CC BY
70
Азии был одомашнен так поздно (спустя одно-два тысячелетия после овец и коз), остается открытым. Возможно, эти животные намеренно «сохранялись» дикими по религиозным причинам.
3. В эпоху неолита отмечаются изменения, сравнительно с палеолитом, в отношении способов изображения человека. И в Гё-бекли-Тепе, и в Чатал-Хююке человек изображается доминирующим над животными.
4. Символика насилия, опасности, телесных увечий и сопряженных с ними страданий отражает переживания, в которых индивид становится членом «трансцендированного» социума, актуализирует устремленность к выходу за пределы «здесь и сейчас». Что касается темы смерти, то можно с уверенностью утверждать, что умершие предки являлись центром социальных образований, складывавшихся вокруг «домов истории». Само это определение автор считает величайшим достижением проекта. Статус живущих в этих домах определялся их ролью в религиозных ритуалах и трансцендентных событиях, а не контролем продукции.
О.Р. Астапова
2013.04.005. МЭТТИНГЛИ Д.Дж. ИМПЕРИАЛИЗМ, ВЛАСТЬ И ИДЕНТИЧНОСТЬ: ОПЫТ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. MATTINGLY D.J. Imperialism, power and identity: Experiencing the Roman empire. - Princeton; Oxford: Princeton univ. press, 2011. -XXIV, 342 p. - Bibliogr.: p. 277-324.
Ключевые слова: Римская империя; римский империализм; провинциальное общество; власть; идентичность.
В монографии профессора римской археологии университета в Лейстере и члена Британской академии Дэвида Дж. Мэттингли рассматриваются специфика римского империализма и его воздействие на провинциальное («колониальное») общество, а также проблемы власти и идентичности в Римском мире. Книга состоит из предисловия и четырех частей, включающих девять глав.
После Второй мировой войны и краха европейских колониальных империй благодаря развитию постколониальных исследований, показавших во многом деструктивное воздействие империализма на колониальные общества, господствовавшие прежде в науке в целом позитивные оценки римского империализма стали
меняться. Однако, с точки зрения Д. Мэттингли, историки-антико-веды по-прежнему уделяют непомерно большое внимание цивилизующей роли Римской империи, отстаивая тезис о преимущественно благотворном воздействии Рима на покоренные народы. Свою задачу британский исследователь видит в том, чтобы опровергнуть некоторые устоявшиеся представления, связанные с концепцией «романизации». Соответственно основное внимание он уделяет характеру власти Рима и проблеме идентичности народов, опыт взаимодействия которых с империей был весьма различен, и «римская» идентичность которых была столь же различной, сколь и локальной (с. ХУП-ХУШ).
Первая часть книги («Империализмы и колониализмы»), состоящая из двух глав, посвящена анализу ключевых понятий и правомерности их применения к реалиям античного мира, традиционных подходов к пониманию характера Римской империи, а также проблем, связанных с ортодоксальной парадигмой романизации и поиском альтернативных интерпретационных подходов.
В науке, пишет Д. Мэттингли, распространено мнение, согласно которому трепиш Яотапит в отличие от империй Нового времени была продуктом совершенно иных политических и экономических условий. Соответственно империализм - феномен исключительно эпохи модерна. Более того, недавно была высказана идея о том, что римская экспансия более точно вписывается в аналитические рамки «строительства государства», чем в анахрони-стичную концепцию империализма. При этом, однако, игнорируется то, что делает Рим исключением среди других государств классической Античности - характер Рима как космополиса или метрополии более легко встраивается в дискурс имперских систем, чем природа других древних городов (с. 5).
По мнению автора, «империя... может быть определена как правление над весьма обширными территориями и многими народами преимущественно без их на то согласия» (с. 6). Таким образом, можно говорить о фундаментально антиконсенсуссиональной природе империализма, который, в свою очередь, обозначает как процесс, так и приемы, посредством которых империи формируются и сохраняются. И это в равной мере относится как к периоду Нового времени, так и к эпохе Античности. То, что объединяет все типы империй всех времен, - это «воля к власти» и огромный мас-
штаб, в котором эта воля осуществляется. «Только по одной этой причине, - полагает автор, - нет оснований считать, что древние континентальные империи не имели ничего общего с капиталистическими морскими империями XIX - первой половины XX в. или американской империей авианосцев второй половины XX - начала XXI в.» (с. 7).
