CC BY
42
странные инвестиции, могут увеличиться, так что в целом экспорт страны может не очень пострадать. Наконец, когда речь идет о приобретении зарубежных стратегических активов, то в основном компании здесь стремятся получить доступ к новым технологиям, которых нет в их собственной стране. В данном случае это может быть полезным для внутренних инвестиций, так как компания, осуществившая иностранные инвестиции с такой целью, в дальнейшем будет использовать приобретенные технологии внутри собственной страны и наращивать собственные внутренние инвестиции.
Эконометрический анализ взаимосвязи прямых иностранных инвестиций и внутренних инвестиций в случае с развивающимися странами показал следующее. Была исследована 121 развивающая страна в период 1990-2010 гг., и обнаружилась явная и очень сильная негативная корреляция. Каждый процентный пункт увеличения прямых иностранных инвестиций означал падение внутренних инвестиций на 29%. «Такой результат может означать то, что капитал уходит из развивающихся стран прежде всего из-за недостатков местной экономики - в частности из-за нехватки финансовых ресурсов, несовершенства местных финансовых рынков и трудностей в осуществлении инвестиций внутри страны. В таких случаях можно рекомендовать местным властям проводить такую экономическую политику, которая сделает выгодным вкладывать деньги в местную экономику - в таком случае, прямые иностранные инвестиции могут привести даже к росту внутренних накоплений и инвестиций» (с. 18).
С.В. Минаев
ИСТОРИЯ
2013.04.011-015. АЗИАТСКИЕ ИМПЕРИИ В СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ. (Сводный реферат).
Tributary empires in global history / Ed. by P.F. Bang and C.A. Bayly. -L.: Palgrave Macmillan, 2011. - XIV, 294 p.
From the cont.:
2013.04.011. SCHEIDEL W. Fiscal regimes and the «first great divergence» between Eastern and Western Eurasia. - P. 193-204.
2013.04.012. WICKHAM C. Tributary empires: Late Rome and Arab Caliphate. - P. 205-213.
2013.04.013. BANG P.F. Lord of all the world - the state, heterogeneous power and hegemony in the Roman and Mughal empires. - P. 171192.
2013.04.014. WINK A. Post-nomadic empires: From the Mongols to the Mughals. - P. 120-131.
2013.04.015. BLAKE S.P. Returning the household to the patrimonial-bureaucratic empire: Gender, succession, and ritual in the Mughal, Sa-favid and Ottoman empires. - P. 214-226.
Преподаватель античной истории У. Шайдел (011) из Стэн-фордского университета рассматривает сходства и различия поли-тий Восточной Азии и Европы в древности.
«В самом общем смысле образование государств в Восточной и Западной Евразии происходило схожими путями с конца II тыс. до н. э. до начала I тыс. н. э. В обоих случаях крупные государства бронзового века распались на сотни мелких политий (в Восточном Средиземноморье железного века и в Китае эпохи Весны и осени), которые впоследствии объединились в военно-политические системы, где небольшое число крупных держав состязались за господство (в Средиземноморье в последние восемь веков до н.э. и в Китае эпохи Борющихся царств). Кульминацией этого процесса стало создание обширных (core-wide) империй, которые просуществовали несколько веков (зрелая Римская империя и империя Цинь - Хань)» (011, с. 193).
Институты Римской империи IV-VI вв. походили на таковые зрелой Хань намного больше, чем институты более ранних поли-тий Европы - на таковые более ранних политий Востока. В этом смысле правомерно говорить не просто о более или менее параллельном, но о конвергентном развитии. Примеры - возникновение раздробленности (warlordism) в Китае и кооптация христианства поздним Римом, а также падение обеих держав, когда их более уязвимая половина (западная часть Рима, север Китая) была захвачена «варварами», а в другой половине (Византия, пять из «шести династий» в Южном Китае) сохранились традиционалистские режимы.
Конвергентные тенденции стали затухать к VI в., когда попытки отвоевать утерянные римские владения в Западном Средиземноморье имели успех лишь отчасти, а в следующем столетии
Ромейская империя подверглась ударам персов, аваров и арабов. Последние не смогли создать стабильную экуменическую империю, а в конце I тысячелетия политическая фрагментация усилилась по всей Западной Евразии. Воссоздание централизованных политий было долгим процессом, который занял минимум всю первую половину II тысячелетия и привел к появлению политий, где балансовые механизмы уже препятствовали созданию обширной империи. Интенсивное соревнование политий, внутренние социальные и интеллектуальные потрясения, создание морских империй нового типа и технологический прогресс привели к подъему современной нации-государства. Что касается Китая, то воссоздание империи там в VI в. привело к возрождению бюрократической машины, которой удалось (пусть и с перерывами) сохранять обширную империю до 1911 г.; в известном смысле КНР - всего лишь последнее перевоплощение этой целостности.
