CC BY
32
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ
НАУКИ
ОТЕЧЕСТВННАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.04.001-95.04.018
МОСКВА 1995
Какие голоса и тени! Как мысли раненой помочь? Над нами будущих гонений Обезображенная ночь.
(1915 г.)
ЛИТЕРАТУРА XIX в.
Русская литература
95.03.007. ГОГОЛЕВСКИЙ СБОРНИК / Рос. гос. пед. ун-т им. А. И. Герцена; Под ред. Гончарова С. А. — СПб.: Образование, 1993 .— 200 е.— Библиогр.: с. 198-199.
В коллективной монографии представлены работы ученых из России, Германии, Венгрии, Израиля, демонстрирующих методы и направления современного литературоведения. Разные подходы к гоголевской тематике и неоднородные аспекты исследования обнаруживают широкие и глубинные связи между творчеством Гоголя и философскими, религиозно-мистическими, эстетическими контекстами, а также мифопоэтическими системами древнего и нового времени.
С. А. Гончаров (С.-Петербург) рассматривает тематические пары "сон — душа, любовь — семья, мужское — женское" в раннем творчестве Гоголя, трактуя их как соотносимые друг с другом семантические комплексы и парадигмы. Связь между собой названных пар, особенно связь любовно-семейной сферы со сновидческими мотивами, отмечена включением в любовно-брачный сюжет фантастического элемента: ин-тимно-личные коллизии вынуждают персонажей проникать из эмпирического мира в сверхъестественный. Для того чтобы обрести руку и сердце возлюбленной, герой должен вступить в контакт с "иным" миром, пройти в нем своеобразные испытания и совершить определенные действия (ср. ритуально-магический характер ключевых эпизодов "Майской ночи", "Вечера накануне Ивана Купала" и т. д.). Потусторонний мир как бы санкционирует любовь и брак, нейтрализуя препятствия в мире реальном. За схемой "путешествия" в "иной" мир просматриваются не только мотивы волшебной сказки, но и мифология апокрифов и легенд, на которую наслаиваются мистические схемы "странствий" души, жаждущей слияния в Эросе с породившим его женственным началом.
Тема сна позволяет интерпретировать сюжет на более высоком уровне смыслообразования, а именно — прочитывать эмпирические истории в метафизическом контексте. Так, развертывание Ъмы сна в "Майской ночи" и "Страшной мести" обнаруживает ее эзотерическую
семантику, которая дает ключ к эмпирическому сюжету и "тайне души" героя (с. 5). Все сны изображают ситуацию "плена": душа оказывается в подчинении, угнетении, зависимости, опасности. Эта зависимость соотнесена с "родительской" сферой: "злой" мачехой, "суровым" отцом, лжематерью и т. д. Кроме того, сон связан с прошлым: с воспоминанием о детстве, с тайной семейных отношений, страшным грехом или преступлением.
Исходная сюжетная ситуация ущербной семьи и сиротства, стремление преодолеть комплекс утраты созданием новой семьи в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" могут быть, по логике автора статьи, прочитаны как различные коллизии восстановления сакрального миропорядка, как воплощение идеи новой Церкви, эквивалентом которой становятся мотивы брака, нового дома, Богоматери ("Ночь перед Рождеством"). В любви отражаются красота, благо и "божественное присутствие на земле". Все трансформации женского-мужского в "Вечерах" связаны с представлением о бисексуальной природе абсолюта, с платоновским мифом об андрогине и с христианским понятием небесного брака, восстанавливающего первоначальную безгреховность и бессмертие первочеловека.
Переживание метафизического "отпадения", разделения человека единого на мужчину и женщину, грехопадения, земного воплощения как плена проявляется у Гоголя в "софийной" печали, грусти, тоске, задумчивости, в ощущении "чуждости", одиночества, сиротства, особенно присущих женским персонажам, знаменуя их причастность "нездешнему" миру. В соотнесении с рассмотренной категориальной семантикой автор статьи детально анализирует сюжетные основы повести "Майская ночь", связывая мифологизированную историю души Ганны и судьбу панночки-утопленницы с гностико-манихейскими представлениями о дуализме мира и души человека, где светлое начало находится в плену темных сил.
"Театральная поэтика барокко в художественном пространстве "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Н. В. Гоголя" — тема статьи С. О. Шведовой (С.-Петербург). Вслед за Ю. Манном исследователь доказывает, что в гоголевских ранних повестях происходит ощутимый распад цельности народного взгляда на мир: необычная подача типично карнавальных мотивов говорит о присутствии в мире "Вечеров" отстраненного наблюдателя, не сливающегося с народным целым, присущим фольклорной поэтике, близкой Гоголю. Художественное пространство у Гоголя присутствует в двух видах: волшебном, где локализуются эпизоды, связанные со сверхъестественным, фантастическим, и бытовом пространстве, где развертывается реальное действие. Главное свойство пространства первого типа — динамичность, наполненность движением, стремлением к снятию простран-
ственных границ. Пространство второго типа, наоборот, характеризуется замкнутостью, статичностью, резкой отмеченностью границ, тягой к концентрации в одной точке.
