CC BY
95
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВННАЯ
ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 7
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
3
издается с 1973 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 1 индекс серии 1,7 рефераты 95.04.001-95.04.018
МОСКВА 1995
Подобный подход к личности, особый интерес Горького к теме “иррационального” человека подтверждаются и высказываниями писателя I ¿того времени.
/ Сюжетно и тематически “Голубая жизнь” связана и с романом | Ф. Сологуба “Мелкий бес”. Эти произведения объединяют общая тема | мещанского кошмара уездной России, основной сюжетный мотив — Оостепенное “схождение” с ума главного героя, искусное смешение в 1 Повествовании реальности и галлюцинаций Миронова и Передонова, ; и, наконец, появление “черта”. Примечателен и такой факт: почти одновременно с рассказом Горького весной 1925 г. А. Толстой написал ' рассказ “Голубые города”, где основной конфликт — противоречие ме-? чты героя о будущей счастливой жизни с окружающей пошлой дей-, ствительностью — изображается с помощью сходного с горьковским цветового символа “голубой”. Правда, у Толстого он теряет свою многозначность и превращается в простой знак, эмблему. Сближает рассказы писателей, при всем их видимом различии, также тема сумасшествия героя, не могущего примириться с грязью и пошлостью жизни.
В. Н. Сченснович
95.03.002. СМОЛА О. П. “ЧЕРНЫЙ ВЕЧЕР. БЕЛЫЙ СНЕГ...”: Творческая история и судьба поэмы А. Блока “Двенадцать”.— М.: Наследие, 1993 .— 271 с.— Библиогр.: с. 265-269.
В своей монографии О. П. Смола обращается к одному из самых загадочных, как это признано критикой, произведений мировой литературы. Поэма “Двенадцать” уже при жизни поэта вызвала множество самых разноречивых, неожиданных, зачастую перечеркивающих друг друга оценок и толков. Исследователь рассматривает их, выявляя всю стереоскопичность, многогранность существования “Двенадцати” В сознании читателя. В своем текстологическом анализе поэмы О. Смола стремится быть предельно чутким к блоковскому замыслу, далеко не во всем ему самому близкому, к мировосприятию Блока, видевшего в революционном взрыве тот исключительный шанс, который предо-! ставила история для разрешения мировых “проклятых вопросов”.
Личное, социальное и природное увязываются в эстетике Блока в нерастворимый узел. Природой правят стихии. Значит, по Блоку, революция, а вместе с ней и творчество художника есть порождение возмутившейся стихии. По этой причине художественное творчество, рассуждал поэт, не возымело бы никакого действия на людей, будь оно даже простым подражанием природе — ведь надо, “чтобы творчество было природой” (с. 25).
Однако впереди всех идей и поступков у Блока шло живое и непосредственное ощущение человеческой боли, страданий, несправедливо-
сти, неравенства. Именно за это народолюбие, за “любовь — вражду” (ср. блоковское: “и страсть, и ненависть к отчизне”) Блок любил Некрасова — поэта, во многих других отношениях ему неродственного. Сам бунтарь по натуре, Блок, по замечанию исследователя, воспевал русскую бунтующую душу, не боясь обвинений в безнравственности, которые ему предъявляли. Но в этической концепции поэмы, пишет О. Смола, нет левацкой апологии разрушения ради разрушения. Разрушение Блок считал таким же “старым”, как догмы и стереотипы буржуазного мира. Он будто даже спорил с самим собой, с собственными публицистическими установками, оправдывающими уничтожение “кремлей, дворцов, картин, книг” (“Интеллигенция и революция”), когда вступал в полемику с Маяковским по поводу его выпадов против классической культуры. .
Становление блоковского (в истоках — вагнеровского) “человека-артиста”, человека будущего в сути своей трагично, и иным быть не может. “Трагедийна... динамика революционного шага красногвардейцев, как трагедийно вообще превращение хаоса в космос” (с. 51) Отчасти по этой причине в образе революции, сложившемся в сознании Блока, непременно должен был занять свое место и элемент необузданной страсти вплоть до ее крайних проявлений — уголовщины. Отсюда и “бубновый туз”, и “мировой пожар в крови”, и призывы к грабежам, и, наконец, убийство Катьки — тема, с которой врывается в контекст социального катаклизма интимно-личностная тема. Изначально противоречив характер Петрухи, соединяющий в себе, как любой характер, общее и особенное. Выделив героя из массы, коллектива, индивидуализировав его судьбу, поэт мог передать своеобразие и сложность пути двенадцати, а шире — пути бунтующего люда в целом.
