CC BY
12
определяя каждый локус, в котором он оказывается. Покинув дом, герой оказывается на узкой тропинке в лесу, т.е. в месте, весьма типичном для куртуазной авентюры. Однако намеченная тут авен-тюрная схема сразу корректируется: через лес героя ведет не случай, но еще раз упомянутый «Святой Дух» (стих 358); он оказывается израненным и окровавленным, но не противниками, которых обычно встречает в лесу рыцарь, а колючками густого кустарника.
Событие, о котором другие версии легенды, как правило, сообщают кратким выражением «он пришел к королю», в «Christopherus A» занимает около 200 строк; в описание встречи Офферуса с королем вовлечены даже акустические детали (звуки охоты, привлекшие внимание героя). Подробно описана и встреча героя с дьяволом, к которому он также попадает после блуждания в лесу.
Кульминация пути героя - его встреча с «высшим господином», с Христом. Стихотворные версии легенды, в отличие от текстов первой группы, представляют эту встречу как «особую форму испытания» (с. 380). Если в житийных сборниках герой слышит голос мальчика-Христа, находясь в своей хижине, и лишь на третий зов выходит за порог, то в стихотворных версиях Христос ночью зовет его с другого берега, и Офферус трижды переходит вброд реку, прежде чем находит зовущего (в этой троекратности, по мнению К. Дёррих, можно усмотреть аналогию определенным «ритуальным практикам», с. 381).
Маленький ребенок, которого переносит Офферус, оказывается чудовищно тяжелым; в самой середине реки герой под его тяжестью полностью погружается в воду, а тем самым совершается акт его крещения: из Офферуса он становится Христофором.
В отношении второй части истории Христофора - повествовании о его мученичестве - исследовательница ограничивается лишь одним замечанием: тот, кто воплотил в себе идею пути, теперь, как святой мученик, становится предметом подражания; а это значит, что искавший свой путь сам стал путем для других.
А.Е. Махов
2015.01.015. СТОЛЛ А. АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ СОВЕСТЬ У СПЕНСЕРА.
STOLL A. Spenser's allegorical conscience // Modern philology. - Chicago, 2013. - Vol. 111, N 2. - P. 181-204.
Ключевые слова: совесть; отчаяние; правосудие и справедливость; протестантская этика.
Абрахам Столл (университет Сан-Диего) анализирует концепт совести в поэме Эдмунда Спенсера «Королева Фей» (издана в 1590), соотнося текст Спенсера с трудами современных ему теологов и моралистов. Признавая, что совесть не получает в поэме статуса автономной аллегорической фигуры, т.е. «не приобретает собственного тела», исследователь тем не менее утверждает, что это понятие в поэме «имеет важнейшее значение, будучи центральным для механизмов как личного спасения, так и политики публичного правосудия» (с. 181).
Слово «совесть» (conscience) фигурирует в двух эпизодах поэмы: в первой книге - в описании отчаяния и последующего спасения Рыцаря Красного Креста, и в пятой книге - в истории «рыцаря правосудия» Артегалла.
В первый раз Спенсер «драматизирует совесть» (с. 182) в эпизоде из первой книги, где аллегорический персонаж по имени «Отчаяние» перечисляет Рыцарю Красного Креста все совершенные им прегрешения, тем самым «пробивая тайную брешь в его совести» (книга I, песнь 9, строфа 48) и повергая его в состояние отчаяния. Спенсер прибегает в этом месте к двум наиболее распространенным, по мнению А. Столла, метафорам, описывающим воздействие совести на душу: совесть - свидетель (мотив, восходящий к ап. Павлу: Послание к Римлянам, 2:15), совесть - острое оружие, ранящее или жалящее сердце / душу.
Эпизод из первой книги поэмы указывает на связь концептов совести и отчаяния - связь, которая, как полагает А. Столл, вообще типична для культуры раннего Нового времени. Так, протестантский теолог Уильям Перкинс во влиятельном трактате «Рассуждение о совести», изданном в год выхода второго издания «Королевы фей» (1596), объяснял, что мучения совести вызывают «отчаяние, при котором человек, вследствие яростных и непрестанных обвинений, исходящих от совести, может оказаться вне всякой надежды на прощение грехов» (с. 182-183). В моралите «Борьба совести» («The Conflict of Conscience») (1581) совесть олицетворена в виде аллегорического персонажа (традиция персонифицировать подобным образом совесть в английской литературе восходит по крайней мере к «Видению о Петре Пахаре» Уильяма Ленгленда); главный
герой по имени Филолог (Philologus) сталкивается в этой пьесе, помимо Совести, с Ужасом (Horror), который грозит излить на Филолога «сосуд со смертельным отчаянием (desperation)» (с. 183).
Эпизод с участием Отчаяния у Спенсера весьма похож на ситуацию, изображенную в моралите, - с тем существенным отличием, что Совесть у Спенсера не воплощена в аллегорической фигуре.
