CC BY
51
вовых актах и в международной правовой практике. Особое внимание в них уделялось взаимоотношениям между национальным законодательством и обычным правом, использованию традиционных правовых норм и институтов в современном мире. В 1990-е годы актуализировались проблемы природных ресурсов в жизни коренных народов России, определения и правового регулирования традиционного природопользования (например, в Иркутской области и Эвенкии) (с. 140-142).
В разделе «Диаспоры и этносословные группы» подробно рассмотрена проблема формирования диаспор в СССР и на постсоветском пространстве, а также диаспор народов бывшего Советского Союза за рубежом.
В заключение Н.А. Лопуленко пишет о том, что согласно указу Президента РФ от 7 мая 2012 г. «Об обеспечении межнационального согласия» началась разработка комплекса мер, «направленных на совершенствование работы органов государственной власти Российской Федерации по предупреждению межнациональных конфликтов, включая создание эффективных механизмов их урегулирования и проведение системного мониторинга состояния межнациональных отношений» (с. 157-158). Уже 7 июня 2012 г. в целях совершенствования государственной политики в области межнациональных отношений Президентом РФ был подписан Указ о создании Совета по межнациональным отношениям при Президенте России.
Д.Д. Трегубова
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
2013.03.034-037. ФОРУМ: ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ «ПОВОРОТЫ» В КРИТИЧЕСКОМ РАКУРСЕ. (ПО МАТЕРИАЛАМ ЖУРНАЛА «AMERICAN HISTORICAL REVIEW»). Forum: Historiographie «Turns» in critical perspective // American hist. rev. - Chicago, 2012. - Vol. 117, N 3. - Mode of access: http://ahr. oxfordjournals.org/content/117/3.toc
2013.03.034. СЕРКИС Дж. Когда был лингвистический поворот? Родословная.
SURKIS J. When was the linguistic turn? A genealogy // American hist. rev. - Chicago, 2012. - Vol. 117, N 3. - Р. 700-722. - doi:10.1086/ahr. 117.3.700
2013.03.035. УАЙЛДЕР Г. От оптики к тематике: Отсекающий эффект историографических поворотов.
WILDER G. From optic to topic: The foreclosure effect of historiographie turns // American hist. rev. - Chicago, 2012. - Vol. 117, N 3. -Р. 723-745. - doi:10.1086/ahr. 117.3.723
2013.03.036. КУК Дж. У детей всё в порядке: О «поворачивании» культурной истории.
COOK J.W. The kids are all right: On the «turning» of cultural history // American hist. rev. - Chicago, 2012. - Vol. 117, N 3. - Р. 746-771. -D0I:10.1086/ahr. 117.3.746
2013.03.037. ГОШ Д. Новая серия имперских поворотов? GHOSH D. Another set of imperial turns? // American hist. rev. - Chicago, 2012. - Vol. 117, N 3. - P. 772-793 doi:10.1086/ahr. 117.3.772
Ключевые слова: историография; методология; хронологические рамки; «лингвистический» и «культурный» повороты
Существенные методологические и теоретические изменения, происходившие в 1980-е годы в исторической науке, известные под обобщающим названием «лингвистический» и «культурный» повороты, неоднократно становились предметом анализа ученых. Авторы, принявшие участие в данном форуме, рассматривают происхождение, особенности, достижения и неудачи «поворотов», пытаются определить их хронологические и содержательные рамки.
Дискуссию открывает статья Дж. Серкис (приглашенный адъюнкт-профессор истории Колумбийского университета, США), в которой автор раскрывает свое представление о содержании «лингвистического поворота» и анализирует его историографию (034).
Дж. Серкис отмечает, что язык «лингвистического» и других «поворотов» не только описывает, но и создает особое понимание эпистемологических изменений, рассматриваемых историками как явные историографические события. Язык «лингвистического поворота» возник в европейской интеллектуальной истории. Но даже в этой определенной области повороты понимались по-разному и подразумевали разные цели и задачи. В 1967 г. вышла в свет фило-
софская антология под редакцией философа Р. Рорти, посвященная современным направлениям аналитической философии. В материале философа Г. Бергмана неологизм «лингвистический поворот» используется для того, чтобы различить две соревнующиеся друг с другом школы философии - формалистов и антиформалистов, как он их назвал. Р. Рорти, анализируя положение дел на определенном этапе развития философской мысли, процитировал Г. Бергмана, а не обозначил начало чего-то нового. Да и сама ремарка философа была скорее ироничной, отмечает Дж. Серкис.