Важным компонентом в современных исследованиях империализма, в значительной степени явившихся следствием общей тенденции мирового развития, стала взаимосвязь империализма с феноменом глобализации. Последний трактуется как социальный процесс, в ходе которого географические и политические ограничители социальных и культурных форм теряют свое значение. Очевидно, что империи создают условия, благоприятствующие этому процессу. Римская империя, на пике своего могущества в середине II в. н.э. занимавшая территорию около 4 млн. кв. км с этнически и культурно разнородным населением численностью порядка 60 млн. человек, иногда рассматривается как характерный пример данного феномена. Одним из аспектов такого подхода является концепция (М. Хардт, А. Негри), согласно которой империя характеризуется принципиальным отсутствием границ: власть империи не имеет пределов. Эта идея «империи без границ», отмечает автор, имеет исконно римское происхождение и была сформулирована Вергилием (Aeneid. 1. 278-79) как «imperium sine fine», т.е. как то, что не имеет пространственных и временных ограничений (с. 15).
Феномен империи, пишет Д. Мэттингли, возникает в условиях нестабильности, когда безопасность государств не гарантирована международным правом и оказывается достижимой только тогда, когда одно из них приобретает могущество и влияние за счет других. Концепция права империи на поддержание мира посредством ведения «справедливых» войн наряду с цивилизационной миссией служила идеологическим оправданием римской экспансии.
Разумеется, Рим не был уникальным примером античного государства, решающего проблемы безопасности с помощью крайних форм насилия в отношении соседей, но масштаб этого насилия не имел прецедентов в древности, а сам римский способ ведения войн не отличался гуманностью, нередко гранича с геноцидом (с. 24).
Подобно империализму, колониализм является столь же древним феноменом, представляющим собой систему власти одно-
го народа над другим (или другими). Происхождение самого понятия связано с римским термином «colonia», изначально обозначавшим поселение римских граждан на завоеванной территории.
Современные исследователи выделяют три модели колониализма. Специфика первой (и наиболее ранней) из них заключается в том, что колониальная ситуация складывается внутри обществ или между обществами, находящимися на одном уровне культурного развития и в пределах общего культурного ареала. Власть здесь функционирует в рамках понятных всем норм поведения и выглядит весьма далекой от современных представлений об имперском господстве.
Второй вариант демонстрирует высокий уровень согласия между колонизаторами и колонизуемыми. Культурные изменения здесь выглядят как улица с двухсторонним движением. Культура и ценности доминирующей стороны необязательно вытесняют те, которые существуют в колонизируемом обществе. Скорее, возникает новый комплекс культурных форм, который, в свою очередь, может воздействовать на облик культуры метрополии.
Наконец, третий тип колониализма предполагает лишение местных народов их земель, сопровождаемое массовыми убийствами, изгнаниями и депортациями. Этот подход, обозначаемый как terra nullius и характерный для империализма Нового времени, нанес жестокие удары аборигенным обществам Австралии, Новой Зеландии, Северной и Южной Америки.
Отнесение большинством ученых Римской империи ко второму типу колониализма является отражением консенсуса относительно интеграции местных провинциальных элит в правящий класс империи и их вклада в создание гибридной модели культуры, характерной для эпохи принципата. Данное суждение, как отмечает автор, по-видимому, вполне справедливо в плане оценки долговременного воздействия Римской империи на провинциальное общество. Однако оно не исключает возможности существования и других вариантов проявлений колониализма на разных этапах исторического развития Рима. Например, ранние стадии римской экспансии (в пределах Италии) могут служить прекрасным образцом колониализма внутри единой культурной среды. В то же время имеется немало свидетельств того, что обращение Рима с «варва-
рами» могло проходить такую фазу колониальных контактов, которая была близка к модели terra nullis Нового времени (с. 34-36).
Традиционный взгляд на романизацию провинций усматривает в ней сознательную политику империи, направленную на то, чтобы примирить подданных с колониальной властью и вознаградить их покорность благами цивилизации. Проблемы, связанные с парадигмой романизации, активно изучались в последние годы. В результате сам термин утратил былую привлекательность и его использование вызывает ряд принципиальных возражений. Во-первых, «романизация» предполагает, что культурные изменения имели однонаправленный и унилинейный характер распространения культурных ценностей более продвинутой цивилизации на менее продвинутые общества. При этом акцент делается на элитарной культуре и игнорируются элементы, свидетельствующие о континуитете традиций местных обществ. Во-вторых, понятие «романизация» фокусирует внимание скорее на степени унификации провинций, чем на степени их различий.
