CC BY
44
14. Странные голоса в художественной прозе.
Strange voices in narrative fiction / Ed. by Hansen P.K. et al. - Berlin: de Gruyter, 2011. - 268 p.
15. Неестественные повествования - неестественная нарратология.
Unnatural narratives - unnatural narratology / Ed. by Alber J., Heinze R. - Berlin; Boston: de Gruyter, 2011. - VI, 273 p.
Е.В. Лозинская
ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКИ
2017.01.006. ПОСТИЖЕНИЕ ЗАПАДА. ИНОСТРАННАЯ КУЛЬТУРА В СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ, ИСКУССТВЕ И ТЕОРИИ, 1917-1941 гг.: Исследования и архивные материалы / Отв. ред. Гальцова Е.Д. - М.: ИМЛИ РАН, 2015. - 872 с.
Ключевые слова: литературный процесс; В. Маяковский; постфутуризм; авангард; дадаизм; Р. Роллан; М. Горький;
A. Мальро; экспрессионизм.
В коллективной монографии рассматриваются культурные взаимодействия между СССР и странами Европы, а также США. Книга включает четыре части: «Писатели и литературный процесс, художественная рефлексия и издательская политика»; «Театр и театральная жизнь»; «Теория литературы и критика»; «Философия, культура, искусство». Наряду с исследовательскими главами в ней представлены публикации рукописей (Р. Роллан, А. Мальро, П. Паскаль и др.) и малоизвестных материалов, а также «трилогия» П. Клоделя и И. Аксёнова «Тиара века», являющаяся одновременно памятником художественного перевода и документом советской рецепции драматургии французского автора (публ. О.Н. Купцовой,
B.П. Нечаевой и Е.Д. Гальцовой).
Реферируется первая часть коллективного труда. Открывает ее глава «Владимир Маяковский: "Смотр французского искусства"». В.Н. Терёхина отмечает, что восприятие зарубежной литературы и искусства в Советской России в начале 1920-х годов было во многом связано с политикой интернационализма и с ожиданием мировой революции. Иллюзии сотрудничества и даже объединения «через головы поэтов и правительств» существовали и по другую сторону границы. Маяковский семь раз приезжал в Париж в 1922-
1929 гг., написал о своих впечатлениях книгу очерков «Семидневный смотр французской живописи», цикл стихотворений «Париж» и ряд других очерков и лирических стихов. Он стремился объединить усилия левых художников, восстановить единое культурное пространство авангарда.
В Париже Маяковский пропагандировал конструктивизм и агитационно-массовое и производственное искусство, видоизменяющее окружающую человека действительность. «Гипербола, метафора, гротеск составляли основу художественной выразительности творчества Маяковского, и те же свойства он стремился отыскать повсюду, тем более в новом французском искусстве» (с. 35). Во время своей первой поездки в Париж в ноябре 1922 г. Маяковский познакомился с Фернаном Леже, эта встреча стала для поэта главным впечатлением от художественной жизни Парижа. В.Н. Терёхина прослеживает их творческие взаимоотношения.
«Русский постфутуризм и европейские авангардные течения» -тема главы А.И. Чагина, который доказывает, что в сюрреалистическом мире Б. Поплавского «естественно соединялись русская и французская традиции: открытия русской литературы, от Гоголя до футуристов, и путь, пройденный французской литературой от Лот-реамона к сюрреалистам» (с. 54). В России художественный поиск поэтов - участников ОБЭРИУ, - наследуя постфутуристический опыт тифлисской группы «41 градус» и сближаясь с сюрреалистическим вектором поэзии зарубежья в те же межвоенные годы, «объективно шел на пересечении традиций русского и европейского авангарда» (с. 55).