В 1982 г. историк М. Джей использовал термин «лингвистический поворот» в эссе, в котором речь шла о многочисленных современных философских исследованиях языка и о перспективах их применения в истории. М. Джей утверждал, что «лингвистический поворот» имеет разные направления: 1) обычный язык философии, вдохновленный Витгенштейном; 2) «заметно отличающееся» направление - лингвистика Ф. Соссюра; 3) «принципиально иной "лингвистический поворот"» немецкой герменевтической традиции (034).
В 1987 г. другой историк, Дж. Тэйвз, отметил, что «лингвистический поворот» уже занял свое определенное место в англоязычной европейской интеллектуальной истории. Он проанализировал работы таких разных ученых, как М. Джей и Д. Ле Капра, К. Бейкер и Дж. Покок, рассмотрев их как участников общего дискурса. «Их общность заключается, по его мнению, в совместных усилиях понять разницу и диалектическое единство "смысла", с одной стороны, и "опыта", с другой стороны» (034). Дж. Серкис отмечает, что Дж. Тэйвз в данном случае выступал не только как автор статьи, но и как участник самого процесса дискурса. Ведь, как он сам заявлял, «одним из последствий "лингвистического поворота" был фокус на дискурсе, как организующем термине для осмысления и практики истории» (034). По мнению Дж. Серкис, продуктивная работа Дж. Тэйвза проясняет логику «поворота» и предлагает набор нормативных суждений о его эпистемологии.
Европейские специалисты по интеллектуальной истории подняли много проблем, затрагивающих «лингвистический поворот». Но, как отметил известный историк П. Новик, наряду с «поворотами» происходил критический пересмотр в некоторых направлениях, например в гендерной истории. В своей книге
П. Новик показал, что эти исследования велись одновременно, иногда они конфликтовали между собой, иногда перекликались, но они не сводимы в рамки некоего единого «лингвистического поворота».
К концу 1980-х годов, продолжает Дж. Серкис, кризис материалистического объяснения в европейской социальной истории также стали описывать в терминах «лингвистического поворота». «Как часто отмечали современники, радикальные трансформации 1989 г. усилили это взаимодействие и, возможно, внесли свой вклад в новое понимание поворота как отдельного события - водораздела в истории исторической науки» (034).
На рубеже 1980-1990-х годов термин «поворот» стал использоваться все чаще, например, в процессе обновления и пересмотров в политической и гендерной истории. Так возникла некоторая путаница. «Поворот» стали описывать как нечто, что историки должны принять или отказаться, словно это какая-то дорога или транспортное средство, пишет автор. Споры были достаточно жесткими и затрагивали, в том числе, политическую позицию историков. Фактически споры шли не только между сторонниками и противниками «поворота», но и среди его защитников. Свою роль в них сыграл член редакции британского журнала «Social history», известный историк Дж. Эли. Он признал основные ценности и достижения постструктуралистской теории, но заметил, что не так уж много историков следуют ей до конца. Вместе с еще одним редактором журнала, историком К. Нилд, Дж. Эли предостерегал против массового отказа от теории марксизма, вновь утвердив его историческую и интеллектуальную значимость.
Проблема, полагает Дж. Серкис, заключается в том, что устойчивое сочетание «лингвистический поворот» в определенных контекстах может пониматься как нечто однородное. «На самом деле, исследовательские поля и методы, сгруппированные под одним названием, имели разные направления, как на уровне институций, научных взаимодействий и публикаций, так и на уровне интеллектуальных влияний и задач, хотя иногда эти направления пересекались» (034).
К середине 1990-х термин стал обыденным, что еще больше укрепило его расплывчатость и многозначность. Анализ обсуждений дискурса и субъективности, или взаимоотношений между «лингвистическими структурами», действием и опытом, показыва-
ет, что не было никакого единого «поворота». Так же как не было единой и окончательной дискуссии, или единой логики, или общего признания поворота всеми историками, пишет Дж. Серкис.