Между тем, пишет автор, эмпирические исследования показывают, что происходившее отнюдь не было единым процессом аккультурации провинций доминирующей цивилизацией. Действительно, в каждой провинции империи, и даже в самой Италии, появляется все больше данных о местном влиянии на формирующуюся культурную модель наряду с элементами собственно римской культуры (культуры метрополии) или импортированной провинциальной культуры (в Италии). И эта модель определенно не то, что можно идентифицировать как чисто римскую культуру. Таким образом, «римская» культура империи, характеризующаяся региональным разнообразием, была продуктом провинций в такой же степени, как и самой метрополии. При этом можно указать на очень немногие исторические моменты, когда мощный культурный ренессанс в центре непропорционально сильно влиял на периферию, как это было в эпоху Августа. Нет, следовательно, оснований говорить о существовании некоей специфической римской культурной идентичности и ее относительной гомогенности в рамках всего общества империи, и то, что называется «романизацией», на самом деле выглядит как проявление региональной и социальной гетерогенности в рамках «глобальной» системы (с. 40).
В части II («Власть») автор рассматривает проблемы, связанные с распространенным в литературе представлением о Римской империи как о преимущественно «мягкой власти». Действительно, помимо господства над формально аннексированными территориями, империя широко использовала гегемонистские методы контроля (глава четвертая). Предоставление правителям-клиентам в управление определенных территорий являлось стандартной практикой в эпоху Поздней республики и Ранней империи. Официально зависимый царь считался «другом и союзником римского народа» (rex sociusque et amicus populi Romani), а его отношения с Римом, по существу, были аналогичны патроно-клиентским связям в среде римской аристократии. Таким образом, «клиентское царство» представляло собой персональный дар римского государства (или принцепса) местному правителю, что отнюдь не предполагало признания римлянами автономного или полуавтономного статуса подвластного ему народа. При всей специфике взаимоотношений с Римом эти «царства» в определенном смысле служили чем-то вроде эквивалента провинций, являясь членами или частями империи (с. 76). Впрочем, их длительное существование, по-видимому, и не предполагалось. Их статус был лишь промежуточным этапом на пути превращения в настоящие провинции, и история имперской экспансии конца I в. до н.э. и I в. н.э. в значительной мере представляла собой аннексию Римом государств-клиентов, когда их формальная автономия в глазах римлян теряла смысл.
В главе четвертой («Власть, секс и империя») предметом исследования является сексуальная власть, власть над телом, и ее влияние на формирование отношений господства - подчинения. Постколониальные исследования, пишет автор, все больше признают значение и беспрецедентные «возможности», предоставляемые чиновникам и военным империй в плане использования новых и часто экстремальных моделей сексуального поведения.
Известно, что раннее римское общество делало особый акцент на респектабельности, римской воздержанности, мужественности и гетеросексуальности, контрастировавших с греческой и этрусской распущенностью. Драматические перемены начались вместе с приобретением Римом первых имперских владений за пределами Италии. Создание римской средиземноморской державы стало временем появления нового богатства, расцветом рабо-
владения, повышения престижа и самооценки римлян. Параллельно с ростом демонстративного потребления и развитием новых форм роскоши происходили перемены и в сексуальном поведении. Таким образом, полагает автор, феномен римской распущенности следует рассматривать в контексте специфики колониальной сексуальности.
Рассказ Тацита о римском военном командире в рейнских землях, требовавшем от местных общин поставлять ему мальчиков для развлечения, вряд ли может считаться изолированным эпизодом. Это, как подчеркивает британский исследователь, яркий пример имперской власти в действии. Точно так же и похищение солдатами дочерей Боудики - «царицы» одного из племен Британии, вероятно, было заранее просчитанным актом унижения.
