и что поэтому никто там не остается без защиты.
Глубокий конфликт между христианской добротой и суровым воинским служением Илья Муромец разрешает так, что “преступает букву закона, чтобы служить его дух\/’. Его жизнь и дела определяются мыслью о том, что страдает его беззащитный народ, а сам он есть не что иное, как “орудие служения в свободном бескорыстном смысле этого слова” (14). Чтобы нести эту службу во всей ее правоте, Илья овладевает своими страстями, отказывается от собственного брака, а его добродетель вызволяет его из тяжелых ситуаций. Короче говоря, мы имеем здесь дело с “живым”, “невыдуманным” и “совершенным” русским “народным идеалом” (15).
Есть исполненные значения два русских понятия: “праведник” и “подвижник”, которые свою жизнь посвящают самозабвенному служению великому, благородному делу. Каждый народ имеет своих “праведников” и своих “подвижников”. Эти “праведники” и “подвижники”, согласно Библии, были духовной основой общественной и государственной жизни. У каждого народа духовное творческое деяние таких людей имеет своеобразную печать, особую душевную структуру, которая соответствует наклонностям и потребностям народной души. Русский национально-духовный акт также отмечен своеобразием, особой душевной структурой. Эта структура соответствует общему национально-духовному состоянию и не может быть заменена чуждой структурой. Русский духовный акт являет собой прежде всего поступок, основанный на сердечности и чувстве. За ними непосредственно следуют внутреннее и внешнее узрение, воображение, художественная фантазия, и только затем идет все остальное — воля и рассудочное суждение
Способность созерцания, потребность представлять предмет конкретно, пластично и живо, т е формируя и индивидуализируя его,
русский получил от своей природной среды. Столетиями видел он широкие дали, манящие бесконечные равнины, всегда дающие полную возможность для формообразования. Глаз натыкается на неизмеримое и не может насытиться Облака, как горы, громоздятся на горизонте и разряжаются величественной непогодой. Зима и мороз, снег и лед дарят ему прекраснейшие видения. Северное сияние исполняет ему свои воздушные симфонии. Как дальние обетования говорят с ним далекие горы. Как Ьеликолепные пути текут для него его реки. Его моря молчат для него о глубоких тайнах. Его душистые цветы и шушукающиеся леса поют ему о житейском счастье и мудрости. Русский рожден для свободного созерцания. Свободная сердечная греза лежит в глубине его искусства. Живое конкретное узрение руководит его религиозной верой и политической волей. И поэтому абстрактное божество буддизма не может ничего сказать русской душе. Самая новейшая дедуктивная теология как рациональная система представляется ему холодной и мертвой и отвергается им. Никакой внешний авторитет не руководит его верой. Его христианская вера, культ иконы, весь православный ритуал — все это возникло в глубине сердца. Из того же источника родилась потребностью/переживать свою государственность не абстрактно, а живым персонифицированным образом (монархизм).
Русская душа в своей потребности узрения ненасытна. Здесь — происхождение русского искусства, особенно живописи, скульптуры и архитектуры; но также и русского балета, и русского театра вообще. Русский стремится художественно созерцать духовное содержание и пластично, насколько это возможно, связывать его, пытаясь созерцательно вложить в произведение искусства свое сердце и свой темперамент. Главным источником всей русской живописи, которую едва ли видела Европа и которая почти неизвестна, является символизированное сердечное содержание; поэтому она мало что говорит снобам и технико-формально ориентированным людям. И русская поэзия, которую едва ли можно перевести на другие языки (может быть, только в гениальном сотворчестве), вырывается из простодушной глубины своего сердечного узрения к высочайшей пластичности и выразительной силе и только тогда приходит к завершенности и творческому покок*
9. ИМПРОВИЗАЦИЯ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Мое описание русской народной души было бы неполным и неправильным, если бы я умолчал еще об одном даровании. Где-то в сокрытом инстинктивном слое души русский “знает”, совершенно независимо от его личного состояния, что он — “богатый человек?’ Однако “богат” вовсе не индивид — Иван или Петр; богаты “мы” как народ в своей совокупности Народ богат пространством и землей, лесами и степью, цветами и пчелами, дикими и пушными зверями, реками
и рыбой; богаты земные недра. “Мы богаты” сами по себе Мы — многие, многообразные, состоящие из многих национальностей, расселенные в огромном государстве; и когда мы честно работаем и у нас хороший порядок, страна цветет как бы сама собой, несмотря на суровый климат и скудную землю. И тогда русский говорит, “течет молоко и мед”, “хватит всем и еще немого останется” — это древние выражения народной мудрости.
