CC BY
11
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2017.03.001. ЦОРАН Г. МЕЖДУ ПРИСВОЕНИЕМ И РЕПРЕЗЕНТАЦИЕЙ: АРИСТОТЕЛЬ И КОНЦЕПЦИЯ ПОДРАЖАНИЯ В ГРЕЧЕСКОЙ МЫСЛИ.
ZORAN G. Between appropriation and représentation: Aristotle and the concept of imitation in Greek thought // Philosophy and literature. -Baltimore, 2015. - Vol. 39, N 2. - P. 468-486.
Ключевые слова: подражание; присвоение и репрезентация; древнегреческая эстетика; Аристотель; Платон; гомеровский гимн к Аполлону Делосскому; аполлонический и дионисийский культы.
«Вообразим себе актера, который представляет на сцене некоторого политика, воспроизводя его манеры и жесты. А теперь предположим, что в зале сидит другой актер, его весьма впечатлил спектакль и он решил позаимствовать у коллеги стиль его игры. Он выходит на другую сцену и воплощает того же политика, в соответствии с тем, чему он научился», наблюдая первый спектакль. «Что в реальности он делает? В одном смысле он подражает политику, но в другом - первому актеру, чей стиль игры присвоил себе» (с. 468). Несомненно, речь идет о двух совершенно различных видах деятельности, хотя и ту и другую мы называем «подражанием», утверждает Габриэль Цоран (университет г. Хайфы, Израиль). И подобное смешение двух понятий не является случайным, оно прослеживается во многих языках.
Подражание первого актера политику можно назвать репрезентирующим, подражание второго - присваивающим. Для начала исследователь предлагает рассмотреть разницу между двумя «подражаниями» в строго теоретическом плане. Между ними есть нечто общее: оба предполагают наличие объекта подражания, а деятельность субъекта носит целенаправленный характер, сходство между ним и объектом - намеренное. Но именно на расхождении между интенциями субъектов основывается несходство между видами их деятельности, хотя помимо этого играет определенную роль и специфика причинно-следственных связей.
В случае репрезентации продукт подражания самостоятелен, он не присваивает качества своего образца, а как бы заимствует их на время в целях означивания объекта подражания, референции к нему. Это заимствование ограничено временем и пространством, можно сказать, что сходство между политиком и первым актером осложнено своего рода «модальным оператором» игры.
Во втором случае существование объекта подражания первично, можно говорить об оригинале и копии, или об иерархии -учитель и ученик. Последнее вносит определенный оттенок соревновательности в действия второго актера, а кроме того для него внимание к исходному представлению можно считать невыгодным: если про первого актера все забудут, то второй получит все аплодисменты от зрителей.
Таким образом, продукт и объект подражания принадлежат одному онтологическому уровню в случае присвоения, и разным -в случае репрезентации.
Автор статьи ставит не очевидный, но фундаментальный вопрос: когда и в каких контекстах возможно подобное разграничение? Он приходит к выводу, что оно имеет исторический характер, хотя на первый взгляд представляется универсальным. На самом деле для него необходимо соблюдение нескольких условий. Во-первых, должно существовать, пусть в самом примитивном виде, представление об автономности искусства: если искусство еще не выделилось окончательно из ритуального контекста, например, то отделить присвоение от репрезентации будет затруднительно. Во-вторых, эта оппозиция требует присутствия в общественном сознании концепта «оригинальности» как эстетической ценности. В-третьих, также должно наличествовать противопоставление серьезной
и игровой активности. В-четвертых, человечество должно к этому моменту научиться смотреть на сходство как чисто логическое соотношение, из которого устранены оттенки каузальности, как на взаимоотношение, а не взаимодействие объектов. В-пятых, оно не найдет себе места в социуме, где обучение осуществляется исключительно через подражание учителю. В-шестых, для него необходимо четкое разделение «текста» и «мира», в культурах, где «все есть текст» или «все есть реальный мир», оно не может приобрести значимость.