Глубокую связь между концептами совести и отчаяния А. Столл возводит к базовым принципам протестантского мироощущения, которые были заложены Мартином Лютером еще в период духовного кризиса, испытанного им в «Черном монастыре» Виттенберга. В подробном описании (в предисловии к собранию своих латинских сочинений, изданном в 1545 г.) этого кризиса и наступившего затем просветления Лютер отмечает, что чувствовал себя «грешником со смятенной совестью», испытывавшим к тому же «гнев на Бога»: «Я не любил - я ненавидел праведного Бога, который наказывал грешников...» (с. 183-184).
Юный Лютер убежден, что беспощадного Бога невозможно смягчить и умиротворить - а это и есть, по мнению А. Столла, «классическое состояние отчаяния, в котором христианин, забыв о благодати, боится, что Бог не проявит милосердия к его грехам» (с. 184).
Осознание того, что муки совести могут приводить к такому отчаянию, т.е. к состоянию, строго говоря, греховному, породило в протестантской теологии мысль о необходимости критического отношения к совести. Совесть заставляет человека сосредоточиться на его делах, по сути своей несовершенных, и отвлекает его от мысли о бесконечном милосердии Бога. Основное сочинение Лютера, трактующее проблему совести - «Суждение о монашеских обетах» (1521), - обращено именно к тем людям, которых «мучает тирания совести и греха». Имеются в виду прежде всего монахи, которые подпадают под эту тиранию, поскольку сосредоточиваются не на вере и благодати, но на внешних «делах», каковыми, по мнению Лютера, являются монашеские обеты, в том числе обеты безбрачия и нестяжания: они «заманивают совесть и держат ее в узах закона» (с. 184).
Совесть, таким образом, трактуется Лютером как искушение, которое принуждает нас сосредоточиться на наших дурных делах и видеть в Боге сурового судию закона, а не милостивого Спасителя
Евангелия. Совесть игнорирует благодать, следствием чего становится отчаяние.
Жан Кальвин, подобно Лютеру, видит в совести, апеллирующей к ветхозаветному концепту воздаяния, ловушку для христианина. Однако, по его мнению, отчаяние, вызываемое муками совести, может оказаться и ступенью к благодати. В «Основании христианской религии» Кальвин пишет, что человек «испуганный предчувствием вечной смерти», может «повернуться к милосердию Бога» (с. 185). Однако согласно кальвиновскому учению о предес-тинации, такой поворот от страха и отчаяния к благодати доступен только для избранных.
Таким образом, в протестантской теологии и моралистике, ориентированных на описание и понимание внутренних состояний человека (таких как страх, отчаяние, надежда), совесть в полной мере становится «внутренней, психологической способностью». Католическая теология совести имеет совершенно иной характер: она полностью концентрируется на отношении совести к внешним действиям - таинствам, покаянию, исповеди и т.п.; совесть здесь «увидена извне» (с. 186), в то время как в трудах У. Перкинса и других протестантских теологов совесть «изображена как бы изнутри» (с. 187).
Спенсер усваивает это протестантское понимание совести, что в полной мере проявляется в эпизоде, рисующем отчаяние Рыцаря Красного Креста. В монологе Отчаяния изображено именно то суровое и безжалостное правосудие Бога-судии, которое Лютер связывал с ветхозаветным «законом». Такое правосудие не оставляет грешнику никакой надежды: «Может ли правосудие научить иному приговору, как не тому, что человек, не заслуживающий жить, должен умереть?» (книга I, песнь 9, строфа 38).
Перечислив все прегрешения Рыцаря Красного Креста, Отчаяние заключает: «Пусть всякий грешник умрет». Не удивительно, что под действием этих обвинительных речей рыцарь впадает в отчаяние. Однако далее начинается его постепенный возврат к душевной гармонии. Принцесса Уна (аллегорическая персонификация «истинной церкви») напоминает рыцарю о том, что совесть стремится забыть: Бог бесконечно милосерден, а Евангелие освобождает человека от уз закона.
Уна берет Рыцаря Красного Креста в Дом Святости (House of Holiness), где и начинается его лечение от отчаяния под присмотром главного лекаря - Терпения. А. Столл обращает внимание на то обстоятельство, что отчаяние трактовано Спенсером как вполне излечимая болезнь: «Совесть, погрузившаяся в отчаяние, осмыслена как физиологическая проблема, подлежащая медицинскому лечению» (с. 190-191).
В этом пункте Спенсер расходится с многими протестантскими теологами, которые были скорее склонны отличать муки совести от внешне сходных с ними болезненных состояний - прежде всего от меланхолии. Протестантские «теоретики совести» - вышеупомянутый У. Перкинс, Александр Хьюм («Трактат о совести», 1594), Тимоти Брайт («Трактат о меланхолии», 1586) - прилагали большие усилия, чтобы разграничить муки совести и меланхолию; данная задача представлялась им весьма актуальной, поскольку, как замечает Перкинс, «многие полагают, что это одно и то же» (с. 189).
В отличие от мук совести, меланхолия представлялась излечимой болезнью. Как пишет Тимоти Брайт в вышеупомянутом трактате, «никакое лечение, никакие очищающие средства, никакие лекарства... не способны успокоить пораженную душу и трепещущее сердце, тоскующее в страхах перед Богом», в то время как «меланхолия поддается воздействию кровопусканий и лекарств медика» (с. 191).