Это старинное представление соответствует также внутреннему ощущению русского, именно ощущению собственной биологической, витальной силы, душевной приспособленности, нервной неизрасходованности и духовной одаренности. Эта народная, может быть, несколько наивная убежденность сильно содействует тому, что русская народная душа открыта щедрости и доброжелательному гостеприимству Как бы ни был человек беден, он, подобно Христу, либо богачу, всегда готов поделиться хлебом, или, по крайней мере, отломить ломоть Отсюда идет старый русский христианский обычай не отказывать нищему, и только совсем уже черствые, либо очень бедные люди бормочут ему: “Бог подаст”. Частные пожертвования и фонды процветают в России с незапамятных времен. Так, к примеру, в Москве на частные пожертвования в течение нескольких десятилетий возник целый квартал университетских клиник и лабораторий. В канун большевистской революции можно было повсюду найти богатых людей, которые использовали свои доходы на благотворительность, а также таких, кто всегда был готов к щедрым пожертвованиям. В России никогда не было недостатка также и в меценатах.
Но в то же время следует указать, что это свойство народа, как и любое другое природное дарование, имеет не только свои достоинства, но и недостатки. Из этого подсознательного ощущения богатства возникает необоснованная беззаботность, легкомысленная и иллюзорная уверенность, которая причиняет вред и может стать действительно опасной. В народном языке есть три слова, которые едва ли известны другому народу: “авось”, “небось” и “как-нибудь”. Эти слова призваны помочь человеку, оказавшемуся в тяжелом положении и житейской беде Вообще склонность к творческой импровизации в последний час — последнее средство при отсутствии реальных, исполненных ответственности приготовлений Самим русским людям издавна известна прельстительная опасность этих словечек Одна из старейших русских пословиц с обычным национальным юмором гласит “На авось города стоят без стен, авось опаздывает детей родить” И совершенно легкомысленно, безответственно легкомысленно выражена эта иллюзия в широко распространенном выражении “(врагов) шапками закидаем” , т е мы не должны никого страшиться, пусть он только придет ,
нас так много, что мы его нашими шапками (всего лишь) закидаем и разделаемся с ним.
Может быть, это подсознательное чувство народного богатства заставляет богатых русских проматывать свое состояние, поскольку оно часто бывает слишком большим, либо легко достается, либо вообще неистощимо. Это же чувство приводит к тому, что бедный человек в России пребывает в постоянном разочаровании: ибо “ведь МЫ так богаты, а Я так беден; земные угодья неисчерпаемы, а у меня только этот маленький участок; следовательно, я обделен, обманут, закабален” и т. д. Из этого возникают весьма опасные иллюзии с печальными следствиями. Так, к примеру, русское крестьянство непосредственно перед большевистской революцией было твердо убеждено, что крупные землевладельцы располагают огромными земельными богатствами, которые они не хотят отдать, и нужно только произвести всеобщий и справедливый передел земли, чтобы сделать всех крестьян богатыми. На самом деле сельскохозяйственная перепись 1916 г. показывает, что крестьяне составляли 80% населения России и что 79% земельных угодий (без лесов) принадлежало некапиталистическим собственникам (не выше 50 га на семью). В результате позже, а именно после радикальной экспроприации собственности помещиков и богатого крестьянства и после соответствующего раздела сельскохозяйственных угодий (1917-1920), крестьяне были в сильнейшей степени разочарованы, так как прирост земельного владения не превысил более, чем 2/3 га на человека.