Попытка объяснить дивергенцию, которая произошла после древности, должна касаться двух взаимосвязанных вопросов: выживание централизованного государства как господствующей формы политической организации в Китае, в то время как государства Европы (и в некоторой степени Юго-Западной Азии) вступили в длительный период ослабления, и восстановление политического контроля над территорией былых обширных империй (цель, достигнутая только в Китае). Решению этой проблемы может помочь рассмотрение роли фискальных режимов в определении силы того или иного государства.
В Китае в эпоху Борющихся царств существование земельного налога зафиксировано с VI в. до н.э. в связи с расширением военных возможностей. В Римской республике налогообложение собственности тоже связывалось с набором пехотного ополчения. Тем не менее если в Китае возникла более или менее унифицированная налоговая система, римские завоевания привели к мозаике систем налогообложения; на Западе стандартизация шла гораздо медленнее (лишь в конце III в. Рим попытался ввести единые правила переписи и налогообложения). В Китае акцент в управлении делался на уездные и провинциальные органы власти, а в Римской империи -на военные власти приграничных провинций; поэтому в Китае на местах тратилась большая часть государственного бюджета, чем в Риме. Соответственно, римская система была уязвимее, тогда как
китайские институты могли выжить и при распаде империи (011, с. 196).
«Сильная» Римская империя уступила место отчасти полити-ям, которые сохраняли системы налогообложения и регулярной армии (Ромейская империя, раннеарабские политии), отчасти более слабым государствам, правители которых постепенно утратили способность пересчитывать и облагать налогом своих подданных (политии германцев на западе). В условиях упадка фискальной системы и децентрализации политической и военной власти стало труднее сохранять политию, находилась в упадке экономика.
Иной была ситуация в Китае, где к VI в. северные политии -преемники империи Хань восстановили способность считать и облагать налогом своих подданных до ее уровня. Так, в 609 г. население Северной Ци и Северного Чжоу насчитывало вместе 46 млн. человек, что сопоставимо с уровнем Восточной Хань (011, с. 197). Эти данные подтверждаются и сравнением численности войска.
«Успешное сохранение централизованных военных возможностей и по крайней мере рудиментарных административных институтов было необходимым условием возрождения в конечном счете "сильного" государства в Северном Китае. В 485 г. двор Северной Вэй попытался ввести систему равных полей, при которой домохозяйства получали стандартные земельные наделы» (011, с. 202). Эта и другие меры указывают на существование политии со значительными возможностями, которая использовала их для их же расширения. Это ведет к вопросу о том, сколько правителям приходилось отстраивать заново и до какой степени контроль верховной власти сохранялся на местном уровне даже в периоды потрясений. Это ключевая проблема истории первых веков н.э., которая нуждается в дальнейшем изучении.
Преподаватель средневековой истории К. Уикэм (012) из Оксфордского университета сравнивает позднюю Римскую империю и ранний Халифат как административные структуры.
Историческая компаративистика сталкивается с тремя главными проблемами: природа исторических свидетельств (разные общества считают важным сохранять записи о разных событиях), различия историографических традиций и отбор объектов для сравнения (они должны быть однотипными). При сопоставлении полезно пользоваться веберовским образом идеального типа.
В Риме процесс сбора налогов был весьма децентрализован и вверен местным элитам. Первый Арабский халифат - Умайядов (661-750) - во многих отношениях, прежде всего в моделях сбора налогов на местах, был продолжением Рима, но отличался от него по структуре. Во-первых, его правящая элита была военной, в то время как в Риме после Диоклетиана армия была относительно деклассированной и гегемония (в грамшианском смысле) принадлежала гражданской элите. Во-вторых, халифы не сажали армию на землю. Умар I около 640 г. разместил войска в гарнизонных городах на жаловании, не поощряя военных покупать землю. И все же в отличие от Рима военные при Умайядах были единственной политической элитой. Гражданская администрация до 700 г. была гре-коговорящей и христианской или (в Ираке) арамейскоговорящей и христианской либо зороастрийской, а значит, политически маргинальной в исламской империи. Земельная знать также была христианской либо зороастрийской и тоже маргинальна. Арабы сознательно держались отдельно, чтобы сохранить свою культуру и исламскую религию в обширной империи, которая уже в середине VII в. охватывала больше половины Восточной Римской империи и весь бывший сасанидский Иран. В-третьих, доходы провинции шли на содержание провинциальной армии и не уходили в столицу Халифата Дамаск или куда-либо еще.
