CC BY
15
ИСТОРИЯ ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ЛИТЕРАТУРА СРЕДНИХ ВЕКОВ И ВОЗРОЖДЕНИЯ
2015.02.014. КОУПЛЕНД Р. «ПАФОС» И ПАСТЫРСТВО: «РИТОРИКА» АРИСТОТЕЛЯ В СРЕДНЕВЕКОВОЙ АНГЛИИ. COPELAND R. «Pathos» and pastoralism: Aristotle's «Rhetoric» in medieval England // Speculum. - Cambridge (Mass.), 2014. - Vol. 89, N 1. - P. 96-127.
Ключевые слова: риторика; Аристотель; анализ эмоций; пастырская культура средневековой Англии; Уильям Ленгленд.
Рита Коупленд (университет Пенсильвании) исследует рецепцию аристотелевского трактата по риторике в пастырской культуре средневековой Англии. В первую очередь ее интересует вопрос о том, как и в какой степени был востребован английскими проповедниками тот анализ человеческих эмоций во 2-й книге «Риторики», который Мартин Хайдеггер считал непревзойденным.
«Риторика» становится по-настоящему доступной западному ученому миру во второй половине XIII в. благодаря весьма удачному латинскому переводу Вильгельма фон Мёрбеке (ок. 1269), который сразу вытеснил из книжного оборота две уже существовавшие латинские версии, созданные в первой половине - середине XIII в.: перевод Германа Немца, выполненный с арабского, и анонимный перевод с греческого (так называемый Vetus). О популярности перевода Мёрбеке свидетельствует тот факт, что он сохранился более чем в сотне манускриптов, половина которых относится к XIV в.
Восприятие идей Аристотеля средневековыми книжниками было сопряжено с большими трудностями: ведь его риторическое учение сильно отличалось от относительно хорошо известной на Западе римской риторики. Непривычным в первую очередь каза-
лось то повышенное внимание, которое Аристотель уделял «когнитивным, этическим и психологическим аспектам риторики» (с. 97).
Определяя риторику как способность находить средства убеждения, Аристотель различает три источника таких средств: характер («нрав») говорящего (ethos), чувства, испытываемые слушателями (pathos), и собственно словесную аргументацию (logos). Подробно останавливаясь во второй книге на чувствах слушателей (т.е. на «пафосе»), Аристотель впервые дает подробный анализ психологии аудитории с учетом практических задач ритора: его интересуют в первую очередь причины возникновения эмоций в душе слушателя и способы вызывать эти эмоции посредством риторического искусства. Риторико-психологическая типология Аристотеля включает, в трактовке Р. Коупленд, 14 эмоций, сгруппированных в пары по принципу противоположности: гнев и удовлетворение (или спокойствие); дружба и враждебность; страх и доверие; стыд и бесстыдство; благодарность и неблагодарность и т.д.
Если в «Этике» Аристотель соотносит эмоции с понятием блага, то в «Риторике» этический подход к ним отсутствует: Аристотель учит оратора понимать причины эмоций и использовать их в своих целях, независимо от того, благие они или дурные. «Здесь лежит ключевое отличие аристотелевского подхода от позднеклас-сических учений Цицерона и Квинтилиана, которые полагали, что оратор должен быть заражен той же самой эмоцией, которую он стремится передать...» (с. 98).
Принимая во внимание широкую циркуляцию перевода Мёр-беке в манускриптах, можно было бы предположить, что «Риторика» Аристотеля вошла в систему университетского преподавания этой дисциплины, потеснив римскую классическую риторику. Однако, как полагает Р. Коупленд, этого не произошло: Аристотель «не заменил знакомую цицероновскую традицию риторических учебников», а сам трактат, при всем его весьма широком распространении и комментировании (Жилем Римским, Жаном Бурида-ном и др.), воспринимался в контексте не риторики, но других трудов Аристотеля - прежде всего «Этики» и «Политики» (с. 102).
Кем же были английские читатели «Риторики» Аристотеля, в каких целях они ее изучали, как применяли к средневевековой английской реальности афинскую риторическую теорию? Чтобы ответить на эти вопросы, Р. Коупленд обращается к одному из мануск-
риптов, содержащих «Риторику», - Ре1егИои8е М8 57 (библиотека Кембриджского университета). Созданный около 1300 г., манускрипт включает корпус текстов Аристотеля, где «Риторика» находится в типичном для кодексов этой эпохи соседстве с «Метафизикой», «Этикой» и «Политикой».
