CC BY
91
несогласие личности со средой оценивается как проявление чувства собственного достоинства и сопротивление злу, но со временем, пишет Г.В. Якушева, эта оппозиционность ослабляет свое гуманистическое содержание: протест делается самоцелью, образом жизни, при котором романтический принцип замещения дурной реальности собственным благородным «я» постепенно сменяется нигилистическим всеотрицанием, пренебрежением к человеческим законам как таковым. Все это неизбежно приводит к деконструк-тивной эволюции романтического героя, делает его принципиальным имморалистом, скептиком, циником, лишенным определенной системы ценностей. «Экзистенциальный» преступник мстит обществу уже не столько за собственную нереализованность, сколько за собственную неполноценность или «сверхполноценность», - т.е. за отклонения внутри себя (с. 181-182).
Современная криминальная проза (детектив), по мысли автора статьи, соединяет черты реализма и романтизма, объективно-позитивистски изображая преступление, ход его раскрытия и образ преступника, как порождения общества, и идеализируя образ сыщика (с. 184). Романтическое двоемирие здесь своеобразно траве-стируется: преступник ищет осуществления своих стремлений в русле принятой системы ценностей, а сыщик, разоблачая криминального деятеля, обращает его к высшим (скорее мечтаемым, нежели реально воплощаемым) общечеловеческим ценностям.
Т.Г. Петрова
ПОЭТИКА И СТИЛИСТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
2012.03.007. НАГИНА К.А. МЕТЕЛЬНЫЕ ПРОСТРАНСТВА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (Х1Х - начало ХХ в.). - Воронеж: НАУКА-ЮНИПРЕСС, 2011. - 129 с.
Кандидат филологических наук К.А. Нагина (доцент Воронежского университета) описывает «метельные» темы и мотивы, представленные в произведениях русских писателей Х1Х - начала ХХ в. В монографии «метель» трактуется как универсалия, обладающая определенной образно-стилевой парадигматикой; при этом различные трактовки «сюжета» метели писателями названного временного периода рассматриваются как «главы» складывающе-
гося «метельного текста» русской литературы. К.А. Нагина находит опору положениям своей концепции в суждениях исследователей, обращавшихся к изучению «метельных пространств» русской литературы1.
Во введении автор отмечает, что произведения русской литературы ХУШ в. как бы готовили «плацдарм» для некоторых метельных тем и мотивов следующего столетия. В поэзии М.В. Ломоносова суровые северные зимы, «демонстрирующие величественную ипостась возмущенной стихии, соотносятся с национальным характером» (с. 4). Россия метонимически названа поэтом одной из «стран, родящих снеги». Это «буревое» качество страны переносится поэтом и на монархов, укрепляя тем самым положение России на мировой арене. Еще более отчетливо отождествление северного, снежного начала России с ее сынами-«россами» звучит у Г.Р. Державина («На взятие Измаила»). «Образно-смысловая оппозиция "огонь" - "лед", вскрывающая "огневую" природу "росса" / "витязя" свойственна и поэзии Н.А. Львова»; в развернутом виде она представлена в стихотворении «Новый XIX век в России» (с. 4).
Тенденция, возникшая в поэзии Ломоносова, Державина, Львова, отзовется в лирике Н.М. Языкова, в романе «Последний Колонна» В.К. Кюхельбекера, а в начале ХХ столетия - особенно в творчестве В.Я. Брюсова, где метель символизирует бесстрашие, гордое презрение к смерти, свойственное «гуннам», «скифам», «викингам», а также соотечественникам поэта, застигнутым «шквалом» революций. В «метельном тексте» сохранится устойчивая корреляция «огня» и «снега» («льда»), причем оппозиционность этих стихий постепенно сотрется, уступит место их своеобразной тождественности (с. 5).
К.А. Нагина рассматривает два инварианта «сюжета» метели: «инфернальный» и «позитивный» (по определению И.А. Юр-
1 См.: Юкина Е., Эпштейн М. Поэтика зимы // Вопросы литературы. - М., 1979. - № 9; Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы: Очерки по русской литературе ХХ в. - М., 1993; Собеседников А.П. Судьба и случай в русской литературе: От «метели» А.С. Пушкина к рассказу А.П. Чехова «На пути» // Чеховиана: Чехов и Пушкин. - М., 1998; Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. - М., 2006; Печерская Т.Н., Никанорова Е.К. Сюжеты и мотивы русской классической литературы. - Новосибирск, 2010.