Выбор героя соответствует полифонической структуре поэмы, где неразличимы “анафема” и “осанна” (по словам К. Чуковского) Источником всех сюжетных противоречий, доказывает автор книги, были не психологическая раздвоенность и не своеволие Блока, а сама революция с ее отнюдь не линейной динамикой. Бьющие в глаза контрастность, перебивка планов, эмоциональные перехлесты, противоборство и преображение внутренних коллизий вызваны стремлением поэта передать “симфонию” совершавшихся на глазах исторических событий
Правящие человеком добро и зло обрели в поэме не однозначно-аллегорическую форму выражения, но богатую разными уровнями художественного смысла, постоянно ускользающую и меняющуюся суть живой жизни. Вот почему поэт прибегал к устойчивым, традиционным для русской литературы символам, в то же время обновляя их согласно своему замыслу. Такими сквозными символическими образами в русской классике пронизано воссоздание природных стихийных сил,
распоряжающихся судьбой человека, тревожащих его, вызывающих наваждение, растерянность, страх, сбивающих героя с пути. В этом ракурсе О. Смола сопоставляет “Двенадцать” с пушкинским стихотворением “Бесы”. Ветер, “снег летучий”, вьюга заполняют собой все пространство обоих произведений, формируя и в том и в другом случае определенный угол зрения, особый тип художественного сознания — “вихревого, игрового, порывистого, дразнящего, надсадного, зазывающего, искушающего, злого, хохочущего” (с. 76). Пушкинская традиция, а отчасти подключенная к ней традиция Достоевского с его “Бесами”, позволяют символизировать содержание “Двенадцати”, ввести многоликий образ русской революции в контекст философских категорий.
Неожиданным, неоправданным, непонятным, даже кощунственным представлялся многим современникам Блока и позднейшим его интерпретаторам образ Христа, вступающий, однако, в сложное взаимодействие со всем строем поэмы. Интуиция художника, абсолютный поэтический слух позволили Блоку найти тот символ, который придал поэме высокое этическое измерение, считает ученый. Образ Христа как бы соединяет в произведении прошлое, настоящее и будущее, указывая духовные пути обновления для России. Финальное шествие Христа во главе красногвардейцев не является, по мнению исследователя, итогом поэмы. Напротив, с ее последним стихом только и открывается ее бесконечная перспектива, поскольку Блок не подводил читателя к каким-либо определенным выводам, а будил его творческую мысль.
Анализируя рукописи поэта, О. Смола стремится восстановить сам процесс работы Блока над поэмой, прослеживая путь, проделанный'от самых первых черновых набросков до белового автографа и далее, к окончательному тексту поэмы. В сущности, по наблюдению исследователя, любая отдельная глава “Двенадцати” является как бы воспроизведением в миниатюре произведения в целом. По восходящей спирали некоторые мотивы раз за разом повторяются в последующем тексте, раздвигая горизонты видения действительности, приоткрывая все грани того, что потенциально заключала в себе каждая предыдущая глава. Но вначале поэма мыслилась как цикл лирических стихотворений. Изучение блоковских черновиков показывает, что работа поэта в первой стадии сводилась к исчерпывающемуся выражению конкретного мотива в данном стихотворении. В процессе их написания оформлялась композиция произведения, усиливались психологические мотивировки сюжета. Вторая стадия работы — установление последовательности этих стихотворений — мотивов, прикрепление их к определенному сюжетному узлу, превращение их в главы поэмы.
Значительную часть монографии О. Смолы занимает анализ интерпретаций “Двенадцати”, принадлежащий современникам Блока: политическим деятелям, литературоведам и критикам, людям искусства.