Текст «Риторики» содержит глоссы, принадлежащие нескольким (по крайней мере двум) читателям. Более ранний читатель внимательно штудирует первую книгу трактата, однако далее, видимо, теряет к нему интерес. Более поздний аннотатор (почерк позволяет датировать его глоссы XV веком) продвигается дальше, делая выписки из второй книги. Его занимают фразы, имеющие характер сентенций («Нет человека, который был бы счастлив во всем»; «Познай себя»; «Ничего чрезмерного» и т.п.); эти фразы он выписывает аккуратной колонкой на последнем, чистом листе манускрипта. При этом совершенно очевидно, что рассуждения Аристотеля о способах использования сентенций в риторическом доказательстве (энтимеме) оставляют его равнодушным: ему интересны сентенции как таковые.
Нет никакого сомнения, считает Р. Коупленд, что такого рода выписки делались для сочинения проповедей: аннотатор выискивал в тексте Аристотеля сентенции, которыми можно было украсить речь; все прочее его мало интересовало. Таким образом, владельцем манускрипта, скорее всего, был священник, занимавшийся пастырской деятельностью и читавший проповеди.
Относительная распространенность «Риторики» Аристотеля именно в пастырской среде подтверждается историей манускриптов, содержащих, целиком или фрагментарно, этот трактат. Существуют документальные свидетельства о 19 таких манускриптах, находившихся на территории средневековой Англии (лишь часть их сохранилась); известны имена заказчиков или владельцев 11 из них. Из числа последних девять были активными проповедниками.
Неверно утверждать, что «Риторика» использовалась проповедниками исключительно как источник сентенций, а сам ход рассуждений философа оставался им чуждым. О реальном соприкосновении перипатетической риторики со среднеанглийской литературной культурой свидетельствует самая интересная и содержательная глосса, возможно, написанная тем же аннотатором, который извлекал из трактата сентенции. Она представляет собой
английское рифмованное двустишие, помещенное в разделе, где Аристотель обсуждает чувство дружеского расположения (philia; в переводе Мёрбеке - amicitia). Такое чувство, по Аристотелю, вызывают, в частности, люди «щедрые, сильные и честные (iustus)»; к ним относятся и те, что не зависят от других, живут своим трудом, в особенности трудом земледельческим (ab agricultura).
Аристотелевская апелляция к привлекательности сельскохозяйственного труда, идеально отвечающая «моральному инстинкту древнегреческой аудитории» (с. 114), спустя почти два тысячелетия находит отзыв и в английском аннотаторе, что выражается в следующем двустишии: «O per plwman. iust is thi life / thw livist of thi labor with owt ani strife» («О Петр Пахарь! Честна твоя жизнь. Ты живешь собственным трудом, без какого-либо раздора») (с. 115).
Будучи поэтическим эквивалентом описания «amicitia» у Аристотеля, двустишие и в отдельных деталях коррелирует с аристотелевским текстом: английское «iust» соответствует латинскому «iustus» (в переводе Мёрбеке); рифма «life/strife», распространенная в среднеанглийской поэзии, вместе с тем передает и антитезу дружественности и враждебности, анализируемую Аристотелем.
Наиболее загадочным моментом в этой поэтической глоссе Р. Коупленд считает апострофу - обращение к «Петру Пахарю». Что, собственно, имеет в виду анонимный аннотатор? Обращается ли он к персонажу произведения Уильяма Ленгленда - или к той символической фигуре, которая воодушевляла участников крестьянского восстания 1381 г., исповедовавших «кредо Петра Пахаря»? Р. Коупленд оставляет этот вопрос открытым, однако считает очевидным факт, что фигура «честного» земледельца служит одним из звеньев, соединяющих столь отдаленные культурные практики, как риторика древних Афин и пастырское наставление в средневековой Англии.
Имеет ли аналогии в средневековой культуре прагматическое учение об эмоциях, развернутое во второй книге аристотелевской «Риторики»? Такой текст, как «Cura pastoralis» Григория Великого, где дан каталог из 36 типов аудитории, сопровождаемый отдельными психологическими характеристиками, позволяет нам предположить, что аристотелевская традиция анализа эмоций в риторических целях продолжает существовать в Средние века.