«Римляне оставляли сам процесс сбора налогов местным элитам, хотя после этого налоги сосредоточивались в руках представителей центрального правительства. Умайяды тоже использовали для сбора налогов местные элиты повсеместно в Халифате, но, судя по египетским источникам, уровень надзора за этим процессом был намного выше, а уклонение от уплаты было, похоже, значительно более трудной задачей. И наоборот, после сбора налогов центральное правительство осуществляло меньше контроля над тем, куда те шли» (012, с. 210). Правящие элиты в Фустате (Египет), Кайруане (Тунис), Куфе и Басре (Ирак) и т.д. считали себя вправе оставлять провинциальные доходы себе именно потому, что они были элитой. Поэтому внутренняя политическая борьба умай-ядских халифов фокусировалась на том, как присваивать провинциальные доходы, преодолевая сопротивление местных гарнизонов. Фискальная децентрализация была логическим следствием того, что в отдельных провинциях села новая военно-политическая
элита завоевателей. То же случилось в империи Александра, которая так быстро распалась. Правда, Умайяды хотя бы добились длительной политической лояльности провинций Халифату.
В 749-750 гг. Умайядов свергли Аббасиды, которые перенесли столицу в Багдад и заменили сирийскую армию хорасанской. Новая династия централизовала армейскую структуру и постепенно отобрала жалованья гарнизонов, что позволило ей провести централизацию фискальной системы, особенно в 780-790-е и 830-840-е годы. Это и определило сказочное богатство Багдада. Армия оставалась в Ираке; у Аббасидов не было постоянной армии на границах, и в случае необходимости они посылали войска из Ирака. Военная централизация была необходимым элементом фискальной централизации Аббасидов, но позднее хорасанцы были заменены персами, а затем тюрками. В выборе неарабской этнической группы без определенного социального статуса (включая бывших рабов) видели способ изъять армию из политической элиты. В этот период впервые в арабской истории возникли возможности сделать карьеру и добиться реальной власти на гражданской, а не военной службе (012, с. 211). Правда, тюркские военачальники быстро сами стали наместниками провинций.
В аббасидский период произошли структурные изменения: поскольку основная часть административного аппарата и армии находилась в Ираке, там же взимали больше всего налогов. Фискальная система Халифата 780-850-х годов была даже более централизованной, чем в Римской империи, в том смысле, что столь большая доля налогов шла в центр; римская система контролировалась из центра, но затем распределяла значительную часть средств на границы, где стояли войска. Вместе с тем аббасидская система была более хрупкой. В случае политической борьбы в Ираке (810-е, 860-е годы) у провинций было меньше стимула продолжать посылать в Ирак деньги и товары. Если при Умайядах было возможно препираться с центром относительно налогов и сохранять политическую лояльность, при Аббасидах это стало невозможно. Если наместник хотел оставлять налоги себе, ему надо было просто отложиться от Халифата. Это и произошло в Тунисе в 810-е годы, в Египте при тюркской династии Тулунидов в 860-е, в Иране при череде персидских династий. После 920-х годов это случилось везде, и Аббасидский халифат распался.
«Таким образом, Аббасиды, возможно, изменили фискальную структуру, но не тенденцию к сепаратизму провинций, заметную еще в умайядский период. Римляне в этом отношении были успешнее, поскольку, по моему предположению, предоставили больше власти землевладельческим элитам, органичнее включив их в структуры имперского управления и тем самым сделав отложение провинций намного более рискованным и трудным делом. (Здесь помогало и Средиземное море; сухопутное сообщение в халифате никогда не могло быть столь легким.) Тем не менее разделение "государственного класса" и иерархий землевладельцев облегчило задачу отложиться от Аббасидского халифата и копировать его структурой управления на провинциальном уровне. Как стало ясно при режимах Западной Европы после падения Рима, его государственные структуры на уровне провинций вообще не выжили; аббасидские структуры выжили. Для этого было достаточно расширить местный аппарат управления и набрать армию, которая даже не обязательно должна была быть местной (было легко найти тюркских, берберских и других наемников) - и наместник получал собственное локальное государство. Халифат Аббасидов примерно к 950 г. распался на дюжину обломков; почти каждый из них был халифатом в миниатюре» (012, с. 212). Лишь в Испании, Северном Ираке и сопредельных горных районах возник риск распада фискальной и политической структуры. На уровне независимой провинции местному правителю было намного легче продолжать собирать налоги под своим прямым контролем; децентрализация не привела к распаду самих Египта, Ирака или Туниса. Аббасидская система работала наиболее стабильно на уровне провинций - в отличие от Римской империи.
Специалист по компаративной истории Древнего Рима П.Ф. Бэнг (013) из университета Копенгагена тоже сравнивает Римскую империю с одной из исламских, а именно с Могольской. Объект сравнения - характер власти.
В принятии правителем Могольской империи Джахангиром (1605-1627) этого имени («Миродержец») видно соединение трех традиций власти - могольской, османской и древнеримской. Проблема характера универсальной империи представляет собой вопрос о сходстве между Римом и так называемыми восточными деспотиями Моголов и Османов. Упомянутое тронное имя могольский
шах принял, чтобы отличаться от «Цезарей Рума» - османских султанов, которые называли себя так после завоевания Константинополя, претендуя тем самым на мировое господство.