В большевистской печати поэма получила в целом положительную оценку, хотя и не лишенную критического пафоса, касавшегося, главным образом, финального стиха и персонажей произведения — людей из “арьергарда” революции, хулиганов, “голытьбы”. Тем знаменательнее, подчеркивал, например, В. Фриче, подмеченный в них поэтом неподдельный революционный подъем. Сходна с этим мнением позиция Н. Осинского. В. И. Ленин, по свидетельству современников, отнесся к поэме нейтрально. Л. Д. Троцкий противопоставлял ее предшествующей поэзии Блока в пользу “Двенадцати”, и все же утверждал, что внутренний смысл революции остался за пределами произведения. А. В. Луначарский не раз слушал поэму, собирался писать о ней, но его реальный отклик на нее — два стихотворения под названием “Блоку “Двенадцати”. В них говорится о достоинствах самого Блока, но и о слабости поэмы “Двенадцать”, которая, по убеждению Луначарского, являлась наивно-романтической и чрезмерно субъективной.
Первые публикации “Двенадцати” относятся к марту—апрелю 1918 г.; первые литературно-критические отклики о ней принадлежат Р. Иванову-Разумнику; критик подчеркивал, что поэма Блока — неизбежное следствие всего блоковского поэтического сознания, закономерное развитие его дореволюционного творчества. Напротив, страшную картину “опустошенной, омертвевшей души” увидела в произведении
A. Тыркова. Двойственно оценил “Двенадцать” литературовед А. Дер-ман. Он писал, что Блок, учуяв в атмосфере революции родственные его субъективизму стихии — “разрушительную смерть и тревожную остроту”, не мог не отозваться на них. По мнению Ю. Айхенвальда, политический мыслитель Блок помешал поэту Блоку, и его поэма “создает тяжелое впечатление”, воспринимается как едкая сатира на русскую революцию. Поэт и критик А. Тиняков приветствовал революционный пафос поэмы в целом, но резко отрицательно отнесся к некоторым ее художественным решениям — в частности, к образу Христа, считая такой “апофеоз” революции “двусмысленным”. Напротив, П. Струве, настроенный антиреволюционно, высоко ценил “духовное, пророческое вйдение” поэта, позволившее Блоку проникнуть в живую человеческую душу, где, как у Достоевского, неизбывно “борются Бог и Дьявол, Мадонна и Содом” (с. 191). В широкий контекст крайне пессимистических суждений о поэме и о революционной действительности вписывались трактовки поэмы, данные А. Гизетти, В. Евгеньевым— Максимовым, В. Аратовым, А. Измайловым, Д. Крючковым, С. Каблуковым и др. М. Неведомский отмечал достоинства поэмы с апокалиптических позиций, находя в ней “бескрайний обман и самообман” современного бытия.
Приняли “Двенадцать”, хотя и не безоговорочно, Б. Эйхенбаум,
B. М. Жирмунский, Ю. Н. Тынянов. Критик, скрывавшийся за псев-
донимом “Юний”, писал, что поэма Блока с ее высокой символикой остается для будущих поколений памятником мятежных лет.
Все же наиболее ценными представляются исследователю суждения о “Двенадцати” деятелей культуры, поэтов, писателей, художников; их мнения и отклики бывают особенно острыми, оригинальными, глубокими. Из поэтов первым отозвался на “Двенадцать” А. Белый. Его восхищение “Двенадцатью”, “Скифами”, “Интеллигенцией и революцией” сочеталось с опасением по поводу взрывчатой силы этих произведений. “Диалог” с Блоком был продолжен поэмой А. Белого “Христос воскрес” (апрель 1918 г.). Если в “Двенадцати” два плана — реальный и философско-символический, — то “Христос воскрес” — это мистерия, от начала и до конца представляющая собой одну развернутую метафору, воспроизводящую в мистико-символическом духе идею распятия и воскресения Христа.
Известно непримиримое отношение к блоковской поэме 3. Гиппиус, которая и в стихах, и в статьях, и устно клеймила поэта за “большевизм”. В. Пяст, Ф. Сологуб, М. Пришвин, К. Бальмонт, Вяч. Иванов,
С. Соловьев, Г. Чулков, Г. ^Иванов, В. Шершеневич так же негативно восприняли революционность Блока. Негодовал по поводу “Двенадцати” И. Бунин, называя поэму “дешевым, плоским трюком” (с. 173).