После этих теоретических размышлений Г. Цоран переходит к анализу истории греческого понятия mimesis. Впервые оно появилось в гомеровском гимне к Аполлону Делосскому (VII в. до н.э.). В нем упоминаются «девы, прислужницы Феба-владыки», и говорится, что «дивно умеют они подражать голосам и напевам / Всяких людей; и сказал бы, услышав их, каждый, что это / Голос его, - до того хорошо их налажены песни» (ст. 162-164, пер. В.В. Вересаева). Здесь, очевидно, речь идет о репрезентирующем подражании, (поскольку жрицы Аполлона в понимании зрителей не превращаются в изображаемых ими «жен и мужей»), и вместе с тем контекст их действий остается ритуальным. Это чем-то напоминает, например, статую божества, которую поклоняющиеся ей не путают с божеством как таковым.
Однако в то же самое время параллельно культу Аполлона, который автор статьи определяет как «аристократический, отстраненный, ясный, предполагающий взгляд со стороны» и четкое разделение объекта поклонения, жрецов и молящихся (с. 473), в Древней Греции существовали и другие. Дионисийские и аналогичные им ритуалы отличались иррациональностью, смешением идентич-ностей, расплывчатостью границ между субъектом и объектом, они включали в себя подражание божеству, но, по мнению Г. Цорана, явно присваивающего характера. Вместе с тем в архаический период эти две разновидности подражания представляли собой полюса единого континуума, и в некоторых случаях их было тяжело разделить. «Представление героев прошлого или мифических существ могло означать их оживление, возвращение в момент "здесь и сейчас"» (с. 473).
Следующий этап эволюции греческих представлений о мимесисе связан с эпохой классической драмы. Трагедии, как извест-
но, были частью афинских дионисийских празднеств, но при этом решительно отличались от древних практик поклонения Дионису, во многом приближаясь к аполлоническому ритуалу. Однако и тогда восприятие поэтического творчества как подражания-репрезентации не оформилось до конца. У Аристофана трагик Агафон переодевается в женскую одежду, создавая женские образы, и меняет облик на мужской, описывая мужей. Эта идея найдет некоторый отголосок даже в «Поэтике» Аристотеля (17, 1455 а31) и в «Искусстве поэзии» Горация (ст. 102-103), где отчетливо выражена мысль о том, что для изображения некоторого качества поэт должен его себе присвоить, установить изоморфическую связь между изображением и изображаемым (хотя в целом теория подражания у Аристотеля и Горация носит иной характер).
Г. Цоран подчеркивает, что для подобного имелись философские основания - в греческой мысли, особенно доклассической, сходство несло в себе сильный оттенок взаимодействия, предполагалось, что сходные объекты влияют друг на друга именно из-за своей похожести.
Платоновская философия искусства представляет собой предельный случай отсутствия разграничения двух видов подражания и доминирования одного из них - присвоения над репрезентацией. Метафизика Платона основана на соотношении между идеями и реальными объектами, которое, по мнению Г. Цорана, есть не что иное, как один из вариантов присваивающего подражания. Художественная деятельность рассматривается философом в этом же ключе, и неудивительно, что любая деятельность воспринимается как исключительно серьезная, без малейшего оттенка игры. Эстетическое восприятие становится опасным мероприятием, а поэтическое творчество - подозрительным.
Аристотель признавал наличие «вечных», трансцендентных идей, но считал их содержащимися в реальных объектах, своего рода генетическим кодом вещей. Известный биологизм этой модели устранял онтологический оттенок из концепции подражания и тем самым обеспечивал возможность возникновения отчетливого представления о художественном подражании как отдельном царстве, в котором действуют свои законы. Философия Аристотеля, в отличие от платоновской, расчистила место для подражания-репрезентации, но вместе с тем не исключала подражания присваи-
вающего. Г. Цоран анализирует взгляды Аристотеля на подражание как инструмент учебы и показывает, что необходимо разделить «детский способ» приобретения навыков (присваивающий) и взрослое познание, обретение знаний. Удовольствие от познания, которое и во взрослом варианте имеет отношение к подражанию, связано не со своего рода «импринтингом», а с осуществлением логической операции уподобления между объектом и его репрезентацией, предполагающей исходное четкое их разграничение.