В историографии почти нет попыток сравнить Римскую империю с крупными империями ислама. Между тем сравнение вполне правомерно: и тот и другие были масштабными державами, основанными на завоевании и налогообложении крупных территорий с аграрным хозяйством. До недавнего времени идею мирового господства считали чем-то особенным для восточных обществ и чуждым древнеримской культуре. Теория восточного деспотизма коренится во враждебных отзывах греков о персидском царе, а в систематическом виде сформулирована Монтескье. Стремление к универсальной гегемонии рассматривали как характерное для деспотов-угнетателей с абсолютной властью. Однако такое понимание универсальной империи противоречит здравому смыслу. Еще Вольтер заметил о Великих Моголах: «Трудно понять, как суверены, которые не могут помешать собственным детям поднимать против них армии, обладают такой абсолютной властью, в какой пытаются убедить нас некоторые» (013, с. 172).
Современного исследователя удивляет именно слабость этих, казалось бы, всемогущих монархов, которые претендовали на власть над миром. «На практике у них не было приписываемой им легендой абсолютной власти, которая позволяла бы полностью переписывать установленные общественные отношения и доминировать над ними. Власть правительства чаще всего была "размазана" слишком тонко. Чтобы функционировать, этим империям приходилось вести переговоры, заключать компромиссы и союзы с существующими элитами и терпеть существование установленных обычаев. Обширные аграрные империи кажутся одновременно слабыми и сильными. Короче говоря, основная проблема компаративной истории - в том, чтобы примирить гиперболу притязаний на универсальное правление с понятием о власти, которая поделена на слои и сформирована благодаря историческому компромиссу» (013, с. 172-173).
Исследователи-компаративисты часто встречают возражение, будто каждая культурная традиция уникальна. Это несомненно -но до определенной степени. Общества не развиваются изолированно; в мировой истории происходили бесчисленные заимствова-
ния технологий, идей и организационных форм. Традиция управления, которая началась на Ближнем Востоке еще в бронзовом веке, - пример такого процесса широкого заимствования. Военные конфликты, завоевания, свержения чужеземной власти объясняют сходства институтов управления в отдаленных друг от друга во времени и пространстве обществах. В истории аграрных даннических (tributary) империй Ближнего Востока, основанных главным образом на налогообложении крестьянства, можно выделить две фазы. Первая включает Ассирию, Ахеменидов, Александра, Рим, Парфию, Сасанидов, Маурьев, Греко-Бактрию и Кушанов. Вторая фаза началась в VII в. с приходом ислама; это Умайяды, Аббасиды и другие мусульманские династии, затем вторжение монгольской административной традиции, позднее - Османы, Сефевиды и Моголы.
В этом мире аграрных империй важную роль играло понятие универсального правления - властная стратегия, которая «настраивала» империю на экспансию. Данное понятие выразилось в идее императора, который являлся не просто царем, но царем царей (традиция от Ахеменидов). В частности, эту традицию перенял основатель Могольской державы Бабур в начале XVI в. Характерно, что Моголы конкурировали за первенствующие позиции в исламской цивилизации с Османами, и каждому правителю было трудно открыто признать равенство другого. Так, Моголы отмечали, что османские султаны получили свою империю из рук их предка Тимура после поражения в битве; величая себя халифами, Моголы обращались к Османам с помощью более мирских терминов: «обладатель империи Александра», «Цезарь Рима». Схожие эпизоды есть и в дипломатической истории Римской империи (отношения с Парфией). И хотя понятие монарха оставалось в римской идеологии противоречивым (нередко выступая символом тирании и угнетения аристократии), принцепс был царем царей во всем кроме названия. «Иными словами, является ошибкой (хотя ее допускают часто) рассматривать базовую идею принципата как в корне не совместимую с идеей универсального императора. Скорее это было отражение проблемы, общей для универсальных императоров. Эти правители были патримониальными властителями. Они были лидерами аристократического общества и должны были использовать
собственные средства и обширное личное хозяйство (household) для развития государственного управления» (013, с. 177).
И в Могольской, и в Римской империях управление должно было оставаться открытым, правитель должен был быть досягаем для всех подданных. Это значило нечто большее, чем делить власть с одной группой знати. Империя могольского шаха представляла собой мозаику этнических и религиозных общин, и он должен был управлять более или менее в духе экуменизма и синкретизма. Так, шах был главой не только уммы, но и покровителем других общин (что признали, например, раджпуты: в раджпутской поэзии шах Акбар встречается как воплощение индуистского бога-героя Рамы). Римским императорам тоже приходилось обращаться с различными группами подданных по-разному. Для сенатской знати цезарь был принцепсом, но греческая провинциальная аристократия большей части Восточного Средиземноморья, которой была чужда республиканская конституция Рима, воспринимала его как монарха, помещая в собственную культурную традицию. В Египте почти каждый римский цезарь до Константина именовался фараоном; в Иерусалиме императоры спонсировали культ, и в Храме в их честь проводились ежедневные жертвоприношения (до 70 г.).
