CC BY
29
в резонансе со скрытыми силами в заданной ситуации, его использовании для получения результатов. Другой аспект стратегии Инь-Ян - в ее адаптивности. Езда на лошадях при воздействии внешних сил и внутренних ограничениях ведет к адаптивной самоорганизации. Адаптивность - не синоним стабильности и гармонии (хэ). Она ближе к функциональной эффективности. Всадник может достичь собственной цели, лишь работая с ней, обговаривая все изменения для достижения желаемого результата. Мудрость Инь-Ян -адаптационный инструмент взаимодействия человека с миром. В ней конфигурация основополагающих сил (энергий), ритм человеческой жизни, изменений на земле и сила небес. Продолжение изменений конфигурации Инь и Ян ведет к Дао. Только мудрый знает, как обрести или использовать его. Дао (с. 11) распространяется на управление на любом пути, от личной жизни до политической организации. Эта мудрость основывается на знании, но часть ее создается неуверенностью и действиями. Искусство езды на лошадях предоставляет не только концептуальное понимание мудрости, но и путь к ней, к жизни в процветании (с. 12).
Цибизова И.М.
2018.04.044. ДЗАФФИНО В. ДЖОРДАНО БРУНО И «ТИМЕЙ» ПЛАТОНА.
ZAFFINO V. Giordano Bruno e il «Timeo» di Platone // Rivista di filosofía neo-scolastica. - Milano, 2017. - A. 59, N 1. - P. 147-164.
Ключевые слова: Джордано Бруно; космос; материя; причинность; «Тимей»; форма.
Статья сотрудницы Папского Латеранского университета В. Дзаффино рассматривает влияние «Тимея» Платона на естественно-научную философию Джордано Бруно в свете позднеантич-ной традиции и герметизма эпохи Возрождения, а также тезисы итальянского мыслителя о материи и бесконечности миров.
Во введении (с. 147-149) отмечается внимание исследователей к теме платонизма у Джордано Бруно при недостаточной освещенности связи его философии природы с космологией древнегреческого мыслителя. На восприятие «Тимея» мыслителем повлияли и комментарии позднеантичных неоплатоников. В частности, Бруно связывал философию Платона с пифагорейской доктриной
(с. 147), находя в последней ключ к прочтению этого трактата в свете магической герметической традиции неопифагорейской матрицы. Наиболее значительным доводом в подтверждение данной позиции является сам Тимей из Локр, представленный Сократом как ценный политик Греции, эксперт в математике и астрономии, достигший также «вершин философии». Цицерон указывал, что Тимей и Платон встретились во время путешествия в Италию, совершенного последним для знакомства с пифагорейцами. Прокл находил в пифагорейской мысли источники космологии и всей философии Платона. Бруно считал Тимея пифагорейцем, видел в Платоне «природного мага» и соотносил его нумерологию с герметическим письмом (с. 148). По словам автора статьи, из анализа влияния древнегреческого мыслителя на итальянского очевидно дистанцирование последнего от некоторых аспектов аристотелевской мысли. Особенно в теме материи, ее примата над формой и гомогенности.
Во второй главе «Материя как "неопределимый, неномини-руемый, непознаваемый" принцип» (с. 149-152) рассматривается, как Бруно объяснял физику Аристотеля. Итальянский мыслитель полагал, что принцип материального нельзя ни определить, ни номинировать, ни познать, если не исходить из аналогии с результатами деятельности человечества, как утверждали еще пифагорейцы, Тимей и Платон. Только форма, по Бруно, - принцип, определяющий объект в его бытии как нечто отличное от остальных. Только из формы выводятся причина (ratio) и наименование (nomen) существующих вещей.
Терминологически Бруно определял материю как то, что Платон называл «место», «хора» (chora). Неоплатоники при рассмотрении материального принципа обозначали ее также как универсальное вместилище, кормилицу (nutrice), матрицу, мать. Бруно полностью восстановил аристотелевскую терминологию, но понимал материю как платонову «хору». Важное отличие Бруно и Аристотеля - в определении материи как «матери» и формы как «отца». Таким образом трактует их Платон в «Тимее», мысля промежуточную / посредующую (intermedia) природу как «сына». Бруно также утверждает, что форма (с. 151) - отец, а материя -мать природных вещей (enti naturale). Для Аристотеля форма и лишение (privazione) - противоположные друг другу принципы, меж-
ду тем как материя не содержит противоречий и представляет собой субстрат, к которому стремятся все противоположности.