Далее автор анализирует работы некоторых историков (Г. Спигель, А. Спитзера и др.), рассматривающих проблемы «поворотов» в рамках научных поколений, т.е. как нечто, имеющее определенное временное начало и конец. Но, по мнению Дж. Сер-кис, этот подход имеет свои недостатки, поскольку исходит из ограничения распространения знания. Более плодотворным она считает изучение возникновения, существования и распространения идей.
В статье Г. Уайлдера (адъюнкт-профессор Центра последипломного образования при Городском университете штата Нью-Йорк США) рассматриваются проблемы «поворотов» в социальной истории и довольно критически оценивается их вклад в историческое знание (035).
Как пишет Г. Уайлдер, в 1960-е годы представители новой социальной истории бросили вызов традиционной историографии с ее приверженностью к официальным источникам, политическим элитам, событиям и описательному изложению. Со временем это обновление социальной истории было частично оспорено теми, кто разделял идеи «лингвистического поворота». К 1980-м годам социальная история во многом была заменена различными направлениями исследований, объединенных под рубрикой культурной истории. Тогда же развернулась дисциплинарная дискуссия, затрагивающая фундаментальные эпистемологические проблемы, касающиеся отношений с миром, с которым мы сталкиваемся, научных категорий, которые мы пытаемся применить к этому миру, и масштабных сил, описываемых этими категориями, продолжает Г. Уайлдер. Различные «повороты»: «лингвистический», «культурный», «исторический», развернулись по-разному, с разной скоростью и разными последствиями для всего гуманитарного знания, пишет он.
Г. Уайлдер подчеркивает свою принадлежность к поколению ученых, чьи научные взгляды сформировались в 1990-е годы под влиянием «новаторских исследований, инициированных лингвистическим поворотом в истории, историческим поворотом в антропологии, культурным поворотом в колониальных исследованиях и
постколониальным поворотом в гуманитарном знании» (035). Он отмечает сложность и запутанность ситуации с «поворотами». В то время как историки обратились к «символической» / «интер-претативной» антропологии К. Гирца, чтобы изучить глубинные ментальные структуры, лежащие в основе культурных систем, некоторые антропологи критиковали принятый в их дисциплине холистический подход к культуре. В то время как антропологи открыли для себя исторические структуры Ф. Броделя, историю мен-тальности (М. Блок, Л. Февр), «простых бунтовщиков» Э. Хоб-сбаума, сообщества рабочих Э. Томпсона, часть историков призывала отказаться от структурной истории, реконструирующей «события», критиковала волюнтаризм и детерминизм, допускаемые при эссенциализации идеальных сообществ. Вдобавок в то время, когда часть антропологов занялась архивными исследованиями, некоторые историки, сторонники «лингвистического» и «культурного поворотов», усомнились в возможности и целесообразности обычной исторической реконструкции. Всякий раз, когда «культурный поворот» в истории и «исторический поворот» в антропологии частично совпадали, они поднимали важные вопросы друг о друге.
В каком-то смысле, продолжает Г. Уайлдер, в процессе «поворотов» историки попытались переориентировать исторические исследования от фактов и объяснений к значениям и интерпретациям. Но, отмечает автор, «лингвистический» и «культурный повороты» - это удобные термины, соединяющие зачастую несовместимые интеллектуальные направления. Историки, признавшие силу языка в конструировании социальной жизни, отказались от таких традиционных историографических понятий, как индивидуальность, целенаправленность, деятельность, причинность. В то же время другие историки переосмыслили их, обратившись к истории маргинальных исторических акторов. В общем, по мнению Г. Уайлдера, «лингвистический» и «культурный повороты» представляют собой двусмысленные аналитические категории, которые часто затемняют и отбрасывают то, что должно быть прояснено или принято.