Императора часто уподобляли голове организма, в котором каждая часть выполняет свою функцию (другими метафорами были пастух и стадо, отец и дети). Общим для этих образов было понятие императора, который находится в некоем мистическом союзе с подданными. В XVI-XVIII вв. современная политическая теория развивалась в прямом отрицании этой концепции власти (Гроций, Локк). Неудивительно, что в XVII в. апологию универсальной империи («Об испанской монархии») написал мистик-визионер - доминиканец Т. Кампанелла. В противоположность этому развивалось понятие государства как унитарной политии, определяемой концепциями суверенитета, монополии на насилие и национализма. Разработанная Боденом и Гоббсом доктрина суверенитета диктовала неделимость политической власти.
Универсальные империи трудно поместить в рамки унитарного государства. Суверенитет в них часто многослоен, нередко через включение царств-клиентов; монополия на насилие непрактична из-за дальних расстояний и небольшого размера административного аппарата; национальное единство просто немыслимо.
Не случайно Боден уделил немало внимания анализу римского принципата. Не случайно и то, что немецкий юрист и историк XVII в. Пуфендорф настаивал: не все государства отвечают принципам новой политической доктрины, в некоторых, например в Римской империи, есть нечто иррегулярное.
Изучая крупные доиндустриальные политии, современные историки были склонны сосредоточивать внимание на центральном аппарате управления. Однако в последние десятилетия они все яснее понимают, что однородные государства возникли относительно поздно. В изучении раннесовременной Европы все больше внимания уделяют «составному» государству, или «государству-конгломерату». Правда, если империя Карла V имела определенные ограничения на этот счет (она была продуктом не только завоевания, но и династических союзов), то Римская и Могольская империи были универсальными в полном смысле. Это были продукты завоевания; положение отдельных социальных групп здесь никогда не было столь автономным, как у частей европейских государств-конгломератов.
И все же хотя общество может быть завоевано оружием, им нельзя постоянно управлять с помощью военных. «Это урок, который пришлось выучить на горьком опыте современным приверженцам нового одностороннего империализма. Неограниченное военное преобладание не ведет к мирному управлению. Однако древние империи никогда не были в том положении, чтобы даже начать забывать это. Наоборот, они акцентировали этот парадокс... Мирное управление приходилось оставлять в руках людей и групп, которые располагали большим влиянием в местных обществах. Оставляя задачу сбора дани местной знати, империя могла обойтись без создания многочисленного провинциального аппарата и сильных политических институтов. Имперская надстройка лежала на плечах большинства подданных относительно легким бременем. Провинциальным обществам позволяли самоуправляться, пока они пересылали налоги и воздерживались от открытого восстания» (013, с. 185).
Это и была реальность за блестящим фасадом мира, порядка и детальных сводов законов универсальных империй. Их существование породило впечатление о способности верховной власти детально регулировать жизнь подданных. На деле у империй не было ни административного аппарата для плотного контроля над
населением, ни нужды в этом. Когда конфликтная ситуация угрожала выйти из-под контроля местных обществ, имперское правительство следовало стратегии избирательного наказания (enforcement) и символических действий.
Частным случаем даннических империй Азии являются посткочевые империи. Их особенности анализирует известный голландский востоковед А. Винк (014) из Висконсинского университета.
В историографии существует немало работ по кочевникам Евразии, но практически нет работ о том, каким образом тюрки и монголы из Центральной Азии создали аграрную в своей основе Могольскую империю в Индии. В исторической социологии есть теории, которые пытаются объяснить взлет и упадок кочевых держав. Самая ранняя из них (она же наиболее оригинальная) - теория магрибского историка XIV в. ибн Хальдуна. Согласно ей, политическая власть и военная сила зарождается в мире бедуинов, которые подобно волкам завоевывают город, затем через несколько поколений сами становятся «овцами», и циркуляция элит продолжается. Теория ибн Хальдуна применима к значительной части Магриба, но не универсальна для объяснения взаимодействия кочевников и оседлых в исламском мире, не говоря о мире в целом. Этой теории противоречит, к примеру, история Османской империи, которая была стабильной и долго просуществовавшей державой, основанной не на племенной группе, а на состоящей из рабов элите. Неприменима парадигма ибн Хальдуна и к Индии. Через 300 лет после вторжения в Индию Тимура его потомки все еще правили ею. Для понимания природы взаимодействия кочевых и оседлых обществ одной простой модели недостаточно.
Индийский субконтинент исторически - не целиком кочевая и не целиком аграрная зона, а сочетание двух этих типов. Не случайно кочевые турки-сельджуки в XI-XII вв. лишь прошли по внешней периферии субконтинента; не смогли установить свое присутствие за пределами Синда и частично Панджаба и монголы в XIII-XIV вв. Это отличает Индию от Ирана, где сельджукское и монгольское завоевания привели к масштабной номадизации. В отличие от Ирана и Ирака Индийский субконтинент так и не пережил «кочевого завоевания». Причина состоит в его географическом положении на крайнем юго-востоке континуума, который географы называют
самой большой в мире аридной зоной («сахаразиатской») (014, с. 123).
