CC BY
19
структуру в соответствии с периодичностью появления частей в печати. Незавершенность фабулы в сочетании со способом публикации частями и с перерывами в несколько лет ломает линейность чтения романа. То, что для читателя цельного, полностью опубликованного текста выглядит лишним повторением, утяжелением повествования, было необходимо читателям - современникам Мариво, которые успевали забыть детали рассказанного в предыдущем выпуске. Не случайно этот прием повторения вкратце содержания предыдущей части возьмут на вооружение авторы романов-фельетонов, в частности Э. Сю в «Парижских тайнах». Более того, завершение каждой опубликованной порции романного текста строится на тревожном ожидании продолжения (прием саспенса), а именно этот прием будет определять структуру глав в романах-фельетонах.
Поддерживать интерес читателя, продвигать повествование вперед, постоянно замедляя историю - таковы нарративные характеристики «Жизни Марианны» Мариво. Такими же они будут и в литературе XIX в., печатающейся в периодике. А. Гудман выделяет в связи с этим два типа саспенса: один требует немедленного разрешения, другой длится на протяжении всего сюжета произведения. Еще удивительнее, что подобный принцип построения нарра-ции у Мариво, как ни парадоксально, совпадает со структурой историй, рассказываемых в современных сериалах. Нам часто кажется, что новые медиа средства значительно обновили нарративную технику по сравнению с классическими романными произведениями, замечает исследовательница. Но в процессе обращения к анализу «Жизни Марианны» она убедилась в том, что повествование в произведении Мариво содержит несомненное предвосхищение приемов современной литературы «эпохи медиа».
Н.Т. Пахсарьян
2014.02.015. ВИТТЛЕР К. ОДИНОЧЕСТВО: ЛИТЕРАТУРНОЕ ЧУВСТВО В XVIII в.
WITTLER K. Einsamkeit: Ein literarisches Gefühl im 18 Jahrhundert // Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. - Konstanz, 2013. - Jg. 87, Heft 2. - S. 186-216.
Катрин Виттлер (Берлинский университет) исследует семантику понятия «Einsamkeit» («одиночество, уединение») в немецкой культуре и литературе второй половины XVIII в. На важность это-
го понятия как одной из центральных тем эпохи, создавшей настоящий «культ одиночества» (Вальтер Хауг), указывали многие исследователи (В. Лепенис, Г. Кайзер, М.-Г. Дерман). Историками культуры осознан и тот факт, что для XVIII столетия одиночество было не только практической моделью повседневного поведения, но и предметом теоретического осмысления, о чем свидетельствует, в частности, трактат Иоганна Георга Циммермана «Об одиночестве» (1784-1785), где эта категория подвергается этико-философ-скому анализу.
XVIII век создает свою собственную «теорию одиночества». Это означает, по мнению К. Виттлер, что одиночество в его определенном понимании (разные эпохи по-разному трактовали это понятие) надо интерпретировать не как «вневременную общезначимую константу человеческого бытия», но как исторически обусловленный феномен, принадлежащий конкретной культурной формации.
Современное представление об одиночестве рождается именно в XVIII в.; это представление, с существенным изменением семантики, наследуется «индустриальной эпохой», создавшей особую разновидность одиночества как «психосоциальной изоляции индивида в массе» (с. 187-188). В общеисторической перспективе концепт одиночества, выработанный в XVIII в., можно рассматривать как «переходную фазу» между античным (но также и барочным) топосом одиночества как полного «удаления от мира» в сферу философско-религиозного созерцания и современным «экзистенциальным отчуждением». С этим переходным характером связана двойственность семантики одиночества в рассматриваемую К. Виттлер эпоху: оно представляет собой одновременно «и патогенное, и поэтогенное состояние души», обладая способностью порождать как поэзию, так и болезнь (с. 188).
Об исторической обусловленности идеи «одиночества» свидетельствует и история слова «Einsamkeit», которое на протяжении веков претерпевало фундаментальные семантические сдвиги. Лишь в XVI в., начиная с лютеровского перевода Библии, оно вобрало в спектр своих значений семы «отделяться», «находиться в уединении»; до этого же «оно означало единство, согласие и общность» (с. 188). Но и позднее, в языке пиетистов, это слово (и однокорен-ные ему) могло передавать идею единения с Богом, фигурируя в
переводах и вариациях латинской формулы «unio mystica». Так, теолог и поэт Герхард Терштеген (Tersteegen; 1697-1769) воспевает «süße Einsamkeit» («сладостное одиночество / единение») человека с Богом; быть одиноким (einsam) - значит быть единым (gemeinsam) «с одним лишь Богом» (с. 189).