Описанные выше склонности и установки действуют не слишком положительно в сферах хозяйства и права. В экономике русское крестьянство очень консервативно; все новшества встречает оно скептически — от плуга до машины — и тянется к тому, чтобы хозяйствовать по давно усвоенной традиции. К этому добавляется то, что история не пожелала дать ему настоящую частную собственность. Не потому, что он склонен к социализму или коммунизму. Напротив. Но в течение столетий он должен был сражаться с иноземными вторжениями, отнимавшими плоды его труда или предававшими их огню только для того, чтобы в конце концов оказаться под бременем крепостного права; это последнее означало для него полувладение, полуответственностъ. И потом, когда в 1861 г. царским манифестом Александра II крепостничество было отменено, крестьянин остался под опекой сельской общины, которая в определенные интервалы времени должна была заново поголовно делить землю. И это снова не привело ни к настоящей частной собственности, ни к настоящей ответственности, ни к истинной свободе, ни к созидательным вложениям.
Здесь обнаруживалась серьезная травма русского правового сознания. Русский крестьянин зависит от своего клочка земли, стремится к
созидательной собственности и не хочет слышать ни о каком коммунизме. Но частную собственность он хочет прочувствовать как “мою” и остается равнодушным или даже скептически настроенным по отношению к любому чуждому понятию “твое”. То, что принадлежит “мне”, неприкосновенно; но то, что принадлежит “тебе”, ты должен защищать от моих внеправовых и потенциально антиправовых притязаний.
10. ПЕРВИЧНЫЕ СИЛЫ
Если теперь попытаться дать в общем и целом завершенную картину русской души, то необходимо указать на следующее.
Я не стремлюсь идеализировать русскую душу: то, что у нее есть, то есть на самом деле; чего у нее нет, она должна достичь в страданиях и терпении. Каждый народный характер имеет свои хорошие качества и свои недостатки. Мне хотелось указать на особенности русской души. Эти особенности осознавали сами русские — от Пушкина, Хомякова и Достоевского; и теперь пришло время показать эти особенности по сравнению с Западной Европой.
Чтобы понять особенности душевного склада, необходимо различать первичные и вторичные душевно-духовные силы. Первичные силы — жизненно-определяющие, вторичные же, примыкая, определяются и руководятся ими, следуют их закону и созидательной окрашенности. Это членение у различных народов предстает в неоднозначном многообразии. Своеобразие каждого народа определяется тем, какие душевно-духовные силы проявляются как изначальные и служат мерилом, а какие следуют за ними.
Так, у древних римлян ведущей и определяющей была трезвая воля (и особенно воля к власти), а также расчетливый аналитическо-целесообразный рассудок, и христианский Рим воспринял это насле-. дие.
Для Древней Греции было характерно пластическое воображение, любовь к свободе и дух хитроумного предпринимательства; и современные греки пусть решат сами, верны ли они этой традиции.
Для азиатских индусов была изначальной и определяющей мечтательная спекулятивная фантазия и ощутимость созерцаемых содержаний.
Русская же душа прежде всего есть дитя чувства и созерцания в сердечном узрении и религиозно-совестливом влечении Любовь и узрение при этом свободны, как свободно пространство, как равнина, как живой природный организм, как молящийся дух; поэтому русский нуждается в свободе и ценит ее, как воздух для легких, как пространство для движения. Русская культура построена на чувстве и сердце, на созерцании, на свободной совести и свободной молитве Это
они являются первичными силами и установками русской души. В качестве вторичных сил выступают вол*, мысль, правовое сйзнание и организаторские функции.
Тем самым очерчиваются и обозначаются дарования и задачи русской души. Чувство и созерцание как основные черты характера имеют особую ценность, а для христианина они обязательны; однако сами по себе они еще не представляют характера: последний выражается в однозначном волении, в реальной мысли. Поэтому воспитание характера является ближайшей и важнейшей задачей русского народа. Здесь сердце и совесть должны дополняться и определяться волей; мысли нужно придать истинный предмет и руководящую нить; организаторскую функцию (в индивидуальной и общественной жизни) необходимо облагородить и углубить; правосознание — воспитать и укрепить. Тем самым был бы проложен путь для обновления культуры в христианском духе и в то же время в соответствии с традицией.
