CC BY
80
3. Тихонов В.В. Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х - 1953 г.). - М.; СПб.: Нестор-История, 2016. - 424 с.
2018.02.023. ТИХОНОВ В.В. ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ КАМПАНИИ «ПОЗДНЕГО СТАЛИНИЗМА» И СОВЕТСКАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА (СЕРЕДИНА 1940-х - 1953 г.). - М.; СПб.: Нестор-История, 2016. - 424 с.
Ключевые слова: СССР; политика репрессий; поздний сталинизм; идеологические кампании; советская историческая наука.
Виталий Витальевич Тихонов - канд. ист. наук (ИРИ РАН, РГГУ), специалист по истории исторической науки в России первой половины XX в.
В книге анализируется влияние многочисленных идеологических кампаний периода позднего сталинизма (борьба с «низкопоклонством перед Западом» и с «буржуазным объективизмом», антикосмополитическая кампания, дискуссии в языкознании и политэкономии) на советскую историческую науку. Как отмечается во введении, этот вопрос до сих пор исследован лишь крайне фрагментарно, несмотря на то что сама по себе история советской исторической науки изучается, напротив, довольно активно. Автор предполагает, что большинство исследователей по разным причинам просто недооценивают значение идеологических кампаний, считая их временным и преходящим явлением. В своей работе он попытался восполнить этот пробел и представить более или менее целостную картину того, что происходило по крайней мере в столичной исторической науке в рассматриваемый период.
Рамки исследования ограничены научными и учебными заведениями Москвы и Ленинграда, включая Институт истории АН СССР (в том числе его Ленинградское отделение), МГУ, ЛГУ и Московский государственный историко-архивный институт, а также некоторые другие учреждения. Автор мотивирует это несколькими причинами. Во-первых, архивы столичных вузов и научных институтов гораздо доступнее, чем провинциальные. Во-вторых, наиболее квалифицированная часть сообщества советских историков была сосредоточена именно в столицах, что делало интеллектуальную жизнь соответствующих научных учреждений особенно насыщенной. В-третьих, характер и содержание идеологических
дискуссий и проработок, по наблюдениям автора, довольно сильно зависели от состояния местной корпорации историков, причем ситуация в провинции и в союзных республиках, как показывают имеющиеся публикации, довольно сильно отличалась от Москвы и Ленинграда и поэтому требует отдельного исследования.
Источниковую базу работы составили прежде всего разнообразные стенограммы, протоколы и опубликованные отчеты о заседаниях ученых советов, кафедр и т.д. Наибольшее внимание автор уделяет ситуации в Институте истории АН СССР, архивы которого сохранились гораздо лучше и в большей степени доступны для исследователей, чем архивы высших учебных заведений. К тому же институт являлся центральным научным учреждением в области истории, здесь работали наиболее сильные специалисты. Используются в работе и воспоминания, с необходимыми поправками на их неизбежную субъективность и взаимосвязь с современными «войнами памяти» внутри самой корпорации историков.
Структура книги, включающая в себя введение, 11 глав, заключение и эпилог («Вместо послесловия»), выстроена по смешанному принципу: в пяти главах анализируются различные стороны советской исторической науки в изучаемый период и взаимоотношения между историками и политическим руководством, еще в четырех главах описывается история конкретных идеологических кампаний и дискуссий, отдельные главы посвящены Сталинским премиям для историков и значению идеологических процессов периода позднего сталинизма для последующего развития советской историографии. В эпилоге рассматривается отражение описываемых событий в корпоративной памяти российских историков.
Как показано в книге, сообщество советских историков в изучаемый период отличалось большой неоднородностью. Еще живы были последние представители дореволюционной профессуры, бок о бок с ними работали выпускники относительно свободных 1920-х годов, поколение «ровесников Октября» и фронтовики, прошедшие Отечественную войну. Мотивацией к получению исторического образования могло быть как желание всерьез связать свою жизнь с наукой, так и сугубо карьерные соображения. Все это обусловило значительный разнобой во мнениях по самым разным вопросам и высокую конфликтность исторического «цеха». Помимо этого, в условиях ограниченных ресурсов и крайней зависимо-
сти от действующей власти в среде историков были широко распространены клановость и патронаж, причем в качестве патрона, формирующего вокруг себя сеть клиентов, мог выступать как крупный партийный деятель, так и известный ученый-историк, обладающий достаточно высоким авторитетом в профессиональной среде и в то же время лояльный по отношению к властям. Противоречия между кланами нередко составляли благодатную почву для идеологических «погромов».