Единение с Богом подразумевает вместе с тем уход от всего мирского и от «мира»: именно в этом смысле - как удаление от общества (прежде всего от куртуазного социума) - понимается «одиночество» в культуре и словесности эпохи барокко (характерный пример - сонет А. Грифиуса «Одиночество»). На почве христианской мистики практикуется (со времен раннего христианства и до эпохи барокко включительно) «экстремальная» модель уединения как полного и бесповоротного ухода от мира в обитель, пустынь, лесную глушь и т.п. Эта модель предполагает «гетерото-пию» - противопоставление двух локусов: того, где одиночество в принципе невозможно (двор, город), и того, где идеал уединения легко реализуется.
Однако «экстремальная» модель уединения ни в коей мере не была единственно возможной. Уже Петрарка, один из главных адептов и теоретиков уединения в европейской культуре, в трактате «О жизни в уединении» осмысляет одиночество как «медитативную технику», которую можно использовать и в суете большого города: по Петрарке, чтобы достичь «воображаемого уединения» («solitudinem imaginariam»), нужно лишь внутренне отрешиться и «следовать своим мыслям» (с. 191).
Именно эту линию продолжает XVIII столетие, понимающее одиночество не как полный уход от мира, но как особый способ бытия в обществе, модус поведения, которому необходимо учить уже в детстве. Так, педагог Кристиан Феликс Вайссе в издаваемом им еженедельном журнале «Kinderfreund» (1781 г., номер XXIII) четко разделяет два рода одиночества, давая детям, выходящим на прогулку, следующий совет: «Я (...) весьма малый сторонник одиночества в той мере, в какой оно предполагает полное обособление от других людей; однако я очень бы желал, чтобы вы сызмальства учились способности уединяться (einsam seyn) и даже порой любить одиночество, искать его, предпочитать его самому блестящему и шумному обществу» (с. 191).
Если образ религиозного отшельника в эпоху Просвещения приобретает негативный смысл «врага человечества», то умение внутренне уединяться посреди шумного общества всячески поощряется. Циммерман в вышеупомянутом трактате «Об одиночестве» отделяет внутреннее уединение от физического одиночества, когда пишет, что «человек порой оказывается уединенным и тогда, когда он не один»; глубоко погрузившись в наши мысли, мы «обретаем такое же уединение, какое получает монах в своей келье, отшельник в своей пещере» (с. 192).
Стремясь найти «золотую середину» между экстремальным одиночеством религиозного отшельничества и поверхностной светской общительностью в духе придворно-куртуазной культуры, Циммерман находит свой идеал уединения в двух «формах бюргерской домашней общежительности» (с. 193) - в браке и дружбе. По Циммерману, «общество - первейшая потребность человека»; однако речь идет о «домашнем обществе» (häusliche Geselligkeit), которое полностью соответствует идеалу уединенной жизни, понимаемой не как мизантропическое отшельничество, а как бытие семейного бюргера, окруженного немногими друзьями.
Не монастырь и не пустынь, но интимный семейно-дружес-кий круг становится локусом истинного уединения. Именно этим объясняются парадоксальные выражения «наше одиночество», «наше отшельничество» и т.п., которые часто появляются в дружеской переписке немецких писателей середины XVIII в. (с. 195). Представление об уединении уже не нуждается в «буквальном», физическом осуществлении этого состояния: идея одиночества все более психологизируется, предполагая уже не «изоляцию тела», но, согласно определению Циммермана, особое «расположение души (Lage der Seele), в котором она отдается своим собственным фантазиям (Vorstellungen)» (с. 194).
В то же время «одиночество ни в коей мере не теряет связи с пространственными категориями» (с. 197): «фантазии», порождаемые в уединении, сливаются с чувствами, вызываемыми природой или особым «мемориальным местом». Так, Гёте в письме к Шарлотте фон Штайн (23 октября 1779 г.) признается, что в Веве (месте действия «Новой Элоизы») не смог сдержать слез, вызванных видом места, «которое вечно одинокий Руссо населил чувствительными существами» (с. 197).