Авангардистские поиски поэтов русского зарубежья вдохновлялись не только влиянием европейского (французского) авангарда, но и опытом русского футуризма. В 1920-1930-х годах творчество поэтов-авангардистов русского зарубежья, как и поэтические опыты российских собратьев, отличалось в большей степени постфуту -ристическим характером. На родине русская поэтическая заумь развивалась в контакте с европейским дадаистическим движением. В. Хлебников и В. Маяковский интересовались европейским дадаизмом, а Хлебников даже включил Т. Тцара и Ж. Рибемон-Дессеня в придуманное им «общество Председателей Земного шара». При этом русская заумь, совпадая многими своими параметрами с европейским дадаизмом (провозглашен в 1916 г. в Цюрихе), опередила
это направление в своем историческом развитии: А. Кручёных, автор пьесы «Победа над солнцем» (1913), может быть назван «первым дадаистом», отмечает А.И. Чагин.
В главе «Роллан и Горький: Вокруг путешествия Р. Роллана в СССР (1935)» М.А. Ариас-Вихель обращается к переписке, взглядам, произведениям писателей, знакомым друг с другом в основном заочно. Они встретились лишь однажды - в 1935 г., когда Рол-лан с женой (М.П. Кудашевой-Роллан) приехали по приглашению А.М. Горького в СССР. Горьковскому «энтузиазму и активизму» Роллан противопоставил «необходимость воспитания... "более широкого взгляда на мир". философской созерцательности, формирующей мировоззрение и ясность разума, самообладания»; все эти качества Роллан, «как истинный европеец, считал наиболее ценными для личности» (с. 71).
Поездку в Россию Роллан описал в своем «Московском дневнике», который он вел в Москве, но отказался публиковать после своего возвращения из СССР, закрыв его в своем архиве на 50 лет1. Роллан обсуждал в нем те же проблемы, что и Андре Жид, побывавший в СССР год спустя, и ставил их не менее остро. Оба французских писателя, тем не менее, верили в большое будущее, которое ожидает СССР. В том, что касалось текущих событий, Роллан оказался большим пессимистом, чем А. Жид. Он не решился опубликовать свой дневник и, не веря в настоящее, обратился к будущему. А. Жид был убежден в том, что «правда лечит и поможет руководителям СССР исправить допущенные ими ошибки. Роллан, благодаря общению с Горьким и семьей своей жены, был гораздо лучше осведомлен о реальном положении дел в СССР» (с. 93). И у него был многолетний опыт заступничества за людей, пострадавших от жестокости режима.
Горький в «Московском дневнике» Роллана вырастает в огромную трагическую фигуру: его память и мысль запечатлели весь жизненный путь русского писателя с начала их переписки и до проводов на вокзале. Роллан понимает и глубоко сочувствует Горькому, в одиночку «несущему тяжелое бремя горя, ностальгии и сожалений» (цит. по: с. 108).
1 См. первую публикацию: Роллан Р. Московский дневник / Вст. ст. Моты-левой Т.; Пер. Ариас М.; Коммент. Ржевской Н. // Вопросы литературы. - М., 1989. - № 3. - С. 190-246; № 4. - С. 219-254; № 5. - С. 219-254.
Материалы главы дополняют архивные документы: «Письма Ромена Роллана 1928-1936» (публ. М.А. Ариас-Вихель).
«Эстетические предпочтения Андре Мальро и его контакты с культурой страны Советов» находятся в центре внимания Т.В. Балашовой. Во Франции события февраля - октября 1917 г. воспринимались как продолжение Французской революции 1789 г. - с надеждой, что русским удастся осуществить то, что далеко не полностью удалось французам. В Москву писатель Мальро приехал гостем Первого Всесоюзного съезда советских писателей.
Создавая «романы о человеческом мужестве», «углубляясь в размышления об этике революции, противоречиях между личностью и коллективом, средствами и задачами любого действия, автор в 1920-е годы как бы готовил себя самого к возможной драме ВЫБОРА и необходимости в любых ситуациях сохранять "человеческое величие" ("grandeur humaine" - словосочетание, которое чаще всего встречается как в романах, так и в эссеистике Мальро)» (с. 164). Такая шкала измерения своей собственной жизни трагедиями других людей, народов, стран предопределяла специфический угол художественного зрения в произведениях Мальро до конца его дней, пишет Т.В. Балашова.
