CC BY
85
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ КАК НАУКА. ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ. ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
НАПРАВЛЕНИЯ И ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ
2012.03.001. ГОЛУБКОВ ММ. РУБЕЖ ВЕКОВ [ХХ-ХХ1] ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКА: ОПЫТ ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНОГО ОПИСАНИЯ. - Режим доступа: Ийр^ЛгашЮгшайош.г^!^ literature.com/rubezh-vekov-glazami-sovremennika
Начало современного этапа русской литературы датируется рубежом 1980-1990-х годов. По мнению доктора филологических наук М.М. Голубкова (проф. МГУ), этот период оказался сродни некоему «геологическому катаклизму» - культура в России перестала быть «литературоцентричной», т.е. утратила присущее ей на протяжении последних двух столетий качество быть философией и религией, формируя «национальный тип сознания, манеру мыслить и чувствовать». И если литература 80-х годов еще создавала образы, определявшие общественное сознание эпохи («манкурт» Ч. Айтматова, «белые одежды» В. Дудинцева, «пожар» В. Распутина, «покушение на миражи» и «расплата» В. Тендрякова, «раковый корпус», «Красное колесо», «шарашка», «архипелаг» А. Солженицына), то в последующие годы ее место в культурной и духовной жизни общества оказалось более скромным. Писатель 90-х (за редким исключением) уже не хочет быть «мыслителем, всерьез озабоченным ролью человека в историческом процессе, философом, размышляющим о смысле человеческого бытия, историком и социологом, ищущим истоки сегодняшнего положения дел и нравственную опору в национальном прошлом».
Условным началом подобного катаклизма М.М. Голубков называет 1985-1986 гг. Именно тогда в центре литературно-критического сознания оказались ранее запретные темы. В повести «Пожар» (1985) В. Распутин показал трагический конец мира русской деревни. В. Астафьев в повести «Печальный детектив» (1986) отразил рост уголовной преступности, экзистенциальные корни зла. В романе «Плаха» (1986) Ч. Айтматов раскрыл дьявольскую, онтологическую сущность наркомании, нарушение баланса между человеческой цивилизацией и миром всего живого. Однако поднятые этими тремя «П» проблемы были перехвачены журналистикой и подверглись не художественному, а публицистическому исследованию («вероятно, более адекватному» этим проблемам). Стало ясно, продолжает М.М. Голубков, что историко-литературная миссия у трех самых заметных произведений середины 1980-х годов «не открывать новый период литературного развития, но завершать предшествующий».
Другой важной вехой нового литературного периода стал выход романа В. Набокова «Защита Лужина» (1986), а вслед за тем широкая публикация «задержанных» книг - произведений русского зарубежья и потаенной («катакомбной») литературы метрополии. Таким образом, в общелитературный процесс конца 80-х влились и произведения первой волны русской эмиграции, и созданные в разные годы «потаенные» произведения советского времени: из 20-х годов - «Мы» Е. Замятина, «Повесть непогашенной луны» Б. Пильняка, московская трилогия М. Булгакова «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце»; из 30-х - «Котлован», «Чевенгур», «Счастливая Москва» А. Платонова и «Соляной амбар» Б. Пильняка; из 40-50-х - «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Реквием» А. Ахматовой; из 60-х - «Дети Арбата», «Тридцать пятый и другие годы» А. Рыбакова, «Белые одежды» В. Дудинцева, «Новое назначение» А. Бека, «Вагон» В. Ажаева, «В круге первом» и «Раковый корпус»
A. Солженицына; из 70-х годов - произведения В. Максимова, Саши Соколова, Вен. Ерофеева, Ю. Мамлеева, Л. Петрушевской,
B. Аксёнова.
Взаимодействие различных направлений и течений в литературном процессе сменилось «хаосом», который «как бы спрессовал» семь десятилетий, с их, казалось бы, несовместимыми куль-
турными, политическими, художественными обстоятельствами -эмигрантской и советской жизни.
«Однако может ли вся эта литература считаться современной?» В поисках ответа на этот вопрос М.М. Голубков обращается к суждениям Ю. М. Лотмана, который писал: «Литература никогда не представляет собой аморфно-однородной суммы текстов: она не только организация, но и самоорганизующийся механизм»1, в котором идет напряженная «игра» различных «организующих сил»2. Таким образом, при каждом новом прочтении разные поколения «открывают новое лицо, казалось бы, давно изученных текстов...»3 Эта особенность литературного произведения «привязывает» его ко времени прочтения, сообщает восприятию художественного текста нынешний смысл.
Именно поэтому произведения, созданные в разные десятилетия, но опубликованные и прочитанные с конца 80-х по начало 90-х годов, «могут в определенном смысле восприниматься как современные». Этот вывод находит также опору в суждениях М. М. Бахтина, который писал: «Каждая эпоха имеет свой ценностный центр в идеологическом кругозоре. Именно этот ценностный центр становится основной темой или, точнее, основным комплексом тем литературы данной эпохи»4.