В главе «Примат материи над формой» (с. 152-155) показано, как тема материи углубляется в диалогах «О причине», где рассматривается активная потенция мировой души. Не может существовать ничего, не содержащегося в Единой / Уникальной (Uno) материи. Ни одна материальная вещь не превосходит бесконечность Всего (Tutto), которая совпадает с бесконечностью материи или бесконечностью миров и бесконечностью Бога (с. 152).
Согласно Бруно, Платон считал демиургом божество, упорядочивающее ин- формированную материю, но не приписывал материи атрибут разума. По Халкидию, подобная интерпретация следует из понимания Платоновой теории предшествующими мыслителями. Они считали, что материя может быть наделена душой и собственной жизнью, а импульс ее неорганизованному движению, деятельности исходит извне, от демиурга (с. 154). Дабы избежать обвинения в ереси, Бруно определяет Бога как «возможность / потенциал (potenza) всех возможностей / потенциалов, акт / деяние (atto) всех актов / деяний, жизнь всех жизней, душу всех душ, бытие всего бытия», признавая Его как бесконечного Единого, разрешающего внутри себя все противоречия и различия. Бруно верил, что ему удалось решить данную онтологическую и теологическую проблему, однако она осталась открытой, так как если материя, благодаря божественному Всеобщему, может становиться божественной, то Бог содержит в себе материю.
В главе «Гомогенность материи» (с. 155-158) утверждается, что онтология Джордано Бруно возвращает к элейской мысли, противореча Аристотелю: бытие не делится на категориальные роды, а является совершенным единством, проявляющимся во множественности, но сохраняющим свою унитарную сущность (эссенцию) без изменений. Вещь признается в единственной реальности, идентичной самой себе и неизменной. Каждая вещь одна, но не одно-монадная, различие между вещами - лишь в представляющемся аспекте реального, оригинальное измерение которого состоит в идентичности противоположного Всеобщего, индифферентного и бесконечного. В Едином отсутствуют определения различия между потенцией и актом, формой и материей. Живой космос пассивен, поскольку подвергается действию животворящего принципа, но
также непрестанно активен, так как порождает формы, неразличимые в самой материи.
Бруно поместил в центр природы циклическое развитие, считая, что изменение стремится к иному модусу бытия. У Фичино Единый Уникальный (Uno) совпадает с Богом, высшим единством, истиной и добротой / добродетелью. У Бруно Бог имманентен как природе, так и тому же Единому. Поскольку субстанция едина, божественна и бессмертна, а Вселенная включает все бытие, в философии Бруно происходит онтологическое смешение материи и формы, из которого извлекается универсальное Единое-Всеобщее.
Бруно, в отличие от Платона, не использует термин «демиург» для Бога, порождающего Вселенную, но идентифицирует его с разумом матрицы Анаксагора. Итальянский мыслитель устанавливает связь Платона с халдейскими оракулами и древним волшебством, реинтерпретируя в новой герменевтической традиции Возрождения (с. 157). Он утверждает, что Платон вместе с Тимеем открыли даже теорию взаимодействия и постоянной трансмутации элементов, приписывая Тимею изречение, согласно которому «там, где есть форма земли (...), должна появиться и форма воды». Подобное выражение отсутствует в рукописи, скорее отражая тему трансмутации в пифагорейской философии, нежели в Платоновом «Тимее».
В главе «Бесконечность миров у Бруно и в платоновой и неоплатонической традициях» (с. 158-162) рассматривается, как итальянский мыслитель отрицал аристотелевские тезисы, согласно которым космос совершенен и заключается внутри себя. Он продолжал традицию, идущую от Анаксимандра Милетского к Плотину и Николаю Кузанскому, которая утверждает, что всегда существует нечто вне конечного тела и ничто не бесконечно. В онтологическом смысле бесконечное Бруно - отображение действенности неограниченного потенциала действующей (efficiente) причины. В Едином-Всеобщем причина и следствие генеративности совпадают по сформулированному Кузанским принципу совпадения противоположностей (coincidentia oppositorum), а (с. 158) природа созданного Богом не отличается от своего творца: божественная бесконечность и бесконечность материи-жизни взаимопроникают в имманентном измерении природы. Таким образом, признается актуальная бесконечность, диалектическая связь между бесконечным
и конечным, природой порождающей и природой порожденной (natura naturans и natura naturata).