Что касается правосознания, а также сознания долга, общественноструктурированной силы, организаторских способностей, то было бы совершенно ложным оспаривать наличие их у русского народа. Тысячелетие государственного существования, территория, занимающая одну шестую часть суши, создание своеобразной культуры говорят сами за себя. Но прочная форма и сила еще отсутствуют в русском правосознании. Русская душа несет в себе полноту свободного чувства и спонтанного созерцания; здесь “истекает” она как бы сама по себе, легко и щедро. Дисциплину же мысли и воли русский народ только обретает, в этом состоит его историческая задача, это он еще должен культивировать, приобрести, достичь. Когда русский всем этим пренебрегает, в нем пробуждается фанатик, анархист, беззаботный потребитель, темпераментный авантюрист; причем все эти типы сохраняют свое русское своеобразие: они добродушны, гостеприимны, хорошие товарищи, люди с живым чувством и совестью, которые хорошо понимают собственные недостатки и грехи и уже потому могут внезапно опомниться и начать новую жизнь, — и всегда где-то подспудно верят в Бога и мечтают “о всеобщем счастье”.
В этом уже многое высвечивается. Русская душа не ужасный “сфинкс”; кто видит ее такой, выказывает лишь недостаток проницательности. Эту душу нужно, однако, правильно понять и нельзя смешивать с чуждыми для нее и сковывающими течениями и идеологиями (например, с большевизмом). Она заслуживает живой симпатии и способна ее правильно понять и на нее ответить. Душа свободного чувства и свободного созерцания, она рождена для христианства, ее собственное последнее прибежище лежит в вере и в религии
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Графа Алексея Константиновича Толстого (1817-1875) не следует путать с известным романистом и моралистом графом Львом Николаевичем Толстым (1828-1911). Он не имеет отношения также к современному писателю Алексею Николаевичу Толстому (живет в Москве, политически активен).
2. В европейской России на один кв. км. в среднем приходится 29 человек, в азиатской России — 2,3 человека, в то время как во Франции — 74, в Швейцарии — 101, в довоенной Германии — 134, в Англии — 145, в Бельгии — 273. При этом нельзя упускать из виду, что в предшествующие столетия в России плотность населения была значительно меньше.
3. Знаменитый Московский синодальный хор ежегодно объявлял конкурс, в котором участвовали сотни мальчиков. Несколько десятков одаренных голосом и слухом принимались в хор и безвозмездно получали музыкальное и общее образование в интернате школы. Пение в хоре было обязательным. Позже каждый из них становился образованным дирижером. Нет нужды обосновывать, какое значение имела такая система образования для музыкальной жизни страны.
4. В качестве примера может служить граммофонная запись песни волжских бурлаков: до пароходной эры тяжелые баржи с зерном и другими товарами спускались вниз по реке бурлаками, которые тянули лямки и при этом все время пели.
5. Schulz J. Н. Ubungsheft fiir autogene Training. Thieme Verl., 1935.
6. Похоже на то, как сунуть палец в горло.
7. Гоголь Н. В. Избранные места из переписки с друзьями. Берлин: Слово, 1992 .— С. 35, 106, 311. (См. также: Гоголь Н. В. Соч.— М., 1978 .— Т. 6 .— С. 200, 371).
8. Можно предположить, что с точки зрения физиологии русские обладают эластичным plexus solar is (солнечным сплетением) и здоровой, свободной и подвижной диафрагмой.
9. Гоголь Н. В. Указ. соч. — С. 304
10. Пушкин А. С. Соч. — Берлин .— Т. 6 .— С. 252-255.
11 Гоголь Н В Указ соч — С 306
20-2189
12 См. “Записки из мертвого дома” и “Бесы” Достоевского, “Воскресение” Л. Толстого, ^Сахалин” Дорошевича и многое другое.
13 Достоевский Ф. М. “Братья Карамазовы”. Пятая книга, третья глава (См. Собр. соч. в 30-ти тт .— Т. 14 .— С. 213).
14 См. обширный и глубокий труд Ореста Миллера “Илья Муромец и киевское богатырство” (русское издание 1869 г., с. 829). Ученый был прав, противопоставляя русского национального героя испанскому Сиду (с. 301) и немецким Нибелунгам (с. 783).
15. Там же .— С. 829.
Перевод с немецкого И. С. Андреевой