Психологически позор сексуального унижения должен был служить мощным инструментом установления социального различия между управляющими и управляемыми, подрыва прежних властных отношений и создания новой социальной иерархии. Сходную направленность имели и многие зрелища, свойственные Римскому миру. Публичные казни разыгрывались как театральные представления, и существовал обширный набор других зрелищ, в которых центральную роль играло насилие и устрашение - от кулачных боев и травли диких животных (а также и людей) до смертельных схваток гладиаторов. Здесь, как и в сексуальных отношениях, дискурс насилия имел целью установление социального и политического порядка посредством демонстративного использования силы и устрашения (с. 119)
В части III («Ресурсы»), включающей три главы, рассматривается экономический аспект римского империализма. Со времени М. Финли, подвергшего критике модернизирующие взгляды М. Ростовцева, при оценке характера римской модели экономики утвердилась тенденция подчеркивать ее примитивность и недоразвитость, ее натуральную основу и отсутствие роста. В дальнейшем, однако, были предприняты попытки вернуться к более позитивной оценке как масштаба экономической активности, так и возможностей роста римской экономики. В частности, удалось показать важное структурное значение дальней торговли товарами массового спроса (вино, зерно, оливковое масло, специи, ткани) и производства этих товаров на рынок.
В последние годы активизировались также дискуссии относительно характера и степени вмешательства римского государства в экономическую сферу, а также по поводу соотношения глобальных и локальных аспектов римской экономики. Ряд исследователей отстаивают тезис о том, что экономическая система Древнего Рима представляла собой гигантский конгломерат независимых рынков. В данной главе автор видит свою задачу не в том, чтобы создать некую новую общую модель римской экономики, но главным образом показать роль государства как двигателя экономической активности благодаря своему имперскому статусу, выявить механизмы, которые управляли отдельными сферами экономической деятельности.
Существует мнение, пишет Д. Мэттингли, что имперские провинции являлись лишь побочным продуктом политически мотивированного завоевания и редко рассматривались в качестве экономического ресурса для систематической эксплуатации. Соглашаясь с тем, что мотивы римских завоеваний часто имели политический характер, автор доказывает, что центральное правительство не могло позволить себе игнорировать их потенциальное значение для имперской казны и что само существование империи было тесно связано с эксплуатацией природных и людских ресурсов провинций.
В экономической структуре Римского мира британский ученый выделяет три различных, но взаимосвязанных сектора. Первый из них он определяет как имперскую экономику. Экономическими механизмами в данном секторе служили налоговая система, а также система поставок и перераспределения ресурсов в интересах главным образом армии и управленческой инфраструктуры. Его монетизация была обусловлена, прежде всего, военными потребностями, а распределительные модели также имели военный уклон. Второй сектор представлял собой ряд «экстрапровинциальных» экономик, которые пересекались с имперской экономикой благодаря межрегиональному движению товаров (включая продукты сельского хозяйства). Экономическим механизмом здесь служила свободная рыночная торговля. Тот же механизм лежал в основе функционирования и третьего сектора - провинциальных экономик, формирование которых было связано с возникновением и дальнейшей эволюцией местных рынков, ростом сельскохозяйст-
венного и ремесленного производства (отчасти по крайней мере как ответ на требования имперской экономики) (с. 138-140).
Ключевые аспекты имперской экономики - ценз, земля, налоги, природные ресурсы и система поставок - оказывали огромное воздействие на развитие как провинциальных, так и экстрапровинциальных экономик. А цель государства состояла в том, чтобы оценить (посредством ценза, являвшегося «дорожной картой» имперской экономики) и мобилизовать экономический потенциал империи. В результате сложилась мощная инфраструктура, обеспечивавшая снабжение населения Рима (около 1 млн. человек) и армии (около 0,5 млн.). Поставки осуществлялись частными кораблевла-дельцами и оптовыми торговцами, работавшими по государственным контрактам. Это, как отмечает автор, было гигантское предприятие для государства доиндустриальной эпохи, перемещавшее сырье, сельскохозяйственную и ремесленную продукцию в беспрецедентных масштабах и на огромные расстояния (с. 144).
В последние годы, пишет Д. Мэттингли, было проведено много исследований, продемонстрировавших экономический подъем римских провинций Африки Проконсульской и Нумидии, особенно в период со II по IV в. н.э. В этом плане Африка отличается от ряда других провинций империи. Примером для сравнения может служить провинция Ахайя (Греция), которая в ранний имперский период деградирует экономически и демографически.