Вместе с тем среди историков было распространено весьма критическое восприятие окружающей действительности, хотя мало кто из них подвергал сомнению авторитет советского режима в целом. Исход конкретных идеологических кампаний, дискуссий и проработок в этих условиях сильно зависел от заинтересованности самих ученых в их проведении (при ее отсутствии кампания принимала формально-ритуальный характер), а также от наличия или отсутствия достаточно ясных правил игры и готовности участников им следовать: соблюдение таких правил нередко позволяло избежать худшего. Институт патронажа в определенных случаях также мог не только провоцировать конфликты, но и частично амортизировать последствия идеологических проработок.
Первые массовые идеологические кампании 1946-1947 гг. (в частности, кампания по борьбе с «низкопоклонством перед иностранщиной») затронули историческую науку скорее по касательной. Они сопровождались рядом постановлений о состоянии исторических исследований и довольно бурными обсуждениями на ученых советах и в партийных организациях, но еще не носили откровенно погромного характера. В ряде случаев ученым, попавшим «под раздачу», удавалось успешно защищаться вполне научными доводами, хотя и подогнанными под официальную риторику.
Первой идеологической кампанией, напрямую затронувшей историческую науку, стала борьба с «буржуазным объективизмом», старт которой дали дискуссия вокруг книги Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии» в 1947 г. и разгром генетики на сессии ВАСХНИЛ в 1948 г. Автор отмечает, что на многих заседаниях, посвященных «объективизму» в исторической науке, отдельные ораторы прямо ссылались на тезис Т.Д. Лысенко о существовании в советской науке двух противоборствующих школ - «прогрессивной» и «реакционной». В рамках принятой
идеологии «объективизм» противопоставлялся «партийности» и понимался как нежелание интерпретировать изучаемый материал с политической точки зрения. Во второй половине 1948 г. в исторической науке состоялась целая серия дискуссий по этому вопросу, наиболее напряженная обстановка сложилась в Институте истории АН СССР. Однако тех результатов, на которые, по-видимому, рассчитывали партийные функционеры, кампания так и не дала. Так, в Институте истории лишь работники сектора истории Средних веков оказались достаточно податливыми и практически сразу проявили готовность к безоговорочному признанию своих «ошибок». Специалисты по другим дисциплинам пытались, как на заседаниях своих секторов, так и позже на ученом совете института, сопротивляться нападкам или по крайней мере смягчить общий накал атмосферы. Принудить к ритуальному «покаянию» удалось в конце концов лишь некоторых из них.
На историческом факультете МГУ полноценной «дискуссии» не получилось. Отчасти это было связано с нежеланием декана Г. А. Новицкого проявлять инициативу в такого рода мероприятиях, отчасти - с тем, что многие преподаватели по совместительству работали в Институте истории, «где и прошли основные события» (с. 175). В Историко-архивном институте кампания наложилась на внутренние конфликты между преподавателями, но не имела радикальных последствий. Попытки организовать аналогичную кампанию в археологии окончились явной неудачей: организаторам погрома во главе с В.И. Равдоникасом помешала солидарность московских археологов.
Кампания по борьбе с «космополитизмом» разразилась в начале 1949 г. На этот раз нападкам подверглись историки, заподозренные в недостаточном патриотизме. Автор отмечает, что в современных работах гонения на «объективистов» и «космополитов» нередко рассматриваются как единая кампания, что верно лишь отчасти. С одной стороны, в этот период каждая новая идеологическая мобилизация, как снежный ком, вбирала в себя лозунги предыдущей (в данном случае таким объединяющим мотивом стало «низкопоклонство перед Западом»). Этнический фактор также в какой-то степени чувствовался уже в период борьбы с «объективизмом», когда среди «гонителей» преобладали этнические русские. С другой стороны, если кампания по борьбе с «космополи-
тизмом» являлась отчетливо антисемитской, то в период борьбы с «объективизмом» выбор жертв еще не зависел от их национальности и был обусловлен скорее обстановкой в конкретном учреждении. Как следствие, списки жертв двух кампаний перекрываются лишь частично.
Анализируя материалы многочисленных заседаний в различных научно-исследовательских и учебных учреждениях в 19481949 гг., автор подробно разбирает сценарий их проведения, предпринимает попытку выстроить классификацию участников. В книге показано, что даже поведение «гонителей» могло существенно различаться в зависимости от того, насколько далеко идущие цели они преследовали. «Жертвы», в свою очередь, также применяли самые разные стратегии от безоговорочного признания своих «ошибок» до открытой полемики с оппонентами. Имелись и случаи неявки на заседание.
Кампания по борьбе с «космополитизмом» значительно превзошла по своим масштабам борьбу с «объективизмом» и оставила у многих современников поистине тягостное впечатление. Для целого ряда историков, подвергшихся тогда гонениям, именно эти испытания стали толчком к серьезной переоценке ценностей и взглядов: «Многие именно после проработок разочаровались если не в советском строе, то, во всяком случае, в сталинском режиме... Естественно, что прошедшие события заронили в души этих людей не только страх, но и желание изменить эту систему, сделать ее более предсказуемой и безопасной. Именно они станут опорой последовавшей относительной либерализации строя после смерти Сталина» (с. 263-264).