Противоречивы отзывы о “Двенадцати” М. Горького, как противоречиво само произведение. Современный литератор, по словам Горького, “должен быть романтиком” и писать так, как написана поэма “Двенадцать”, не позволяющая себя рассматривать с точки зрения хвалы или хулы действительности.
К. Чуковский, утверждает исследователь, был среди провозвестников целостной интерпретации “Двенадцати”. Для него заключительные стихи о Христе, идущем впереди красногвардейцев,— не оговорка, не фраза, а нечто глубоко прочувствованное и пережитое, потому что выражено не только в словах, но и в “невыразимых” элементах поэмы — в ее ритмах (с. 193).
А. Крученых, вопреки распространенному мнению о том, что “Двенадцать” — поэма разрушения, подчеркивал созидательную энергию блоковского произведения. В отзыве М. Волошина сказалось его ин-туитивистское представление о природе поэтического творчества. Он ценил в Блоке не “замыслы” и “намерения”, а “откровение” — то бессознательное начало, что рождается “по ту сторону идей и целей поэта” . Поэма, по словам М. Волошина, является “милосердной представительницей” за темную и заблудшую душу “русской разинщины”.
Своего рода откликом на блоковскую поэму оказалось стихотворение О. Мандельштама “Прославим, братья, сумерки свободы”. Как и у Блока, личное в его стихах уступило место надличному. Лирическое “я” поэта слилось с “лирическим” “мы”. Однако не находящие
своего разрешения антиномии стихотворения, ломкость и незавершенность его форм говорят о том, что поэт, несмотря на интонации гимна, меньше всего хотел выступить “пророком” нового времени, но выражал свои переживания по поводу тяжких испытаний народа в процессе революции.
Отзвук “Двенадцати” присутствует в произведениях В. Хлебникова. Его поэма “Настоящее” (февраль 1921 г.) пронизана народнопесенными и прежде всего частушечными ритмами. “Голоса и песни улицы”, разноголосица взвихренной России перекликаются с многоголосием революционного Петрограда в “Двенадцати”. А в отдельных местах поэмы обнаруживаются и четко выраженные реминисценции, отсылающие читателя к блоковскому первоисточнику.
Поэма “Двенадцать” была, пишет исследователь, близка В. Маяковскому, хотя он полемизировал с блоковским пониманием революции как стихии. И тому и другому свойственны в равной степени ненависть ко всяческим проявлениям буржуазности — не только в социальном, но и в нравственном смысле. Неумение копить какие бы то ни было ценности, жертвенность и самоотдача, лежащие в основе их человеческой и художнической сущности, и вели поэтов, каждого своей дорогой, к мысли о народе, к миру “без болей, бед и обид”, заставляя их, по Блоку, “жить удесятеренной жизнью”. Блок в силу самоощущения поэта, имеющего за спиной вековую традицию, и в силу объективного положения вещей только жаждал слитности с “грозой и бурей” (слова Р. Иванова-Разумника), Маяковский же “сам был революцией — ее рупором, застрельщиком, эпицентром ее взрывной волны” (с. 237).
Поэма Блока так или иначе задела всех, потому что он видел жизнь с разных сторон, обретая право говорить от имени народа в целом. С автором “Двенадцати”, пишет исследователь, можно тысячу раз не согласиться, если смотреть на поэму с какой-то отдельно взятой точки зрения, но “стоит только отказаться от предвзятости и подняться над собой, как убеждаешься в том, что трудно найти в поэзии XX в. поэму более просторную, широкую, богатую своей диалектической сущностью” (с. 260). И Блок, убеждает исследователь, не отрекался от “Двенадцати”. Его человеческая и творческая трагедия, пишет О. Смола, происходила не из-за разочарования в самом революционном движении; о революции Блок, в сущности, не обмолвился недобрым словом до конца жизни. Когда “стихии” начали умолкать, когда человека, как говорил поэт, стал покидать “дух музыки”, а на месте музыкальных форм бытия утвердились формы инерционные, застойные, “нетворческие” , он ощутил утрату смысла бытия. Попытки приспособить поэта с его суверенным внутренним миром к заботам одной только жизни “внешней” губительны для него, так было во все времена.
О. В. Михайлова