Основные условия и обстоятельства включения Африки и Ахайи в состав империи были, по существу, сходными, в силу чего последующее расхождение путей их развития представляет особый интерес. Обе территории испытали разорительные походы армий Рима и его противников (Карфагена, Македонии, государства Се-левкидов), а также драматические последствия актов сопротивления римской оккупации. В каждой провинции большая часть земель была конфискована в пользу государства, подвергнута центуриации и на них были выведены колонии римских ветеранов (Коринф, Патры, Карфаген и др.). В краткосрочном плане эффект римского завоевания и включения в провинциальную систему был, несомненно, травматическим как для Африки, так и для Ахайи. Однако и в долгосрочной перспективе римское правление не обеспечило в Ахайе заметного восстановления экономического и демографического потенциала вплоть до позднего римского периода.
В Африке, напротив, признаки значительного роста городских и сельских поселений наблюдаются уже с I в. н.э.
Решающим фактором бурного аграрного развития африканских провинций, по мнению автора, стал широкомасштабный экспорт продовольственных товаров в Рим в интересах анноны (annona), что со временем создало более широкие возможности для получения прибыли местными землевладельцами и, соответственно, увеличения инвестиций в провинциальное сельское хозяйство. Наличие субсидируемого государством трафика благоприятно сказывалось на экономической ситуации в целом, и в этом состояло принципиальное различие между Африкой и Ахайей. Примечательно, пишет Д. Мэттингли, что аналогичное возрождение греческих сельских поселений последовало за созданием такой же системы анноны для продовольственного обеспечения Константинополя и связанного с этим перемещения торговых маршрутов (с. 164).
Важным стимулом к расширению сельскохозяйственного производства во внутренних районах Нумидии и Триполитании служило также присутствие здесь римских воинских частей, являвшихся крупными потребителями продовольствия.
В целом, заключает автор, римский империализм создал новую социальную ситуацию в ряде регионов Африки. Народы, которые только частично были оседлыми, изменили образ жизни вместе со своими лидерами, повсеместно трансформировавшимися в крупных землевладельцев. И, судя по археологическим и эпиграфическим материалам, структура землевладения, основанная на крупных поместьях, стала определяющим элементом африканского имперского ландшафта. Источники со всей определенностью свидетельствуют также о том, что держание на колонатном праве было почти всеобщей формой организации производства как в императорских, так и частных хозяйствах. Рабский труд, по-видимому, не играл существенной роли. Взаимоотношения между собственниками земли и держателями (coloni) основывались на lex Manciana, установившего для них фиксированные доли урожая, что делало возможным партнерство обеих сторон благодаря общей заинтересованности в повышении продуктивности (с. 165).
В части IV (главы восьмая и девятая) на примере двух римских провинций - Британии и Триполитании - автор обосновывает идею «различного опыта» империи и параллельного существования
«различных идентичностей», предлагая ее в качестве альтернативы традиционной, элитарно ориентированной, но крайне устаревшей, с его точки зрения, концепции романизации.
Вопрос о том, что означало «быть римлянином» в Британии, Африке или других провинциях Римского мира, находится в центре ведущихся сейчас дискуссий по поводу степени единства или разнообразия в римском имперском обществе. Очевидно, пишет британский исследователь, что высшая степень социального и культурного конформизма встречалась в верхних слоях общества, особенно среди тех, кто был причастен к управлению империей. Римский сенат и всадническое сословие в конечном счете состояли из представителей большинства римских провинций, и эти люди являлись носителями римской культуры метрополии. Но они всегда являлись немногочисленной элитой. Что касается остального общества, то практически общепризнанным является тот факт, что романо-британец осознавал значительную разницу между собой и, скажем, романо-африканцем или романо-сирийцем. Взаимодействие и смешение культур происходило в каждой провинции, но возникавшие в результате этого формы заметно отличались друг от друга (с. 204).