Из-за климатических особенностей кочевое скотоводство в Индии всегда было тесно связано с оседлыми обществами и представляло собой анклавы, а не целостную экономическую систему. Неудивительно, что кочевникам в Индии всегда приходилось приспосабливаться к новым условиям и почти во всех случаях отказываться от своего хозяйственно-культурного типа.
«Крупные государства, которые такие народы кочевого происхождения создавали в Индии или других странах оседлого мира, можно назвать "посткочевыми империями" (за неимением лучшего термина), чтобы отличать их от более знакомых нам кочевых империй, существовавших на протяжении мировой истории. Это различие фундаментально. Кочевые империи могли быть основаны кочевниками лишь в таком ландшафте, который в целом благоприятствовал кочевому скотоводству. В других местах, где кочевники основывали империи (или крупные политические образования), это в действительности были не кочевые, а посткочевые империи, потому что создавшие их народы, будучи кочевниками исходно, отказались от кочевого образа жизни и больше не извлекали из него средства к существованию» (014, с. 125). Именно такие империи характерны для истории Индии, хотя не только для нее. Другую череду примеров дают Китай и Магриб. Евразийские кочевники были агентами изменений в оседлом мире, даже если не приносили с собой кочевое скотоводство. Так, шаки выступили в истории Индии не только культурными посредниками, но и оставили немало собственных следов в ее материальной культуре. Позднее роль евразийских кочевников как агентов изменений выросла и стала разнообразнее.
Во-первых, хотя приходившие в Индию с XI в. тюрко-мон-гольские группы оставили кочевой образ жизни, их приход привел к революции в военном деле, которая позволила им навязать новые модели политической мобилизации и более эффективного изъятия ресурсов у крестьянства. «Есть основания думать, что основанные тюрками посткочевые империи были первыми настоящими империями в Индии. Основывая их, тюрки и монголы, опять же, были не только культурными посредниками, распространяющими культуру других народов - часто упоминаемое "персидско-исламское
наследие", - но благодаря своему доминирующему географическому положению в (полу)пустынной северо-западной пограничной зоне от Афганистана до устья Инда, а также в степи практически приобрели монополию на регулярное снабжение субконтинента качественными боевыми конями, которыми он не мог себя обеспечить» (014, с. 126). Опора на лошадей и лучников-всадников отличала тюрко-монгольских завоевателей не только от индийцев, но и от арабов, которые предшествовали им как захватчики северо-запада субконтинента.
Во-вторых, посткочевые империи в Индии предполагали некий экологический империализм, который весьма отличался от но-мадизации. Посткочевые империи консолидировались в порах оседлого мира; новые столицы возникли в местах контактов двух миров (Дели, Девагири, Варангал и т.д.). Эта экспансия привела к росту значения обществ аридной зоны и возможностей мобильной войны. Выросла роль лошадей, верблюдов и быков - за счет роли слона.
В-третьих, посткочевые империи Индии почти всегда находились в состоянии военной мобилизации. В своей институциональной инфраструктуре они были неустойчивыми образованиями, не имея к тому же четких правил наследования власти. Вместе с тем опирались они не на кочевое скотоводство, а на земледелие.
«В долгосрочной перспективе посткочевые империи, похоже, становились все более структурированными благодаря факторам, работавшим в оседлых обществах, которыми они правили, чем наоборот. В Индии переход от посткочевых к все больше аграрно ориентированным империям был постепенным и так и не завершился» (014, с. 128). Попытку приручить могольскую знать, превратить ее в дисциплинированную служилую группу предпринял Акбар (правил в 1556-1605 гг.). Акбар покончил с Ясой Чингисхана, которая к его времени еще широко практиковалась. Он не позволял имперским войскам вытаптывать посевы и заставлял военачальников платить компенсацию. К концу XVI в. могольской знати пришлось отказаться от того, что все больше воспринимали как средневековое варварство их кочевых монгольских предков. Сходные процессы еще в XV в. происходили при Тимуридах в Центральной Азии и Афганистане. Еще через полстолетия моголь-
ский двор в Дели и Агре сделался образцом изысканных манер и хорошего вкуса.
Более всего попытки Акбара дисциплинировать правящий слой очевидны в области налогового управления. Если прежние тюрко-монгольские правители лишь завоевывали и изымали продукт, но не питали склонности к ревизиям и учету, Акбар настоял на проведении инспектирования, составлении записей и действии в соответствии с некими руководящими принципами. Помимо прочего это привело к увеличению роли индуистских каст банкиров и финансистов. Пусть политика Акбара не была целиком успешной, то был важный шаг в трансформации посткочевой империи в аг-рарно ориентированную и оседлую.
Специалист по Могольской Индии С.П. Блэйк (015) из университета Миннесоты анализирует механизмы существования трех исламских империй - Османов, Сефевидов и Моголов.