Поскольку дискуссии о «поворотах» рассматривали социальную историю как нечто единое, то и поворот от нее был массовым, считает автор. Одно определенное поколение историков в опреде-
ленный отрезок времени переосмыслило социальную историю как таковую. Критически настроенные историки зачастую ставили знак равенства между социальной историей, социологией, социальной теорией и марксизмом, а также объединяли позитивизм, социальный детерминизм, вульгарный материализм и структурализм. Поскольку, продолжает Г. Уайлдер, каждый из этих терминов рассматривался как подразумевающий все остальные, то изменение одного часто приводило к отказу от других. Таким образом, многие защитники поворотов отказались от якобы устаревших научных предписаний и сбросили со счетов долгосрочные, широкомасштабные исторические процессы.
В конце 1990-х годов обсуждение «поворотов» сменилось так называемым «постповоротным дискурсом» (after-turn discourse), в рамках которого «лингвистический поворот» оценивался как завершившийся, прошедший и законченный. Словно, отмечает Г. Уайлдер, эпистемологические проблемы историописания, обсуждаемые в ходе «поворота», могут иметь окончательное решение. Признание конца «поворота» как будто давало сигнал историкам, что можно прекратить теоретические дебаты и вернуться к привычной исторической работе: реконструкции, повествованию, интерпретации прошлого. «Они [историки] могли использовать полезные или неоспоримые культурные и лингвистические новации или проникать в суть более утонченной и формально более совершенной истории, которая, возможно, более полно отображает множество измерений социальной жизни и исторического опыта»
(035).
Постепенно возник профессиональный консенсус относительно элементов «поворотов», часть из них была принята профессиональным сообществом, часть отброшена. «Основная задача традиционной истории, которую Доминик Ле Капра едко назвал "перевод архивов в нарративы", снова приобрела свое привилегированное положение» (035). Со временем накал теоретических дискуссий снизился, так же как и интерес к обсуждению эпистемологических вопросов, пришли новые «повороты», еще более сузившие фокус рассмотрения по сравнению с «культурным» и «лингвистическим поворотами», отмечает Г. Уайлдер.
Далее автор сравнивает достижения «культурного» и «лингвистического поворотов» и школы «Анналов», фактически обо-
значившей новые направления исторических исследований. Работы Л. Февра, М. Блока и Ф. Броделя находятся на перекрестке социальной и культурной истории. Эти историки предложили отказаться от фетишизации фактов, феноменов и описаний (история -повествование) и обратиться к саморефлексивной, антипозитивистской истории, изучающей проблемы (проблемно ориентированной истории). Они привлекли внимание историков к фундаментальным перспективам изучения пространства и географических масштабов, временных структур и исторического времени. Но, самое главное, утверждает Г. Уайлдер, эти историки подняли вопросы, касающиеся всего гуманитарного знания. А современная историческая ситуация отличается чрезмерностью различных «поворотов» и узостью поставленных вопросов, что не так уж плодотворно и перспективно, заключает Г. Уайлдер.
В статье Дж. Кук (преподаватель истории, университет Мичигана, США) анализируется историография «поворота» в культурной истории и рассматривается ее современное состояние (036). Автор пишет, что на запрос «культурный поворот» различные поисковые системы и специализированные базы данных (JSTOR и т.п.) предлагают десятки тысяч ссылок и тысячи изданий (книг, статей и т.п.), посвященных этой проблеме или упоминающих ее. С начала 2000-х годов ряд авторитетных журналов («Hispanic American historical review», «Cultural and social history» и др.) неоднократно публиковали материалы «форумов» и «круглых столов» по этой теме.
Согласно архивам базы данных JSTOR, первые упоминания о «культурном повороте» в истории можно отнести к 1993 г., когда историк Э. Блекмар написала о «культурном повороте в социальной истории». Несколько позже британский социолог Д. Чейни расширил границы этого концепта, описывая «культурный поворот» как нечто, несводимое к какой-либо конкретной теме или направлению исследований, или дисциплине. Фактически он утверждал, что «поворот» - это такое направление развития социального знания в конце XX в., в котором множество «культурных концептов» возникают и пропадают, соревнуются и соединяются.