Подход автора к рассматриваемой проблеме основан на признании гетерогенности социального и культурного поведения. Основной его тезис состоит в том, что индивидуальная и групповая идентичности в римский период были многоаспектными и динамичными (с. 208, 213). В качестве факторов, их определявших, он выделяет: статус (т.е. принадлежность к таким категориям населения, как рабы, свободные, вольноотпущенники, варвары, римские граждане, неграждане, humiliores, honestiores, куриалы, всадники, сенаторы), богатство, место жительства (город, деревня, военные территории), род занятий, религиозная принадлежность (особенно специфическая: митраисты, адепты мистических культов, иудаи-сты, христиане), происхождение (географическое, этническое), связи по службе в имперской администрации (или их отсутствие), отношение к сфере гражданского или военного права, язык и образование, пол и возраст (с. 217). Очевидно, пишет Д. Мэттингли, что у индивидов была возможность подчеркивать различные аспекты идентичности на разных этапах жизни и в различных ситуациях.
Рассматривая далее общество римской Британии, автор выделяет в нем три отдельных крупных сообщества: военное, городское и сельское. При этом «военное сообщество» он трактует весьма широко, включая в него военных и гражданских чиновников военно-административного аппарата, командиров и рядовых солдат, ветеранов, селившихся рядом с лагерями частей, в которых они служили, и большую группу гражданских лиц, также обитавших в гарнизонных поселениях, включавшую членов семей солдат и ветеранов, торговцев, ремесленников и прочий обслуживающий нужды армии персонал. Эти гражданские, по сути, элементы отличались от населения «гражданской зоны» провинции тем, что жили по нормам военного сообщества.
Именно представители военного сообщества, а также куриалы, торговцы и вольноотпущенники, в совокупности составлявшие примерно 3% населения Британии в середине II в. н.э., оставили после себя подавляющее большинство археологических и эпиграфических свидетельств, тогда как о 97% остального ее населения мало что известно (с. 220). Соответственно, отмечает автор, военное сообщество является наиболее подходящим объектом изучения того, как большая социальная группа могла развивать особую идентичность.
В недалеком прошлом, пишет Д. Мэттингли, солдаты считались проводниками римской культуры, игравшими ведущую роль в ее распространении в провинциях. Такой подход, однако, игнорирует значительные региональные различия, обусловленные регионализированным в своей основе характером рекрутирования и, следовательно, различным культурным обликом поступавших на службу солдат. В то же время ряд факторов, таких как общность военной одежды, повседневная рутина лагерной жизни, получение рекрутом «пакета» атрибутов новой идентичности (включая новые римские имена), общий язык (лагерная латынь), особая армейская версия религиозного календаря и религиозной практики, способствовал формированию специфической армейской идентичности. Разумеется, римская армия была трансформирующей силой в провинциях, но ее воздействие шло в направлении главным образом создания отличительных черт военного сообщества и акцентирования его отдельности от гражданского общества. В условиях римской Британии главное разграничение проходило, таким образом,
между армией и бриттами, причем обитавшими по обе стороны границы. Устройство стены Адриана, пересекавшей остров, с точки зрения автора, оставляет мало сомнений в том, что целью ее создания было не отделить «римлян» от «варваров», а контролировать варварские общины по обе стороны границы (с. 222-223).
В отличие от Британии римская Северная Африка была действительно процветающей территорией, на которой располагались сотни городов (в Британии их насчитывалось не более 20). Однако в природном и культурном отношении она была очень неоднородна. В данной главе автор рассматривает ситуацию только в одном ее регионе - Триполитании, который до IV в. н.э. являлся частью провинции Африка Проконсульская.
Элита Триполитании состояла из ливиофиникийцев - потомков финикийских колонистов и местных ливийцев. Личная номенклатура в данной группе населения была преимущественно пунической с небольшим включением африканских форм. В первой половине I в. н.э. многие представители городской элиты начинают латинизировать свои имена, имитируя римские формы. В 74-77 гг. главный город региона Лептис Магна получил статус муниципия, что автоматически означало предоставление римского гражданства городской аристократии - членам муниципального совета. В 109 г. город стал римской колонией, а все его свободное население -римскими гражданами. К началу II в. Лептис был застроен общественными зданиями римского типа, а статуи выдающихся граждан города изображали их в римских тогах и сопровождались латинскими надписями.
Однако, как отмечает автор, до полного триумфа «римской» идентичности было весьма далеко. Хотя большинство официальных надписей представляло собой билингвальные тексты - латинские и пунические, пунический (финикийский) оставался разговорным народным языком в Лептисе еще в конце II в. Даже в богатейших семьях, владевших миллионными (в сестерциях) состояниями, были лица, слабо знавшие латинский и / или греческий язык. Тем не менее элита триполитанских городов прилагала большие усилия, чтобы прочно идентифицировать себя с имперским проектом (с. 239).