В последнее время немало пишут о патримониально-бюрократической империи раннесовременного Ближнего Востока (модель досовременной государственной организации, которую разработал М. Вебер). Правители таких империй управляли на основе системы личной традиционной власти, образцом которой служила патриархальная семья. Патримониальная власть коренилась во власти патриарха над его семьей: она предполагала повиновение личности, а не чиновнику, зависела от лояльности подданного господину и была ограничена лишь волей правителя.
У патримониальной модели политической организации два основных варианта: патримониальное царство, которое было меньше по размерам и ближе к идеалу патриархальной семьи, и патримониально-бюрократическая империя, которая была крупнее и разнообразнее. Если в первом типе политии вооруженные силы состояли главным образом из дружины самого правителя, то во втором - из дружины и отрядов крупных зависимых князей, воины которых были теснее связаны со своим военачальником, чем с императором. Что касается управления, то если в патримониальном царстве личные владения правителя практически совпадали с самим царством, то в патримониально-бюрократической империи государственные и дворцовые (household) чиновники отличались друг от друга. Расширение территории за пределы личных владений правителя привело к возникновению слоя экстра-патримо-
ниальных чиновников, которые представляли собой нечто среднее между административным аппаратом патримониального царства и высокобюрократизированной системой современного государства. Если современные бюрократы получают фиксированное денежное жалованье, представители такой администрации часто приобретали право на сбор определенных податей, налогов или товаров. Если в современной бюрократии чин - это карьера, в патримониально-бюрократической администрации чиновники служили по воле монарха и часто выполняли задания, не связанные с их должностью. Если бюрократы подчиняются официальной безличной власти, патримониально-бюрократические императоры требовали от чиновников личной лояльности (015, с. 215).
По мере расширения империй и раздачи земельных доходов чиновникам контроль императора над чиновниками слабел. Последний старался противодействовать этому, разработав набор стратегий: длительные частые поездки, в ходе которых император возобновлял личные связи «господин - подданный»; требование военачальникам и чиновникам постоянно являться на аудиенцию; периодическая ротация чиновников и т.д.
Хотя базовую модель патримониально-бюрократической империи описал М. Вебер, ее нельзя считать плодом сугубо европейской науки. Патримониальную модель как руководство для исламских правителей выдвинули два ранних исламских философа -Низам аль-Мульк (1018-1092), первый министр сельджукских правителей, автор известной книги о царской власти «Сиясатнаме», и ученый-энциклопедист Насир-уд-дин Туси (1201-1274), автор «Ахлак-и-Насири» - одного из наиболее читаемых в исламском мире трактатов по политической философии.
Большинство исследований патримониально-бюрократических империй раннесовременного Ближнего Востока уделяли внимание бюрократической половине модели - вопросам военной, административной и экономической организации. Относительно неисследованна патримониальная половина, которая включает, в частности, гендер (браки дочерей императора), престолонаследие (правила отбора новых правителей) и ритуал (церемонии, подкрепляющие притязания императора на политическую легитимность).
Гендер
Хотя Османская, Сефевидская и Могольская империи разделяли общую тюрко-монгольскую концепцию политического суверенитета, согласно которой он принадлежал всей правящей семье (ее членам обоего пола), браки императорских дочерей заключались с совершенно разными целями. В Османской империи (ок. 1289-1923) брачная политика прошла два этапа. До середины XV в. султаны заключали брачные союзы с соседними христианскими или анатолийскими правителями, причем дочерей выдавали замуж только за сыновей мусульманских правителей, что отражало исламский социально-юридический принцип каф'а, согласно которому дочерей нельзя выдавать замуж за мужчин более низкого статуса. Второй этап брачной политики начался со смертью Мехмеда Завоевателя (1451-1481). С этих пор османские правители, претендуя на мировое господство, не считали никакую другую династию достойной брачного союза. Султаны больше не вступали в законные браки, и их гарем составляли только рабыни-наложницы. В связи с этим браки императорских дочерей становились все важнее. В XVI-XVII вв. османские султаны начали выдавать дочерей за высокопоставленных рабов - членов дворцового хозяйства (household). Ценность таких браков заключалась в узах лояльности, которую они создавали между султаном и его амбициозными подданными.
В Иране при Сефевидах (1501-1722) практика цементирования политических союзов с помощью брака (мусахара) стала важной тактикой на пути консолидации имперской власти. В XVI в. шахских дочерей выдавали за вождей кызылбашских племен. Однако при Аббасе I (1587-1629) племенные вожди потеряли власть, и Сефевиды стали выдавать дочерей за сыновей шиитских и сайид-ских вельмож, представителей военной и административной элиты.