В последнем произведении Мальро - в повести «Лазарь» (1974) - получает завершенное авторское толкование слово «надежда»; почти во всех книгах писателя оно стало камнем преткновения: «Надежда - это не оптимистическая картина будущего; это обращение к себе самому, это воля, решимость не сдаваться, продолжать, идти путем, который избран без надежды на успех» (с. 184). Описывая трагедии и состояния апокалипсиса, «подаренные» нам в XX в., Мальро не согласен принять в качестве объяснения формулу абсурда. Он пишет не о мире, который абсурден, но о «чувстве абсурда», которое можно преодолеть действием и «братским» отношением к «другому» (там же). «Братство», «объединение», «симпатия» - «ключевые формулы почти во всех книгах Мальро, обрамляя основное словосочетание - "величие человека"»; они появляются и «внутри эпизодов-ситуаций, и в потоке философских размышлений, обретая смысл и конкретной, мгновенной реакции, и глобального закона существования» (с. 185).
Герои-революционеры, воссозданные Мальро, были встречены не слишком дружелюбно советской литературной критикой.
Его герои вызывали недоверие даже тогда, утверждает Т. В. Балашова, когда, согласно констатации рецензентов, беззаветно верили в благие итоги революции. Почти в каждом отклике на выход книг французского писателя присутствовала относительно его героев как бы «разделительная черта»: одни не верят в положительный результат революции, но хотят быть рядом с ее отважными участниками, так как это избавляет их от чувства одиночества; но по другую сторону находится, согласно выводам советской критики, «уже "осознавший преимущества социализма" писатель Мальро, поддержавший русскую революцию» (с. 186).
«Внутренние качества души» интересуют писателя гораздо больше, полагает Т.В. Балашова, чем «конечная цель», на которую ему все время указывали рецензенты. Обозначился «водораздел этический, но одновременно и эстетический»: Мальро с большой заинтересованностью отнесся к программам «социалистического реализма», но, «понимая задачи искусства неизмеримо шире, многого не мог в этих программах принять» (с. 197).
Работу дополняют архивные документы: «Андре Мальро и его контакты с культурой страны советов» (подгот. текста, перевод и коммент. Т.В. Балашовой).
В главе «Отношение к немецкому экспрессионизму в Советской России» В.Н. Терёхина отмечает, что интерес деятелей русской культуры к немецкому экспрессионизму в первые послереволюционные годы выражался в установлении контактов, в обмене информацией, выставками, кинофильмами, в переводе художественных текстов, в издании книг поэзии, прозы, пьес экспрессионистов, в постановке спектаклей, в публикации критических работ экспрессионистов и посвященных им статей. С процессом активного восприятия сочеталось стремление создать свой вариант экспрессионизма, противостоящий начавшейся «коллективизации» творческой сферы. Русский экспрессионизм складывался в России подспудно, без манифестации своего появления в качестве особого художественного направления. «Трагическое мировосприятие, порожденное социально-политическим кризисом общества и крушением традиционных гуманистических ценностей, стремление изменить мир к лучшему оказались близкими русскому человеку» (с. 235). Русский экспрессионизм рассматривается В.Н. Терёхиной как историко-культурное явление и как стилевая составляющая
других литературно-художественных течений в России, в частности в области поэтики авангарда.
В Советской России было переведено свыше 200 стихотворений 40 поэтов-экспрессионистов, которые печатались в периодике и антологиях. Среди переводчиков были О. Мандельштам, Б. Пастернак, Н. Асеев, А. Луначарский, Г. Петников. В экспрессионизме находили действенный протест против «духовного тупика и застоя довоенной и военной Европы, против тупика точных наук, против рационалистического фетишизма, против механизации жизни - во имя человека» (с. 242).