Эта проблематика отобразилась в пятом акте шекспировского «Макбета», где Макбет просит врача излечить его жену от ее странной болезни, надеясь тем самым «сделать тяжесть пораженной совести материальной, физиологической» (с. 191), - врач, однако, говорит Макбету: «Эта болезнь лежит за пределами моей практики».
У Спенсера все иначе: Терпение в самом деле излечивает совесть Рыцаря Красного Креста медицинскими средствами; совесть тем самым переносится в физиологическую сферу.
В пятой книге поэмы совесть трактована в ином ракурсе: она соотнесена здесь с проблемой не индивидуального спасения, но общественного правосудия (Justice), которое и является главной темой данной книги.
Парадоксальным образом мотив совести всплывает здесь в связи с персонажем, которого менее всего можно было бы заподозрить в совестливости, - с помощником рыцаря Артегалла (персонифицирующего правосудие), «железным человеком» Талусом (Talus), которого А. Столл постоянно называет «роботом». Это существо, обладающее страшной силой и без всяких сомнений уничтожающее целые толпы противников Артегалла, тем не менее стесняется поведать влюбленной в Артегалла Бритомарте о том, что ее возлюбленный пленен могучей амазонкой Радигундой: его «совесть» стыдится столь дурной новости. Из «фигуры действия» Талус на миг превращается в «фигуру мысли», что дает А. Столлу повод сравнить его с Гамлетом.
Неожиданное пробуждение совести в «железном человеке» не случайно, по мнению А. Столла, происходит именно в момент его встречи с Бритомартой, которая воплощает в поэме идею справедливости (equity) как некоего компромисса между совестью и правосудием (Justice). Закон в его строгом буквальном понимании не всегда справедлив, и именно совесть должна смягчить его. Проводя эту мысль, Спенсер опирается на ту традицию в английском морально-юридическом дискурсе, которая представлена прежде всего «Диалогом об основах английских законов и о совести» (1528) Кристофера Сент-Джермена. В диалоге изложен проект введения категории совести в английскую юридическую систему. По мнению Сент-Джермена, в иных случаях «следовать букве закона - значит действовать против справедливости» (с. 198), и именно совесть должна побудить судью отступать от несправедливой строгости и принимать решение в соответствии с принципом справедливости.
И Артегалл, и особенно его слуга Талус - этот «металлический страж буквы закона» (с. 199), действуют противоположным образом: они вершат правосудие жестоко. Встреча с Бритомартой заставляет их вспомнить о справедливости и на время «интегрировать совесть в правосудие» (с. 203). Однако это торжество справедливости длится недолго: к концу пятой книги поэмы к Артегаллу и Талусу возвращается былая жестокость. Проект по соединению совести и правосудия, очерченный в трактате Сент-Джермена, а в поэме Спенсера персонифицированный в фигуре Бритомарты, демонстрирует свою неосуществимость.
Если в первой книге поэмы Спенсер рассказывает нам «оптимистическую историю о способности совести успешно действовать в частной сфере личного спасения», то в пятой книге, где «совесть перемещается в публичную и политическую сферу правосудия», дело обстоит не столь благополучно: концепт совести обнаруживает свою нестабильность, а союз совести с правосудием быстро распадается (с. 204).
А. Е. Махов
ЛИТЕРАТУРА XVIII в.
2015.01.016. РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XVIII в. В ЗАРУБЕЖНОЙ СЛАВИСТИЧЕСКОЙ ПЕРИОДИКЕ. (Сводный реферат).
1. KOSTIN A. «Слово похвальное...» и «Panegyricus Elisabetae»: К вопросу об ораторском стиле Ломоносова // Toronto Slavic quater-ly. - Toronto, 2014. - N 47. - P. 9-23.
2. WAYSBAND E. К истории русской мусической оды (В.К. Тре-диаковский, А.Д. Кантемир, Г.Ф.В. Юнкер, М.В. Ломоносов) // Toronto Slavic quaterly. - Toronto, 2014. - N 47. - P. 38-54.
3. KLEIN J. Derzhavin in old age: The ode 'Khristos'// Russian literature. - Amsterdam, 2014. - N 75. - P. 305-313.
КЛЯЙН Й. Пожилой Державин: Ода «Христос» (1814).
4. БУХАРКИН П.Е. О проблематике духовных од М.В. Ломоносова // Russian literature. - Amsterdam, 2014. - N 75. - P. 57-70.
Ключевые слова: русская литература XVIII в.; новолатинская традиция; М.В. Ломоносов; ораторский стиль; мусическая ода; А.Д. Кантемир; Г.Р. Державин; духовная ода.
Изучение русской новолатинской традиции, в частности латинских текстов М.В. Ломоносова, замечает канд. филол. наук Андрей Костин (ИРЛИ РАН) (1), находится в маргинальном положении. Свидетельство тому - недавнее переиздание Полного собрания сочинений писателя, подготовленное к его юбилею1, в котором латинские тексты Ломоносова вовсе исключены из набора и оставлены лишь переводы - как немногие выполненные самим
1 Ломоносов М.В. Полное собрание сочинений: В 10 т. - СПб., 2011.