Для могольских правителей Индии (1526-1739) брак тоже был важной политической стратегией. Как и ранние Османы, Моголы и их сыновья женились на дочерях своих военных соперников, особенно раджпутских князей. Шахских дочерей же, как правило, не выдавали замуж вовсе; эту необычную практику отмечали европейские путешественники. Однако она не значила строгой сегрегации в гареме. Несколько незамужних шахских дочерей преус-
пели в богословии, поэзии, написании мемуаров, строительстве мечетей, караван-сараев и благотворительных заведений. Главным фактором, объясняющим этот феномен, был индийский обычай гипергамии, согласно которому те, кто берет в жены, считаются выше тех, кто отдает. Правитель признавал военное поражение или клиент признавал зависимость, отдавая дочь замуж. Это правило (наиболее четко отражавшееся в кастовой системе) означало, что, когда речь заходила о зятьях, у могольских правителей был очень небольшой выбор (015, с. 219).
Престолонаследие
Тюрко-монгольская эгалитарная традиция суверенитета нашла наиболее полное выражение в Сефевидской империи. Хотя братья и сыновья в XVI в. занимали посты наместников, сестры и дочери тоже притязали на политическую власть; в начале XVII в. новый шах ослеплял не только братьев, но и сестер, поскольку видел угрозу и в тех и в других. Реформы Аббаса I привели к возникновению новой патриархальной теории: суверенитет ограничили патрилинейностью, и принцам больше не раздавали провинции. Они жили в гареме, и когда правитель умирал, его преемник зачастую был полностью неподготовлен к новому качеству.
В Османской империи, похоже, существовала такая же модификация тюрко-монгольской эгалитарной теории. При ранних султанах все мужчины семьи считались в равной степени претендентами на трон, и многих делали наместниками. В XIV - начале XV в. это привело к полосе кровавой борьбы за престол. В попытке исправить положение Мехмед Завоеватель ввел новый принцип: «Для блага государства тот из моих сыновей, кому бог дарует султанат, вправе умертвить своих братьев». Во второй половине XVI в., когда управление стало более рутинным, возникло новое правило, основанное на старшинстве. Принцев больше не посылали управлять провинциями, практика братоубийства кончилась, и они жили в гареме. С тех пор правителю наследовал старший мужчина в семье, будь то брат, племянник или двоюродный брат.
Моголы в отличие от двух других династий так и не разработали стратегии, которая ограничила бы конкуренцию. Войны
братьев и мятежи сыновей - характерная черта существования этой династии от начала до конца.
«В то время как для современного человека попытки Сефе-видов и Османов снизить уровень насилия и династической неопределенности выглядят явно разумными, с другой точки зрения могольская всеобщая драка имеет больше ценности, чем, возможно, кажется на первый взгляд. У любой теории суверенитета должны быть права престолонаследия, которые достигают двух целей: они должны быть достаточно определенными, чтобы ограничить количество претендентов, но в то же время оставаться достаточно гибкими, чтобы происходила замена явно неподходящих или некомпетентных кандидатов. Сефевидская и османская стратегия сегрегации имперских принцев позволяла избежать борьбы за престол, но часто возводила на трон слабых правителей и открывала дорогу к суверенной власти могущественным министрам. Моголь-ский же метод, несмотря на его беспорядочность, произвел четырех закаленных в боях и компетентных императоров, которые в совокупности правили около 150 лет» (015, с. 221).
Ритуал
Все три империи отмечали главные праздники исламского года. Кроме того, в каждой империи были свои светские, династические праздники, связанные с политической легитимностью.
Особенностью Могольской империи был праздник дня рождения императора, который ввел Акбар. Его отмечали дважды в год (по лунному и солнечному календарю). Центральным элементом празднества было взвешивание шаха, когда на другую чашу весов клали ценности, которые затем распределяли между набожными людьми и бедняками. Затем шах одаривал чиновников лошадьми, деньгами и должностями. Этот ритуал был частью более обширной программы: Акбар создавал инклюзивный имперский порядок, которому в идеале должны были быть лояльны все этнические и религиозные группы Индии.
В Османской империи особым династическим ритуалом было празднование обрезания принцев. В нем участвовали не только императорская семья в Стамбуле, но и знать и средние слои столицы и провинции, которые приурочивали к этому времени обреза-
ние и представителей собственных семей. Практика началась не позднее 1387 г., когда имело место обрезание трех сыновей султана Мурада I - Баязида, Якуба и Савджи. С особым размахом прошли празднества 1530, 1582 и 1720 гг. В первом случае Сулейман Великолепный провел 20-дневные торжества на Ат-Майдане в честь обрезания трех своих сыновей. Проведенные после неудачной осады Вены 1529 г., эти торжества толкуют как попытку отвлечь внимание общества от военного поражения. Самым пышным празднеством в османской истории были таковые 1582 г. (52 дня). Целью также было отвлечь внимание от войны с Сефевидами, восстания в Анатолии и порчи монеты. Однако кроме всего этого такие церемонии в Османской империи можно рассматривать и как публичный ритуал политической легитимности с целью укрепить и прославить династию, а также создать чувство идентичности у населения полиэтнической и поликонфессиональной империи.
К.А. Фурсов