Фома Аквинский углубил эту перспективу, оставаясь в рамках аристотелевской традиции. Воображаемый мир Бога совершенен в своей полноте (complesso), поскольку конечен. Лишь в Боге бесконечность и совершенство совпадают. Лишь в Субстанциональном бытии, чистом акте, бесконечное актуализируется, не существуя в сотворенной реальности. Для Аквината форма совершенна в собственной бесконечности, а материя - в собственных ограничениях (limite). Бруно приписал Вселенной те атрибуты, которые Фома признавал только за Богом. Мыслитель утверждал бесконечность миров, бесконечность творческой потенции Бога, изображений Единого-Всеобщего (с. 160). По словам автора статьи, Платон же рассуждал об уникальности космоса, предлагая теологический аргумент, исключающий как множественность, так и бесконечность миров. Гипотетические многократные повторения Идеи удалили бы деятельность демиурга от образцовой модели, которая одна, поскольку совершенна и божественна. Тогда целью Творца было бы создание копии как можно более близкой к Прекрасному идеального мира. Космос уникален, как уникален и живой разум, охватывающий и содержащий в себе Идеи. Бруно исходил из неоплатонической традиции, утверждавшей, что Платон признавал множественность миров (с. 161). Он считал, что этот античный мыслитель различал пять градаций (gradi) видов вещей: Единого (Uno), душу мира, человеческую душу, форму тел, тела (corporea). По мнению Дзаффино, последнее, отсутствующее у Платона, вероятно, почерпнуто из Плотина. Бруно, таким образом, ассимилировал теорию Платона, различающую миры в зависимости от превалирования в них отдельного элемента. Он перешел от монистской космологии к плюралистической концепции.
В заключении (с. 162-163) диалог «Тимей» Платона утверждается как важный источник онтологии и космологии Бруно. В частности, тема материи демонстрирует влияние этого философа в контексте позднеантичной традиции и ренессансной герменевтики. Очевидны значительные различия между бруновской мыслью и аристотелевской доктриной (с. 162), однако констатируется преемственность первой по отношению к «Физике» античного мыслителя. Итальянский мыслитель находил в «Тимее» подтверждение
идеи множественности бесконечных миров, из которой следует утверждение о существовании их бесчисленного количества. Бруно прошел от монистической космологии до бесконечной, утверждая бесконечность в онтологической области (с. 163).
И.М. Цибизова
2018.04.045. ГРИР Э. «МНОГОСТОРОННЯЯ СУТЬ»: ФИЛОСОФИЯ РАЗГОВОРА У ВУЛЬФ, РАССЕЛА И КАНТА. GREER E. «A many-sided substance»: The Philosophy of conversation in Woolf, Russell, and Kant // Journal of modern literature. - Bloomin-gton, 2017. - Vol. 40, N 3. - Р. 1-17.
Ключевые слова: Вирджиния Вулф; роман «Волны»; разговор; эстетика; эпистемология.
Эрин Грир является докторантом (PhD) Калифорнийского университета в Беркли. В настоящее время она завершает свою диссертацию «Ведя светскую беседу: Фантазии и философия интимности», в которой исследуются философские и литературные вопросы языка, развивается теория медиации в повседневном личном разговоре и в общественной жизни. Областью ее научных интересов являются история и теория романа, теория литературной критики, современые медиа, а также гендерные исследования и сексуальность. Грир пишет, что одной из самых ярких черт литературного стиля Вирджинии Вульф является способность выразить то, что Джулия Бриггс назвала «разговором позади разговора», т.е. «невербальным разговором». Экспериментальный «игровой роман» Вульф «Волны» (1931) может быть прочтен как расширенное исследование такого рода невербальных разговоров. Текстуальное описание двух ключевых сцен беседы за обеденным столом, кроме того, может служить эскизом утонченного диалога между эпистемологией Бертрана Рассела и эстетикой Иммануила Канта. В романе «Волны» пересматриваются и соединяются философские вопросы в форме беседы и предлагается теория, в рамках которой общая эстетика разговора трансформирует данный мир в то, что можно назвать «местожительством». Получающаяся в результате философия беседы дает новое чувство общности, а лежащая в ее основе эстетика сама становится особой формой разговора (с. 1).