Несомненно, пишет Д. Мэттингли, что африканский компонент в расположенных в Триполитании римских воинских частях
был крайне велик уже ко II в. Тем не менее как и в Британии, армия здесь, по-видимому, также обладала сильным чувством коллективной идентичности, делавшей ее специфическим (военным) сообществом. И хотя пунические культурные элементы не были совсем неизвестны в армейской среде, абсолютно доминирующий культурный комплекс имел латинский (римский) и ливийский облик. В этом плане военное сообщество существенно отличалось как от городских, так и сельских общин. Культурный облик последних демонстрирует смесь пунических и ливийских элементов при весьма ограниченном проникновении римских форм (с. 241).
Таким образом, заключает автор, культурные различия между разными категориями населения провинции были, по-видимому, настолько велики, что не могли способствовать созданию общей идентичности путем простого вытеснения одного культурного комплекса другим. Более того, они сознательно подчеркивались, усиливая культурную дифференциацию между индивидами и общинами (с. 245). Тем не менее романизация как концепция, акцентирующая унификацию и представляющая культурные изменения как однонаправленный процесс нисхождения римской культуры на благодарных провинциалов, продолжает доминировать в исследованиях римских провинций. Впрочем, трудности ее применения все более осознаются даже ее сторонниками, заставляя их прибегать к отчаянным мерам, вводя смягчающие формулировки, такие как «поверхностная романизация» или «слабая романизация».
Разумеется, пишет автор, было бы ошибкой отрицать наличие значительных перемен в характере Римской империи и ее восприятии подданными. Вероятно, отношение к римской власти менялось, становясь в целом более позитивным по мере расширения римской гражданской элиты и интеграции провинциалов в структуру управления империей. Очевидно, однако, и то, что римское государство не предоставляло одинаковые возможности всем категориям населения или всем провинциальным территориям в равной степени. За риторикой о «всеобщих» выгодах существования империи скрывалось яростное соперничество между провинциальными элитами и внутри этих элит за преимущества для себя и своих общин, а некоторые регионы испытывали лишь незначительные изменения базовых условий зависимости и эксплуатации в течение столетий римской военной оккупации. Все это, полагает Д. Мэт-
тингли, заставляет дистанцироваться от той интерпретационной модели, которая подчеркивает «самоочевидную» привлекательность бытия под римским владычеством.
А.Е. Медовичев
СРЕДНИЕ ВЕКА И РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ
2013.04.006. ТОЛЛЕРТОН Л. ЗАВЕЩАНИЯ И ИХ СОСТАВЛЕНИЕ В АНГЛОСАКСОНСКОЙ АНГЛИИ.
TOLLERTON L. Wills and will-making in anglo-saxon England. -York: York medieval press, 2011. - 328 p.
Ключевые слова: англосаксонская Англия; экономические взаимоотношения; семейные связи; письменная культура; составление завещаний.
В монографии Линды Толлертон проводится исследование англосаксонских завещаний в социальной перспективе или, как формулирует автор, «в качестве социального документа». От англосаксонского периода сохранился достаточно представительный по меркам раннего Средневековья (68 документов) корпус завещаний, составленных на древнеанглийском языке. Эти документы, указывает Л. Толлертон, активно использовались при анализе экономических взаимоотношений, при изучении семейных связей и просопографии, в контексте гендерной проблематики или при рассмотрении англосаксонской письменной культуры. Однако во всех перечисленных случаях они служили (наравне с другими материалами) исключительно источником сведений. Между тем, как считает автор монографии, изучение англосаксонских завещаний в совокупности и в их историческом контексте позволит понять те факторы, которые влияли на их составителей, и, соответственно, может приоткрыть нам внутренние механизмы, обеспечивавшие функционирование общества на разных уровнях.
Книга состоит из введения, шести глав, заключения и приложений.
Глава первая «Англосаксонские письменные завещания: природа свидетельств» носит вводный характер. В ней обсуждаются вопросы сохранности и подлинности англосаксонских завещаний, рассматриваются форма и язык этих документов, в сравнении