Проблемы различных «поворотов» в истории, обновления подходов историописания рассматривались в работах 1980-1990-х годов, среди которых Дж. Кук особо выделяет Дж. Эли, Р. Самуэля,
В. Боннелл и Л. Хант. Несмотря на разное отношение к «поворотам» в истории, эти ученые сходились в том, что в какой-то период значимость «социального объяснения» в истории снизилась. 1980-е годы оценивались ими как ключевой момент, когда многие историки отказались от самого понятия «культура», а такие термины, как «класс» или «политическая принадлежность» стали понимать не «как нечто предшествующее сознанию, или культуре, или языку, а как что-то, что зависит от них». Фундаментальные формы социальной жизни, утверждали эти историки, появляются на свет только через их выражение или представления о них (036). Но, продолжает дальше Дж. Кук, если Дж. Эли и Р. Самуэль оценивали подобные идеи только как некие «возможности», то В. Боннелл и Л. Хант теперь считали их одной из форм практики и единственным «поворотом» последнего десятилетия.
Впоследствии историки начинают упоминать «культурный поворот» в разных исторических направлениях, например, в политической и дипломатической истории, истории города и окружающей среды, истории «холодной войны» и истории потребления. Таким образом, отмечает Дж. Кук, термин становится более популярным и повсеместным и обретает дополнительные смыслы. «На самом деле, эти новые обсуждения поворота шли в разных направлениях: иногда чтобы подчеркнуть "широкую разбросанность" культурной истории, говорили о преобразовании всей дисциплины; иногда жаловались на "современное засилье культурной истории", доминирующее над теми или иными субдисциплинами; временами утверждали, что культурная история стала представлять собой методологический "империализм"» (036).
Работы выше упомянутых авторов, особенно В. Боннелл и Л. Хант, вызвали волну дальнейших исследований «поворотов». Дж. Кук отмечает разноголосицу мнений. Одни авторы исследовали «повороты», обращаясь к литературоведению, британским культурным исследованиям, антропологии; другие фокусировались на развитии гендерной теории или постколониальных исследований. Некоторые историки описывали «повороты» как нечто, вызванное усиливающимся кризисом исторической науки (например, в социальной истории 1960-1970-х годов), другие считали, что «повороты» могут быть поняты через «макросоциальные силы» (рост неолиберализма). Не было двух «поворотов», имеющих одно направ-
ление, пишет Дж. Кук. Сегодня, когда прошло время, очевидно, что есть одни и те же временные рамки - 1960-1990-е годы; место действия - то или иное поле в европейской мысли; рассказ о «взлете» и «снижении» «поворота» и авторский голос - определенное поколение «мы» (036). При этом большинство авторов отмечают, что осознание «поворота» пришло к ним в середине карьеры и имело довольно серьезные последствия, «повороты» стали обретать разные траектории.
Дж. Кук показывает, как обновились темы и предметы исследований в европейской и американской истории в период 19601980-х годов. Например, в США историки обратились к изучению подчиненных групп и доминированию коллективной идентичности; появились работы о городской и транснациональной миграции. И европейские, и американские историки стали применять следующие ключевые концепты: дискурс М. Фуко, гегемония А. Грамши, ориентализм Э. Саида, индустрия культуры Т. Адорно, карнавал М. Бахтина, «flâneur» В. Беньямина, воображаемые сообщества Б. Андерсон.
Однако, обращает внимание Дж. Кук, европейский и американский «повороты» происходили не одновременно. Так, европейские историки раньше своих американских коллег стали изучать культурные аспекты «империи», а американцы опередили их в изучении истории культуры рынка и культуры потребления. Также заметны различия в исторической терминологии: «класс» - основная категория анализа в европейской историографии, а «раса» - в американской.
Обращаясь к историографии «поворотов», Дж. Кук показывает недостаточность освещения и изучения их в рамках определенного поколения. В работах представителей «старшего» поколения 1980-е годы описываются как «вершина поворота», водораздел, когда культурная история стала доминирующей дисциплиной и привлекала лучших студентов в лучшие образовательные центры. Но, подчеркивает Дж. Кук, ничего не говорится о том, что сделали эти молодые поколения. Повторяли ли они «повороты» своих учителей или же внесли что-то свое, новое? Что можно сказать о тех, чье профессиональное обучение началось с принципиально иных методологических позиций? Автор приводит работы молодых ученых, вышедшие в 1980-2000-е годы, исследующие новые сферы,
те, которые называют «отсутствующими», «бедными», «забытыми»: черный интернационализм, туры джазовых коллективов, аф-роамериканская молодежная культура, радикальный аболюционизм и т.п. В последние годы, продолжает автор, было опубликовано много работ, с новых «поворотных» позиций исследующих проблемы рабства, труда, массового производства, потребления и глобального капитала.