Неподвижные "массовки", "немые картины" и застывшие сцены в "Вечерах" объединили в себе две тенденции барочного театра, в пределах одной пьесы объединившего и натуралистические, и аллегорические линии, сочетая бытовые интермедии с живыми картинами. Некоторые сцены "Вечеров" напоминают вертеп, раек или лубочный театр, в котором особенно важна прикрепленность жеста к слову: в бытовом пространстве сюжета движение часто расчленяется на отдельные жесты; каждый из них соответствует реплике диалога, ритмически подчиняясь ей (сцена обольщения Солохи дьяком в "Ночи перед Рождеством").
В персонажах, заполняющих у Гоголя бытовое пространство, подчеркивается вещное, неодушевленное, кукольное (марионеточное) начало. Лицо уподобляется какому-нибудь предмету; психологический портрет заменен подбором внешних признаков. Через комическое обыгрывание противоречивых метафорических уподоблений занимательная картина нравов заменяется аллегорией человеческой жизни. Автор "Вечеров" применял также ономастический способ характеристики персонажей. Героя называют или именем, или фамилией, или прозвищем — между ними нет четкой границы. Чем больше замкнут персонаж в рамки бытового пространства (мир вещей и масок), тем сильнее он сливается со своим прозвищем (фамилией, именем), обозначающим свойства его внешности и натуры.
Таким образом, отмечает исследователь, пространству, заполненному механическим рядом "натюрмортов", свойственно движение к окаменению, "омертвению".
Однако иные метаморфозы постигают предметный мир в гоголевском "волшебном" пространстве. Оно обладает повышенной мерой условности, отчего знаменитые пейзажи "Сорочинской ярмарки", "Майской ночи", "Страшной мести" воспринимаются как абстрактные мифологемы или сложные символические построения, не теряя своей выразительности и живописности. Эти же черты характеризуют и предметный мир, заполняющий данное пространство. Вещи, оставаясь вещами, приобретают символический порядок взаимного расположения и новые, символические значения. Небо, Земля, река, звезды образуют некий "всемирный пейзаж".
Бытовой и волшебный миры находятся в корреляции, зеркально отражены друг в друге. События, происходящие с героями в двух мирах, соотносимы настолько, что сюжеты повестей развертываются одновременно в двух планах: серьезном, настоящем и в травестийном, пародийно сниженном, фольклорно обрядовом.
В конечном счете автор предлагает рассматривать соотношение двух типов пространства у Гоголя в виде системы антитез: движение — неподвижность, бесконечное — конечное, духовное — материальное, гармония — дисгармония. Использование антитетического по своей природе языка барокко дает возможность соединения в пределах одного текста условности и предметности, обобщенности и конкретики, позволяя осуществить выход на уровень высокой обобщенности.
Н. Друбен-Майер (Мюнхен) в статье "От "Песочного человека" Гофмана к "Вию" Гоголя" прослеживает психологические подосновы темы "зрения" (видения), расширительно трактуемой у романтиков. Автор обращается к фрейдовской трактовке сказки Гофмана и одновременно к трансформациям гофмановского сюжета в русской прозе первой трети XIX в. Повести "Блаженство безумия" Н. Полевого, "Двойник" А. Погорельского, "Пестрые сказки" В. Одоевского являются, как считает исследователь, интуитивным повторением некоторых ключевых психологических мотивов немецкого романтизма, но не придают им очертаний психологем (универсальных психических комплексов или конфигураций, являющихся сплетением символов и мотивов в повествовательном микросюжете). Однако в "Блаженстве безумия" присутствуют следующие переклички с Гофманом: семейная (часто инцестуальная) проблематика, тема сумасшествия, маниакальной патологии. Короткая сказка В. Одоевского "Игоша" дает почти медицинский очерк детского сознания, в некоторых моментах отсылающий к повести Гофмана: фантом детского воображения, ассоциативно преломляющего рассказы взрослых, бессознательные страхи, элементы психопатологических комплексов, связанных с теми или иными телесными повреждениями.
Но, по мнению автора статьи, только Гоголь понял структуру психопоэтики Гофмана и сумел преобразовать мотивы "Песочного человека" в "Вие", представляющем своеобразное "продолжение" немецкой повести-сказки. Гоголь, в отличие от Гофмана, привлекал богатый фольклорный материал, связанный с темой смертоносного взгляда. Эта доминанта находит свое выражение в названии повести, восходящем к украинским словам "в1я" — ресница, "повша" — веко, связанным с мотивами видения. Как в "Песочном человеке", так и в "Вие" смерть героя вызвана его взглядом. Натанаэль глядит с башни в телескоп на Клару, сходит с ума и в исступлении бросается вниз. Хома Брут погибает оттого, что посмотрел на Вия. Истинная, чисто психическая причина смерти обоих героев — страх, их подчинение силам, которым они не в силах противостоять.