Слитое с восприятием прекрасного и возвышенного в природе, с литературными ассоциациями, вызванными «мемориальным местом», ощущение одиночества становится поистине поэтическим переживанием - «литературным чувством», по выражению К. Виттлер. Однако вместе с поэтизацией одиночества возникает и представление об особом призвании к этому переживанию: подлинное поэтическое одиночество - удел избранных.
Эта идея выражена в рассказе цюрихского политика и поэта Иоганна Бюркли «Одиночество» (1785). Его героиня Белинда, дама из высшего света, наскучив обществом, проникается идеями трактата Циммермана и решает удалиться в деревню (для чего даже покупает костюм амазонки). Принадлежа, однако, к тому роду людей, которых Циммерман называет «пустыми душами» (leere Seelen), Белинда сразу же начинает томиться скукой: ночами луна ей «ничего не говорит»; по утрам она торопится покинуть постель, «чтобы не оставаться наедине со своими мыслями». В конце концов она сама признает свое поражение: «Мое сердце расстроено воспитанием и обществом, природа не находит в нем нужной струны! Нужно быть философом, поэтом или художником, чтобы избрать природу подругой своего сердца» (с. 199).
Передавая прерогативу на одиночество философам и людям искусства, героиня Бюркли следует «базовому правилу дискурса одиночества», которое с особой ясностью будет сформулировано Кристианом Гарве в трактате «Об обществе и уединении» (2 тома, 1797-1800): «Одиноким может быть либо философ, либо поэт» (с. 200). Если правом на подлинное одиночество обладают лишь творческие личности, то, соответственно, творчество понимается как процесс, требующий уединения. Согласно Циммерману, «мы должны быть одни (einsam), когда собираемся писать» (с. 201); «Не может быть хорошего поэта без любви к одиночеству», - утверждает К.Ф. Вайссе в журнале «Kinderfreund» (с. 202).
Чрезвычайное распространение в поэтологических текстах эпохи получает метафора, описывающая связь творчества и одиночества в «терминах порождения»: одиночество - «мать» творческого процесса; произведения поэта - «дети» одиночества: «Одиночество -мать самых прекрасных творений воображения» (Циммерман); «Мои вещи, имевшие столь большой успех, были детьми одиночества» (Гёте, «Поэзия и правда») (с. 202).
Одиночество - «инструмент» не только творчества, но и самопознания. Циммерман в своем трактате замечает, что «знакомство с нашим собственным сердцем нигде не достигается так хорошо, как в одиночестве» (с. 209); в другом месте он шокирующим образом сравнивает наблюдение над собственной душой с анатомированием трупа, не вкладывая, однако, в это сравнение никакого негативного смысла: подобно тому как анатомирование приносит полезные знания об устройстве человеческого тела, так и «разъятие души» обогащает нас знаниями о ее тайнах, если писатель сумел донести результаты этого психологического анатомирования до читателей (с. 209).
Однако именно в этой психологической функции одиночество обнаруживает свою опасность: самонаблюдение может вести к меланхолии, даже к душевной болезни. Одиночество, таким образом, оказывается потенциально амбивалентным состоянием: оно может служить источником и вдохновения, и душевного кризиса.
Произведением, в котором, по мнению К. Виттлер, наиболее ясно выражен этот «патогенный» потенциал одиночества, является роман Гёте «Страдания молодого Вертера» (1774), где, по сути дела, показаны крах попытки обрести творчески продуктивное, «по-этогенное» одиночество и переход к одиночеству асоциальному, «нелюдимому (ungesellig)», граничащему с саморазрушением. Вер-тер ощущает себя, по его собственным словам, «посаженным в тюрьму», «заключенным»; однако на самом деле тюрьмой для него становится его собственная душа - «он заключен лишь в себя самого» (с. 216). «Вертер» трактован К. Виттер как переходное произведение: в нем происходит радикализация просветительской модели «общежительного» уединения, которое тем самым открывает свои темные стороны, превращается в «экзистенциальное отчуждение», столь типичное для эпохи «технизированного модерна».
А.Е. Махов
2014.02.016. ГОЛЬДШТАЙН Ю. «ТУМАНЫ ЛЕЖАЛИ ВНИЗУ, А НАВЕРХУ ЦАРИЛА ЯСНОСТЬ»: ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ГЁТЕ В 1777 г. ПОДНИМАЕТСЯ НА ГОРУ БРОКЕН. GOLDSTEIN J. «Alle Nebel lagen unten, und oben war herrliche Klarheit»: Johann Wolfgang Goethe besteigt 1777 den Brocken // Gold-