Подводя итоги, Дж. Кук пишет о необходимости более тщательных и масштабных размышлений о том, что же представляет собой сама культурная история. Следует также пересмотреть семантику обсуждений «поворота». Заметно, что существенно обновились представления о рабстве, труде, капитализме, империях, границах, дипломатии. Но недостаточно изучены процессы, происходившие в самой культурной истории: изменения методологии, расширение источниковой базы, рост интереса к теориям власти, репрезентативным практикам и принятию политических решений.
Д. Гош (адъюнкт-профессор истории Корнелльского университета, США) анализирует изменения в истории империй преимущественно на примере историографии Великобритании (037). Она сразу отмечает, что существуют разные мнения о том, что же такое «имперский поворот» и «новая имперская история». «Имперский поворот» часто определяют как переход от изучения отечественной или национальной истории к изучению империй таким образом, чтобы охватить территориальные, культурные и политические границы между империями и нациями. «Новая имперская история» ориентирована преимущественно на изучение культуры, гендера и расы, представляет собой ревизию «старой истории империй», имевшей дело с экономикой, политикой и войнами.
«Поворот» в британской истории империй, продолжает Д. Гош, это результат значительных историографических изменений, произошедших на протяжении последнего столетия. В последние десятилетия еще оказали влияние историографические «повороты»: «глобалистский», «постколониальный» и «архивный». Свой вклад внесли дискуссии между либеральной и марксистской историографией об империях, между социальными историками и историками культуры; обсуждение периодизации истории империй.
Защитники «имперского» / «постколониального поворота» пытались радикально трансформировать историческую методоло-
гию, применяя технику деконструкции, размышляя о символизме языка и подвергая архивные тексты деконструктивным техникам, тем самым они бросили вызов тем историкам империи, которые гордились тем, что их методы опираются на архивные исследования и эмпиризм, а не на «теоретизирование». Вообще, замечает Д. Гош, отношения историков по поводу «имперского поворота» отчасти напоминают семейную ссору. Она приводит высказывание историка С. Хоу: «С моей точки зрения, "семья" [новая имперская история] большая, сварливая и возможно не вполне дееспособная, некоторые ее члены, кажется, вообще не разговаривают друг с другом» (037).
Д. Гош объясняет, что она не ставит целью рассмотреть и прокомментировать полемику о «поворотах» в «новой имперской истории». Ее больше занимают перспективы развития дисциплины особенно в том, что касается критики империализма и его гегемонии. Одной из первых работ, посвященных истории Британской империи, была вышедшая в 1882 г. книга историка Дж. Сили «Расширение Англии» (J. Seeley «The expansion of England»), основанная на курсе лекций для студентов Кембриджа. Автор книги призывал изучать историю британской империи как часть британской политической традиции, или «Великой Британии». Таким образом был обозначен поворот к истории империи (включая американские колонии) в Кембридже.
После Второй мировой войны несколько кембриджских историков, включая Р. Робинсона и Дж. Галлахера, разработали новый учебный курс («The expansion of Europe from the fifteenth century to the First world war»), включивший историю всех «белых» поселений (Канада, Южная Африка, Австралия, Новая Зеландия, США). Эти историки, отмечает Д. Гош, шли вслед за предложенным Дж. Сили определением Британской империи и утверждали, что история всех британских колоний должна изучаться как история империи. Они призывали изучать отдельно историю каждого региона, которые метрополия подчиняла экономически и политически - речь шла о регионах Африки, Латинской Америки, Среднего Востока и Азии.
Подобная точка зрения вызвала критику со стороны других кембриджских историков за европоцентризм и отсутствие интереса к истории других империй, например Китайской или Персидской.