таевой). Первый вариант связан с хаотическим, вихревым кружением, отражающим «неразрешимость главных проблем бытия» (с. 6). Второй инвариант предполагает движение от хаоса к упорядоченности: метель выступает в роли путеводительной стихии для персонажей произведений. В таком «упорядоченном» инварианте от героя требуется нравственное усилие, чтобы совершить «этический выбор»1.
В главе «"Метель-страсть" и "метель-судьба" в русской литературе Х1Х столетия» автор отмечает, что мотив метели вошел в русскую литературу со стихами П. А. Вяземского, связавшего специфику национального сознания с любовью к зиме, которая предстает в двух ипостасях: в виде «волшебницы», застилающей долины белой «скатертью», и в виде демонической, темной силы. В стихотворении «Метель» уже содержится весь комплекс значений инфернального варианта: поглощение света тьмой, потеря ориентации в пространстве, бесовское кружение, разгул нечистой силы, угроза реальной опасности (с. 9).
Комплекс «метельных» значений частично поддерживается в лирике В.А. Жуковского, Н.М. Языкова, М.Ю. Лермонтова. В «зимних» стихах Пушкина («Бесы» и др.) находит развитие «инфернальный вариант сюжета метели»; однако противопоставление стихии человеку, воплощенное Вяземским в образах «лешего» и зверя (волка), получает у Пушкина иное толкование: «бесы» хотя и проявляют враждебность по отношению к человеку, но «сами оказываются существами страдательными» (с. 13). У Пушкина «стихия выступает разом как насильница и страдалица»2. Инфернальный вариант, явленный в стихотворениях Вяземского и Пушкина, оставляет финал открытым: в «Метели» он иронично-трагичен, а в «Бесах» завершающая строфа «обращает к началу, означая бесконечность вихревого кружения», - подчеркивает К.А. Нагина. В пушкинском рассказе «Метель» этот образ, по мысли О.М. Гершензона, был углублен: «Жизнь-метель, снежная буря, заметающая перед
1 Юртаева И. А. Мотив метели и проблема этического выбора в повести Л.Н. Толстого «Хозяин и работник» // Литературный текст: Проблемы и методы
исследования. - М.; Тверь, 2000. - С. 200.
2
Эпштейн М.Н. Стихи и стихии: Природа в русской поэзии ХУШ-ХХ вв. -
Самара, 2007. - С. 194.
путником дороги, сбивающая его с пути, - такова жизнь всякого человека»1.
В главе «"Буран" С.Т. Аксакова как веха на "метельном пути" русской литературы» автор монографии отмечает, что названный очерк был написан в 1834 г., когда определились инварианты «вьюжной» темы: инфернальный, связанный с «Метелью» Вяземского, «Бесами» Пушкина и «Ночью перед Рождеством» Гоголя, и провиденциальный, заложенный в пушкинской повести «Метель» (с. 27). Избранные Аксаковым персонажи - деревенские мужики, сопровождающие обозы с хлебом в Оренбург, - провоцируют развитие «хаотической» образности: народнопоэтическая традиция закрепляет устойчивую связь между бураном и демоническими си-лами2. Провиденциальный инвариант «метельного сюжета» находит отражение в системе персонажей, обусловленной «антитетической природой архаического образа»3. Подобно тому как у Пушкина соотношение случайного и закономерного воплощается в двух типах поведения, у Аксакова рецепция метели обусловливает деление персонажей на два противоположных типа - «волюнтаристский и фаталистический» (с. 35).
«Буран» отзовется эхом не только в прозе Пушкина, но и Л. Толстого. Несомненна связь очерка с толстовскими произведениями «Метель», «Хозяин и работник»; тем более что в последнем жизнеспособность героев (Никиты и Брехунова) напрямую зависит от их мировоззренческих позиций: они являют собой трансформацию двух типов аксаковских мужиков. К.А. Нагина размышляет об этом в главах «Символические сцепления в рассказе Л. Толстого "Метель"» и «Бытийные открытия Василия Брехунова как итог "метельного" путешествия».
Символический пласт рассказа «Метель» питают и литературная, и устно-поэтическая традиции. Автор монографии отмечает, что образам-символам, «маркированным смертью»: снежному бурану, «темным фигурам мельниц», зимнему пейзажу, построенному на контрасте белого / черного, противостоит тройка лошадей,
1 Гершензон М.О. Мудрость Пушкина. - Томск, 1997. - С. 102.
2 См.: Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. -СПб., 1995. - С. 201.
3 Юртаева И. А. Ук. соч. - С. 296.