Последствия идеологических кампаний автор исследует и на микроуровне на примере С.А. Фейгиной и Е.А. Луцкого. Фейгина впервые попала под удар в 1948 г., на волне борьбы с «объективизмом». Она не принадлежала к числу известных историков и к тому же не могла похвастаться «правильной» автобиографией (ее сестра Л. А. Фейгина до революции состояла в партии кадетов и в советский период неоднократно арестовывалась), однако благодаря поддержке более именитых коллег (С.В. Бахрушин, А.И. Андреев, Б. Д. Греков) сумела продолжить работу в Институте истории, откуда была уволена лишь в 1953 г. Луцкий, сын известного революционера, напротив, с уверенностью может быть отнесен к совет-
скому истеблишменту, что, однако, не спасло его от увольнения из того же Института истории в 1950 г. Тем не менее он сумел продолжить работу в Историко-архивном институте, где у него не было влиятельных недоброжелателей. Эти примеры показывают, что от неприятностей в описываемый период не был застрахован ни один из советских историков. В то же время ученые, попавшие под жернова идеологических проработок, нередко имели возможность тем или иным образом смягчить их последствия.
Дискуссии о языкознании 1950 г. и о политэкономии 1952 г., в отличие от предшествующих кампаний, не носили погромного характера; их организаторы и участники отчетливо старались сохранить видимость научности. Тем не менее влияние обеих дискуссий на историческую науку было довольно значительным, поскольку в обоих случаях ученые вынуждены были подстраивать свои работы под новые идеологические установки, высказанные Сталиным. Особое значение имела дискуссия о языкознании: в ходе нее были развенчаны идеи Н.Я. Марра, на которых в предшествующие годы основывалась не только советская лингвистика, но и археология. Осуждение «марризма» повлекло за собой серьезную корректировку ее концептуальных оснований и к тому же сказалось на внутренней структуре научной корпорации: главенствующее положение с начала 1950-х годов заняли московские археологи, использовавшие дискуссию о языкознании для дискредитации своих ленинградских коллег. Идеи Б. А. Рыбакова о происхождении древнерусской народности, высказанные им в ходе этой же дискуссии на основе сталинских построений, продолжали восприниматься как основополагающие и после смерти «вождя».
Подводя итоги своего исследования, автор отмечает, что идеологические кампании послевоенных лет нельзя рассматривать как простое вмешательство партийного руководства в деятельность ученых, поскольку советская историческая наука к тому моменту составляла уже неотъемлемую часть сталинской политической системы. В то же время наряду с многочисленными механизмами идеологического контроля, выстроенными в предшествующие годы, продолжали функционировать разнообразные структуры и традиции, специфические для мира науки. Это позволяло ученым сохранять определенную автономию: не только они вынуждены были подстраиваться под «руководящие указания» партии, но и партий-
ной верхушке приходилось учитывать специфику научного сообщества. Именно с этим автор связывает возникновение изучаемого феномена идеологических кампаний, «которые должны были нагнетать обстановку, запуская очередной виток идеологической мобилизации» (с. 375). В подобных условиях способность ученых сопротивляться идеологическому нажиму определялась ситуацией в каждой конкретной дисциплине. Податливость исторической науки, готовность многих ее представителей к активному участию в проработках, оказавшуюся, по некоторым свидетельствам, неожиданностью для самих организаторов, автор объясняет прежде всего значительной неоднородностью исторического «цеха», обусловившей его высокую внутреннюю конфликтность. В случаях, когда историки проявляли солидарность и оказывали сопротивление идеологическому нажиму, эффект от погромов заметно снижался. Автор оговаривается, что эти соображения не снимают вину за организацию описанных кампаний с партийного руководства, поскольку именно оно создало систему, в которой подобные явления оказались возможными, и именно его представители выступали в роли инициаторов идеологических проработок.
В книге подчеркивается также важное значение описываемых событий для последующего развития советской исторической науки: «Этот период следует рассматривать как время окончательного утверждения советской (во многом - сталинской) концепции мировой истории. Именно тогда были окончательно сформулированы и закреплены фундаментальные методологические и методические основы советского подхода к изучению истории. Многие теории, выработанные в условиях прямого влияния идеологических кампаний, прочно вошли, пусть и в видоизмененной форме, в официальный советский исторический нарратив. Слегка подправленными их можно было обнаружить в обобщающих трудах, монографиях и учебниках вплоть до распада СССР и даже позже» (с. 376-377).
М.М. Минц