В неизменном виде этот курс просуществовал до 2009 г., когда его переименовали и дополнили. Теперь мировая история рассматривалась в глобальной перспективе, изучались разные империи: Османская, Японская, Российская, Китайская (период правления династии Цин).
Изучение истории империй изменилось под влиянием «новой всемирной истории», обращавшей внимание на глобализацию, децентрализацию, регионализм. «Как и в большинстве современных исследований по глобализации новая глобальная / имперская история представляет собой децентрализованный нарратив, в котором нет единой движущей силы, а есть множество неконтролируемых систем, процессов, воображаемых и случайных факторов, влияющих в разных направлениях на многообразие наций, империй и сообществ и их субъектов» (037). Наиболее известными представителями этого нового направления являются историки Дж. Бербанк, Ф. Купер, К. Бейли.
Д. Гош уделяет внимание дискуссиям между специалистами по постколониальным исследованиям и историками империй. Некоторые новые историки империй утверждают, что имперское сознание является неотъемлемой частью британской истории и сущностью британского характера. Эту точку зрения оспаривают исследователи постколониализма, чей интерес по преимуществу сосредоточен на регионе Южной Азии. При этом они дистанцируются от других историков по этому региону, которых они считают колониалистами и националистами. Постколониалисты отрицают «буржуазно-элитистские» перспективы доминирующих нарративов историописания, описывающих политическую историю колониального чиновничества и националистических лидеров. Вместо этого постколониалисты предлагают изучать «неэлиты» (non elite) и «колонизируемых».
В последние годы некоторые британские историки стали критиковать «лингвистический» и «культурный поворот» за антиисторичность, безразличие к историческим переменам, склонность к «выдергиванию изложения», «нивелированию времени», «чехарде» в описаниях исторических событий (037). Эта критика, отмечает Д. Гош, исходит от историков, остающихся относительно независимыми, подчеркивающими, что их работы основаны на эмпирических данных. Эти историки призывают вернуться к изучению
очевидных фактов: экономики, торгового дефицита, импортно-экспортного баланса.
В 2006 г. британский историк Р. Прайс предложил отделить «имперский поворот» от последствий «лингвистического поворота» с его приверженностью к литературоведению, «континентальной теории», постколониальному критицизму. Вместо этого он напомнил, что история империй должна быть основана на архивных данных, строгих аргументах и фактических проблемах, а не на культуре и языке. Р. Прайс предложил использовать традиционный британский подход, использующий аналитические практики, опирающиеся на британские универсалии: свободную торговлю, либерализм, индивидуализм и верховенство закона.
Одним из последствий очередного обновления истории империй, по крайней мере в Великобритании, стал «архивный поворот», как его назвала Д. Гош. Дело в том, что в последние десятилетия у историков заметно уменьшился интерес к трудоемкой и скрупулезной работе в архивах. Но с 2000-х годов некоторые британские историки призвали коллег больше работать в архивах и активнее применять архивные материалы. Причем речь идет не только о британских архивах, но и о ресурсах стран, бывших прежде британскими колониями. «Архивный поворот» подразумевает работу с источниками и материалами в новом духе междисциплинарного взаимодействия, учитывая достижения «культурного» и «лингвистического поворотов» (например, стратегия «теоретизирования о текстах»), гендерной истории и постколониальных исследований.
Ю.В. Дунаева
2013.03.038. АРХЕОЛОГИЯ И ОХРАНА ПАМЯТНИКОВ ИСТОРИИ В СОВРЕМЕННОМ ЭЛЬЗАСЕ НА СТРАНИЦАХ «CAHIERS ALSACIENS D'ARCHEOLOGIE, D'ART ET D'HISTOIRE». Cahiers Alsaciens d'archeologie, d'art et d'histoire / Société pour la conservation des monuments historiques d'Alsace. - Strasbourg, 2011. -N 54. - 220 p.
Ключевые слова: Общество по сохранению исторических памятников Эльзаса; археологические исследования; охрана памятников.
54-й том «Эльзасских тетрадей по археологии, искусству и истории», вышедший в 2011 г., позволяет достаточно полно пред-