олицетворяющих в поэтическом языке древних славян «светозарное солнце», молнии и грозовые тучи, искру и огонь. В тексте Л. Толстого к тому же присутствует звук колокольчиков, отождествляемый в древних мифах славян с глаголом божьим, с громом, прогоняющим нечистую силу. Этот образ «подкрепляется визуальной символикой огня, подобного колокольному звону, изгоняющему демонов всяких бед и напастей» (с. 39).
По мнению К.А. Нагиной, завершает «метельный текст» русской литературы XIX в. повесть «Хозяин и работник» (1895). Л. Толстой ориентируется здесь на пушкинскую модель развития сюжета метели: человек, сбившийся с пути, должен совершить этический выбор и в конечном итоге обрести истину. «С этой же моделью, отражающей проблему случайного и закономерного, корреспондирует и антитетичность персонажей, заложенная в названии произведения и проявляющаяся в их системе жизненных ценностей, приоритетах и способах поведения» (с. 51). Ситуация метели позволяет усугубить чувство одиночества, охватывающее персонажа.
В главе «Семантика метели в рассказе А.П. Чехова "Ведьма" (пушкинский и толстовский коды)» автор монографии подчеркивает, что писатель своим рассказом демонстрирует, как измельчал прежний персонаж «метельного текста»1. Если огонь в глазах Анны Карениной предрекал трагический исход в поединке с законом и с судьбой, а метель связывала инфернальное начало в природе и в душе героини, то блеск глаз Раисы Ниловны говорит лишь о неудовлетворенности ее эротических желаний. «Страсть из бытийного контекста переходит в бытовой, превращаясь в похоть» (с. 91). В рассказах «Ведьма», «На пути», «То была она!» писатель осуществил инверсию «метельного» сюжета: стихия, как и прежде, выступает в роли Провидения, но измельчавшие персонажи не в состоянии принять путеводительную помощь «метели-судьбы». К 1880-м годам накопилось достаточно семантических и образных клише, чтобы обмануть ожидания читателей, продемонстрировав им не-
1 См. также: Козубовская Г.П., Бузмакова М. Рассказ А.П. Чехова «Ведьма»: Жанровый архетип // Культура и текст. - Барнаул, 2008; Головачёва А.Г. Повести Ивана Петровича Белкина, «пересказанные» Антоном Павловичем Чеховым // Чеховиана: Чехов и Пушкин. - М., 1998.
совпадение поведения персонажей с поведением героев, уже известных «метельных» сюжетов.
В ХХ в. «метель ведет себя чрезвычайно активно», чему способствовала сама эпоха, пишет К.А. Нагина в главе «"Метельный мир" А. Блока, А. Белого, В. Брюсова на фоне литературной тради-ции»1. В первые десятилетия ХХ в. метель расширяет свое семантическое поле двояким способом: за счет развития традиционных мотивов, внесенных в «метельный сюжет» П. Вяземским, А. Пушкиным, С. Аксаковым, Л. Толстым и А. Чеховым, а также и за счет рождения новых образов и символов (с. 92).
В стихах поэтов начала ХХ в. мотив тьмы, традиционно сопутствовавший метели, предельно акцентирован, хотя и по-разному. У Блока он выражен резче всего и связан с темой «любви-страсти», «одной из центральных тем "Снежной маски"»2. Блоков-ская метель полна огня, она и сама и есть огонь, «снежный костер» (с. 94). Сгорание на «снежном костре» «рисуется как полное слияние со снеговой стихией, как его полное растворение в "метельном мире"»3. К тому же у Блока сущность самого снега составляют «вино и огонь»; поэт обнаруживает их «тайное родство» с образом «маски» («снег» и «маска» - «это появление одного начала в двух сферах: природной и человеческой»4).
У Белого и Брюсова метельные стихии не объединены одним лирическим сюжетом, но в них также возникают образы, родственные блоковским. Общим для «метельных текстов» всех авторов, считает К.А. Нагина, становится «мотив тканья», отсылающий к мифопоэтическому представлению «о прядении как о сотворении мироздания, жизни, судьбы». Метафорические образы «покрова», «полотна», «ковра», «покрывала», свойственные «зимней поэтике» Х1Х в., получают развернутое продолжение у Блока, Белого, Брю-сова, Пастернака. Созидательная работа зимы / вьюги воплощается у Блока в образе "снежной вязи", сплетенной из серебряной нити зимы» (с. 101).
1 См.: Мочульский К.А. Блок; В. Брюсов; А. Белый. - Томск, 1997; Корец-кая И. Над страницами русской поэзии и прозы начала века. - М., 1995.
2 Минц З.Г. Лирика Александра Блока. - СПб., 1999. - С. 107.