"Сны и пробуждение в "Петербургских повестях" Гоголя" рассматриваются в статье В. Ш. Кривоноса (Елец) как элементы завуалированной фантастики или как средство характеристики типа сознания
главного героя. Семантический механизм соотнесения сна и реальности в "Невском проспекте", "Портрете" имеют в своей основе близость значений таких слов, как сон, мечта, наваждение, обман; лексическое сходство оборачивается структурно-смысловым подобием картин сновидений и действительности: "Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!". Возможность трансформации реальности в сон и наоборот обусловлена происками сатаны: "отца лжи", что существенно для восприятия "греховных" аспектов петербургской жизни, связанных с вмешательством в судьбы персонажей демонических сил.
Гоголь актуализировал в "Петербургских повестях" свойственное мифопоэтическому мышлению представление о реальности снов, стирая тем самым структурные границы между миром сновидения и миром яви, создавая иллюзию галлюцинаторной действительности. В то же время он вызывал ассоциации снов с потусторонним миром, характерные для фольклорно-мифологической традиции. Герой-сновидец предстает своеобразным медиатором между "этим" и "тем" светом; его блуждающая душа обнажает переживаемое им состояние кризиса, что выражается в потере ориентации, неумении ответить на вопросы "где" и "когда".
В "Невском проспекте" с его, как принято считать, традиционным романтическим конфликтом мечты и действительности речь на е<лмом деле идет, по логике исследователя, о "существовании в несуществующем": не только петербургское пространство, но и сон героя оборачивается "пространством небытия". Господствующий в действительности обман сменяется сновидческим самообманом; дав наваждению завладеть своей душой, Пискарев воплощает в себе парадоксальность соотношений между реальным и призрачным. Самоубийство героя свидетельствует о его окончательном погружении в потусторонний мир — погружении, начавшемся двумя встречами наяву и во сне с "мнимым божеством".
В "Портрете" использована более сложная композиция: "сна во сне", что радикально меняет соотношение между основным текстом и "текстом сновидения". Переходя из одного сна в другой, персонажи сновидения тоже как бы существуют реально. Герой — художник, наделенный внешностью и функциями демонического существа, наказан безумием, поскольку не умеет понять той истины, которая явлена в уничтожаемых им высоких произведениях искусства. Между тем возможность "настоящего пробуждения" человека и его "бодрствования в мире живых" осуществляется движением души по вертикали, вверх, по ступеням духовной лестницы в сакральное пространство. Этот путь-парадигма, принципиально значимый для Гоголя, должен вывести человека из сферы лжи в сферу истины, чего не происходит с персонажами "Петербургский повестей".
С. Ф. Васильев (Ижевск) в статье "Гоголь: логика трансцендентного" также пишет о взаимодействии у писателя рационального и запредельного, вместе порождающих в гоголевском тексте трагическую картину мира. А. Ковач (Будапешт), автор статьи "Поприщин, Софи и Меджи", выявляет семантику имен в повести "Записки сумасшедшего". М. Вайскопф (Тель-Авив) в статье "Гоголь как масонский писатель" выявляет некоторые теософские предпосылки творчества Гоголя. Тема статьи Е. И. Анненкова (С.-Петербург) "Н. В. Гоголь и С. П. Шевырев" — взаимодействие эстетических и духовных поисков писателей, сходство и различие их взглядов на судьбу России и русской литературы. С. Коцингер (Констанца) в статье "Значение Державина для творчества Гоголя" выявляет связи гоголевской поэтики с поэтикой русской оды.
О. В. Михайлова
95.03.008. КАСАТКИН Н. В., КАСАТКИНА В. Н. ТАЙНА ЧЕЛОВЕКА. СВОЕОБРАЗИЕ РЕАЛИЗМА Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: Учебное пособие / Моск. пед. ун-т. Каф. рус. клас. Лит.— М., 1994 .— 170 с.
Книга написана профессором Н. В. Касаткиным (1890-1974), ученым, философом, литературоведом, а дописывалась и дорабатывалась дочерью исследователя, доктором филологических наук, профессором В. Н. Касаткиной. Художественное творчество Ф. М. Достоевского изучается как выражение главной особенности русского философствования — нонфинальности, непрерывности искания истины, его подвижнического характера. Вводя в литературоведение философские и психологические принципы исследования, авторы рассматривают романное пятикнижие: "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток", "Братья Карамазовы", — обнаруживая в них идейно-художественное единство и развивающееся постижение тайн человека и его общения.
Образная ткань повествования в романах писателя глубоко философична, она раскрывает концепцию мира и личности, свойственную Достоевскому. Есть основание разграничивать два типа образов и ситуаций в его творчестве: периферические и центральные, доминирующие. "Особенность периферических образов и ситуаций состоит в том, что они содержатся только в одном каком-либо художественном произведении Основная черта центральных — их присутствие во всех романах Достоевского. Такими являются: спешный бег, свидание, разлука, вихрь (или водоворот), ночь, хаос, бездна (вода, туман), образы света" (с. 153).
Центральные философские образы-мотивы в романах писателя конкретны, но и сложны по своему составу: они включают и наглядные,