Решая этот вопрос, Р. Коупленд сопоставляет аристотелевский подход к эмоциям с трактовкой эмоций в трех разделах средневековой словесности: в словесности философской, в мистической литературе «духовного восхождения» и в пастырской дидактике.
Средневековая «философская психология эмоций» (с. 119) в значительной степени продолжает неоплатоническую и стоическую линию. И неоплатоники, и стоики видели в эмоциях потенциально вредное для души начало, которое следует искоренить ради сохранения душевной гармонии. Средневековая философская антропология, усвоившая это представление, питала к эмоциям чисто теоретический, но не практический (как у Аристотеля) интерес: в трактатах о «душе» Авиценны и Жана де Ла Рошеля, как и в соответствующих разделах «Суммы теологии» Фомы Аквинского, мы находим таксономический, терапевтический, морально корректирующий подходы к эмоциям, но никак не ту прагматику эмоций, которую предлагает Аристотель. Сходным образом обстоит дело и с литературой так называемого духовного восхождения, где порой можно найти разработанную таксономию эмоций (например, деление чувств на духовные, рациональные, иррациональные, связанные с благими делами, естественные или плотские в «Зерцале любви к ближнему» Эльреда из Риво), но не их аналитику в аристотелевском духе.
Некоторую близость к аристотелевскому подходу обнаруживает именно пастырская дидактическая литература (проповеди, практические руководства для священников, трактаты о пороках и добродетелях и т.п.), где имеются несомненные свидетельства прагматического отношения к эмоциям: отдельные вставные элементы в такого рода текстах (пословицы, басни, ехетр1а, анекдоты из повседневной жизни) демонстрируют очевидное стремление «вызывать жалость, смех, доброжелательность, страх и иные подобные эмоциональные отклики» (с. 124).
Однако авторы пастырских текстов используют разного рода приемы эмоционального воздействия чисто интуитивно: они не располагают прескриптивной риторикой, которая снабдила бы их механизмом вызывания эмоций в душе слушателя. Такой риторикой мог бы стать для них трактат Аристотеля. И глоссы, анализируемые Р. Коупленд, показывают, что средневековые английские проповедники в самом деле использовали (хотя, по-видимому, и не
часто) аристотелевские стратегии, перелагая его примеры на язык знакомой и понятной им английской поэтической традиции.
А.Е. Махов
2015.02.015. ЭЙСНЕР М. БОККАЧЧО И ОБРЕТЕНИЕ ИТАЛЬЯНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: ДАНТЕ, ПЕТРАРКА, КАВАЛЬКАНТИ И ПРИЗНАНИЕ НАРОДНОГО ЯЗЫКА.
EISNER M. Boccaccio and the invention of Italian literature: Dante, Petrarch, Cavalcanti, and the authority of the vernacular. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. - XIV, 243 p.
Ключевые слова: Боккаччо; Данте; Петрарка; Кавальканти; начало итальянской литературы; защита поэзии; аллегория; Киджианский кодекс (Chigi L V176); материальная филология.
На полотне Дж. Вазари «Шесть тосканских поэтов» (1544) четверо авторов - Данте, Петрарка, Боккаччо и Кавальканти -увенчаны лавровыми венками, что означает их непреходящую славу и особое место как родоначальников итальянской литературы1. Если во Франции или Испании «Песнь о Роланде» или «Песнь о моем Сиде» представляют собой «момент происхождения» национальной литературы, выявленный позднейшей литературной и филологической традицией, то в Италии дело обстояло иначе. Творчество этих поэтов стало «началом» (beginnings)2 литературы, формирующим более позднюю традицию, точкой отсчета и образцом для подражания с XIV в. до наших дней.
Понимание принципиальной важности данных авторов зародилось еще при их жизни, отмечает М. Эйснер (профессор италья-нистики и руководитель Центра средневековых и ренессансных исследований в Дюкском университете, США). Ключевую роль в этом сыграл сам Джованни Боккаччо, которого исследователь считает создателем итальянского канона первых веков. Он был не только комментатором и биографом своих великих современников, но также их «издателем» - переписчиком и составителем мануск-
1 Вазари также изобразил на картине философов Марсилио Фичино и Кри-стофоро Ландино. На них нет венков, поскольку они знамениты в первую очередь не как поэты, а как комментаторы великих авторов.
2 О разграничении понятий «origins» и «beginnings» см.: Said E.W. Beginnings: Intention and method. - N.Y., 1975.