3 Там же. - С. 138.
4 Юкина Е., Эпштейн М. Ук. соч. - С. 187.
С точки зрения автора монографии, усиление «вьюжного» начала в русской литературе первых десятилетий ХХ в. связано с отождествлением стихийных сил, действующих в истории, с метелью. Амбивалентность ее «сюжета» обусловлена сосуществованием созидательного / разрушительного начал, глубинным родством этой стихии с мглой / тьмой, апелляцией к национальному характеру; все это и определило «столь органичную для русской литературы связь вьюги с революцией, ярко проявившуюся в героической, мятежно-варварской эмблематике Брюсова и поэме Блока "Двенадцать"» (с. 113).
В заключительной главе «Траектория "метельного текста" (толстовское присутствие в творчестве Б. Пастернака)» автор отмечает, что развитие мотива «метели-страсти», прочно закрепившегося в русской литературе начиная с «Анны Карениной», продолжилось в творчестве писателя ХХ в1. Но в отличие от Толстого метель у Пастернака, «как бы притянутая страстью-любовью, напротив, сила созидательная, союзная влюбленным» (с. 114). При этом проявилась чувствительность писателя «к границам, узлам и складкам пространства, где встречаются, сталкиваются и соотносятся разноприродные локусы»; поэтому «такое значение в его поэтическом мире играет окно»2.
Сопряжение метели с «оконным» и «огневым» мотивами очевидно у Л. Толстого в его романах «Война и мир» и «Анна Каренина». Однако Пастернак, например в стихотворении «Зимняя ночь», демонстрируя знакомый образный ряд (метель / свеча / огонь / судьба / деформация пространства / страсть), особо выделяет «пространство дома, освещенное свечой-жизнью / любовью-страстью»; оно «размыкается во сне в заоконное пространство» и, таким образом, происходящее внутри оказывается «максимально созвучно происходящему снаружи» (с. 114). По мнению К.А. Нагиной, «подобная взаимопроницаемость локусов дома и метели» обращает к первоосновам, перенося события из бытового
1 См.: Смирнов И.П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примечаниями из творчества Б. Л. Пастернака). - СПб., 1995; Баев-
ский В.С. Б. Пастернак-лирик: Основы поэтической системы. - Смоленск, 1993.
2
Абашеев В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ в. - Пермь, 2008. - С. 220.
плана в «онтологический»: метель и судьба «замыкают круг судьбы, бесконечность и неотвратимость ее проявлений» (с. 115).
Пушкинский и толстовский «мифы» составляют и часть «метельного текста» повести «Детство Люверс»1. В романе «Доктор Живаго» традиционная семантика «метели-судьбы», «метели-страсти» приобретает «новые оттенки: только зимняя стихия может рисовать и чертить, "вступать в переписку с человеком"2, что усиливает ее благорасположение к тому, кто сквозь внешнюю отчужденность и "мертвенность" прозрел ее созидательный, щедрый характер и собственным творческим усилием откликнулся на призыв» (с. 129). Таким образом, «от бессмысленных попыток противостояния стихии к слиянию с ней» - такова логика «метельного текста» романа; именно этой логике следует его главный герой Юрий Живаго.
У Пушкина, Л. Толстого, а затем у писателей ХХ в. - в творчестве А. Блока, А. Белого, М. Булгакова, В. Брюсова, Б. Пильняка, Б. Пастернака - метель сопрягается с историческим процессом, метафорически соотносится с «русским бунтом» и революцией; это позволило «метельному тексту» значительно расширить свои познавательные и выразительные возможности.
Т.М. Миллионщикова
2012.03.008. КОЛАРОВА В. ФЕНОМЕН ИНТЕРХУДОЖЕСТВЕННОГО.
KOLAROVA V. Le phénomene interartistique // Semiótica. - Berlin: Walter de Gruyter, 2010. - H. 180. - S. 19-45.
Василена Коларова (Школа высших исследований в области социальных наук, Париж) в философском и семиотическом контексте разрабатывает тему взаимодействия искусств, что позволяет отнести ее статью к числу исследований, которые принято называть интермедиальными. Однако В. Коларова для обозначения той области, в которой обнаруживается взаимосвязь искусств, вводит собственный термин «интерхудожественное», настаивая на его
1 См.: Горелик Л. Л. Пушкинский «миф о метели» в повести Б. Пастерника «Детство Люверс» // Русская филология: Уч. зап. Смоленского гос. ун-та. - Смоленск, 1994.
2
Юкина Е., Эпштейн М. Ук. соч. - С. 196.