Аристотель довел концепцию подражания-репрезентации до предела, и Г. Цоран усматривает в этом проявление его общей философской установки: Стагирит совершил нечто вроде «текстуальной революции» (с. 481). До него смешение двух видов подражания во многом проистекало из отсутствия идеи медиации, т.е. концепта «носителя», «средства». Именно такая идея позволила четко отделить объект подражания и его продукт. Подражание более не инкорпорировалось в само существование подражающего субъекта, текст (и другие средства медиации) стали средним звеном, прокладкой между образцом и его образом. Платоновское представление о поэзии и речи принадлежало еще устной эпохе, когда знание и мудрость не отделялись от субъекта и не могли быть переданы вне живой, разворачивающейся здесь и сейчас речи. Аристотель фактически ввел представление о вторичном дискурсе, заключенном как бы «в кавычки» и тем самым отделенном от субъекта. Г. Цоран подчеркивает, что «текстуальность, медиация, репрезентация возникли одновременно и взаимосвязаны» (с. 482), хотя это не подразумевает какой-либо отчетливой причинно-следственной цепи в рождении этих понятий, но именно они позволили окончательно разграничить два вида подражания.
Однако подражание-присвоение из аристотелевской концепции устранено не полностью. Г. Цоран обращает внимание на то, что знаменитое место из «Физики» (кн. 2, гл. 8, 199 а15-17): «искусство в одних случаях завершает то, что природа не в состоянии произвести, в других же подражает ей» (пер. В. П. Карпова), - отсылает именно к такому типу подражания. Здесь искусство присваивает себе нечто от природы, а не репрезентирует ее.
Тем не менее в постаристотелевскую эпоху подражание-присвоение сохранилось по преимуществу в сфере обучения, подготовки различных профессионалов, в языковой области - орато-
ров. Одним из традиционных методов воспитания ритора было заучивание и воспроизведение классических дискурсивных моделей. Преимущественно образовательная функция присваивающей концепции подражания обеспечила ей выживание, но одновременно лишила ее философского, онтологического оттенка и однозначно связала с областью дискурса как такового. Отсюда произошла модель подражания-присвоения в смысле воспроизведения образцов великой поэзии - значимая для многих эпох, но впервые расцветшая в эллинистический период. Г. Цоран считает, что выдвижение ее на первый план знаменовало переход от Классики к Классицизму. Именно тогда и возникло представление об эстетической «оригинальности», которое неотделимо от своего альтер-эго -идеи существования престижных образцов, так называемых Авторов. Казалось бы, снова можно говорить об определенной диффузии двух подражаний, но Г. Цоран подчеркивает принципиальную новизну эллинизма: диффузия происходит не за счет устранения оппозиции, а благодаря тому, что присвоение классических моделей становится инструментом подражания-репрезентации.
Е.В. Лозинская
2017.03.002. СНАЙДЕР Дж.Р. ИСКУССТВО И ИСТИНА В БАРОЧНОЙ ИТАЛИИ, ИЛИ ПРИМЕР «ПОДЗОРНОЙ ТРУБЫ АРИСТОТЕЛЯ» ЭМАНУЭЛЕ ТЕЗАУРО.
SNYDER J.R. Art and truth in Baroque Italy, or the case of Emanuele Tesauro's «Il cannocchiale aristotelico» // MLN. - Baltimore, 2016. -Vol. 131, N 1. - P. 74-96.
Ключевые слова: Эмануэле Тезауро; «Подзорная труба Аристотеля»; остроумие; метафора; острота; истина и ложь; вымысел; поэзия; риторика; фигуры; лаконизмы.
«Подзорная труба Аристотеля» (окончательная версия -1670) - крупнейший и сложный для восприятия трактат Эмануэле Тезауро (1592-1675), в котором воплотились размышления его автора о поэтике и риторике, отражающие стилистические и эстетические представления эпохи барокко. Дж.Р. Снайдер (Калифорнийский университет в г. Санта-Барбара) считает, что у этого текста есть и серьезные философские аспекты, он представляет собой «не что иное, как попытку разрыва с традиционной западной мыслью,