В манифестах русских экспрессионистов, в творчестве близких этому направлению авторов отмечалась актуальность романтического искусства Новалиса, Гофмана, философских трудов Шопенгауэра и Ницше. С другой стороны, «славянские влияния» на становление немецкого экспрессионизма в лице Гоголя, Толстого, Достоевского находил Ю. Тынянов, а В. Жирмунский отмечал «исключительное влияние» Достоевского на молодую Германию (там же).
«Экспрессионизмом больны многие мои современники, - писал теоретик левого искусства Н. Пунин, - одни - бесспорно: Кандинский, Шагал, Филонов; теперь - Тышлер и Бабель; Пастернак, написавший "Детство Люверс"... Мандельштам... экспрессиони-стичен Шкловский в традициях Розанова, ранний Маяковский -поэт, Мейерхольд, Эренбург, теперь еще Олеша»1.
«Если поэтика экспрессионизма проявлялась в творчестве сложившихся писателей как дополнителный элемент, обусловленный общественно-культурной ситуацией и личным опытом, то для молодых поэтов, вступавших в литературу среди "низвергающегося хаоса" и "конвульсий формирующегося народного менталитета", она казалась универсальным способом самовыражения и самоутверждения» (с. 251).
Архивные документы, дополняющие главу: «Советские деятели культуры 1920-х годов о немецком экспрессионизме» (подгот. текста и коммент. В.Н. Терёхиной).
В первой части коллективной монографии также опубликована работа Сержа Роле (университет Лилль-3, Франция) «Изда-
1 Пунин Н.И. Квартира № 5 // Панорама искусств. - М., 1989. - Вып. 12. -
С. 185.
тельство "Academia" и проект публикации трилогии Жюля Валлеса в 1934-1936/39 гг.» (перевод К.М. Дахиной).
Завершают книгу Указатель имен и Сведения об авторах на русском и английском языках.
Т.Г. Петрова
2017.01.007. ЕСАУЛОВ И.А. ПОСТСОВЕТСКИЕ МИФОЛОГИИ: СТРУКТУРЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ. - М.: Академика, 2015. - 616 с.
Ключевые слова: исторический контекст; Н.В. Гоголь; контекст понимания; С. Т. Аксаков; И. С. Шмелёв; ОПОЯЗ; авангард; соцреализм.
Доктор филол. наук И.А. Есаулов (Лит. ин-т им. А.М. Горького) рассматривает проблему соотношения русской, советской и постсоветской культуры в новой книге, состоящей из двух частей: «Мифологии повседневности: Форматирование постсоветского дискурса» и «Аксиология русской культуры: Статьи, интервью, полемика». Основу книги составили заметки, которые с 1 января 2012 г. регулярно размещались в блоге на сайте http://esaulov.net. Реферируется вторая часть исследования.
Задаваясь вопросом: «Корректно ли творчество Гоголя рассматривать в историческом контексте общественной мысли его времени?» - автор приходит к выводу, что исследуемый исторический фон современной писателю эпохи, безусловно, помогает изучению творчества Гоголя, но не всегда его пониманию, ибо в контекст общественной мысли того времени творчество Гоголя «совершенно не укладывается». Иначе бы «Выбранные места из переписки с друзьями», например, «не получили почти единодушного осуждения - среди "западников" и "славянофилов", "прогрессистов" и "охранителей"» (с. 372). Изучение «малого времени» (М.М. Бахтин) (к которому можно отнести и «общественную жизнь» современников Гоголя) является только лишь одним из возможных контекстов понимания. И.А. Есаулов полагает, что уместно выделить особый контекст понимания Гоголя, «проистекающий из духовного поля Slavia Orthodoxa»1 (термин итальянского
1 См.: Picchio R. Letteratura della Slavia ortodossa. - Bari, 1991. - Рус. перевод: Пиккио Р. Slavia Orthodoxa: Литература и язык. - М., 2003.