Применительно к 80-м годам таким «идеологическим центром» явились «отставшие» произведения; однако поскольку общественное сознание и литература развивались тогда «в невероятном ускорении», логичнее говорить о «мерцании» нескольких идеологических центров, отмечает М.М. Голубков.
В начале публикаторского периода «ценностный центр» определяли «задержанные» произведения 60-70-х годов, что было связано в первую очередь с воспоминанием о схожем этапе общественного и литературного развития - о «хрущевской оттепели». Неслучайно, что в 1986-1987 гг. в центре общественного интереса
1 Лотман Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература» // Лотман Ю.М. Избр. ст.: В 3 т. - Таллин, 1992. - Т. 1. - С. 206.
2 Там же. - С. 215.
3 Там же.
4
Медведев П. Формальный метод в литературоведении. - Л., 1928. -
С. 211.
оказались произведения А. Рыбакова, Ю. Трифонова, В. Дудинце-ва, А. Бека, А. Приставкина. По мнению автора статьи, «литературный код» этих полутора-двух лет предопределили два созданных в середине 60-х годов романа, имевших «ярко выраженную антисталинскую направленность»: «Дети Арбата» А. Рыбакова (обратившегося к политической ситуации 30-х) и «Белые одежды» В. Дудинцева (отразившего политическую ситуацию конца 40-х годов, накануне знаменитой сессии ВАСХНИЛ, объявившей генетику буржуазной лженаукой). Названные произведения представляли два разных способа самоопределения в условиях культа личности: слепая и наивная вера Саши Панкратова, однако, гарантировала ему пребывание в сфере нравственного закона; вместе с тем сопротивление сталинскому режиму ученого-биолога Фёдора Ивановича Дежкина было сопряжено с неким нравственным «допущением», что цель оправдывает средства: герой, маскируясь и лавируя в отношениях с противниками, вырабатывает этику «обман обмана».
Следующим шагом в переоценке «шестидесятнического морально-нравственного кодекса» (с его приятием революции и верой в идеалы) стала публикация в 1989 г. повести В. Гроссмана «Все течет...» (1955-1963), в которой «огонь общественной критики переносится на фигуру Ленина». Именно здесь оказался «идеологический центр» литературы рубежа 80-90-х годов. Метой конца этого периода явилась развенчивающая культ Ленина документально-публицистическая книга В. Солоухина «При свете дня» (1992).
Первая половина 90-х годов стала завершающим этапом русской эмиграции как историко-культурного и литературного феномена, несущего трагический ареол изгнанничества. Последним писателем, вернувшимся в 1994 г. на родину из отнюдь не добровольного «послания», был А.И. Солженицын. Его эпос, воссоздающий художественными средствами историю ХХ в., завершил период, когда «идеологический кругозор» литературы определялся проблематикой эмиграции.
Но именно в 80-90-е годы, решительно столкнувшие на журнальных страницах литературно-художественные школы, метрополию и эмиграцию, разные эпохи и направления, создали «питательную почву для постмодернизма», с его претензией на универсальность в философской и в литературной сферах конца ХХ - начала ХХ1 в.
Автор работы, характеризуя постмодернизм как нормативную эстетику, напоминает, что его рождение связано с именами Р. Барта, Ж. Деррида, Ю. Кристевой, Ж. Делёза, Ж.-Ф. Лиотара, создавших в середине ХХ в. во Франции структурно-семиотическую научную школу. Намеченные в 1960-е годы французскими учеными теоретические принципы постмодернизма как литературного направления предопределили его экспансию в литературе - и европейской, и русской.
Прежде чем обратиться к истории отечественного постмодерна, автор останавливается на его основных терминах и понятиях, выработанных почти полвека назад в двух основополагающих статьях - «Смерть автора» (1968) Р. Барта1 и «Бахтин, слово, диалог и роман» (1967) Ю. Кристевой2. «Именно в этих работах были введены и обоснованы основные понятия постмодернизма: мир как текст, смерть Автора и рождение читателя, скриптор, интертекст и интертекстуальность. Практически одновременно в научный оборот французской семиотики и постструктурализма вошли и другие понятия, определившие впоследствии поэтику постмодернистской литературы, в том числе, русской литературы 90-х годов: постмодернистская чувствительность, пастиш, симу-лякр, деконструкция, дискурс».
Разъясняя смысл этих понятий, М.М. Голубков особенное внимание уделяет представлению о смерти автора и понятию интертекстуальность применительно к отечественной литературе, в которой «период публикаторства» создал атмосферу, благоприятную «для постмодернистской чувствительности, пропитал журнальные страницы очевидной интертекстуальностью». Именно в этих условиях и стала возможной экспансия постмодернистской литературы 90-х годов.
К тому времени русский постмодернизм имел и свою историко-литературную традицию, восходящую к 1960-м годам. До середины 80-х годов это было маргинальное, подпольное, «катакомбное явление русской литературы» - и в прямом, и в переносном смыс-
1 Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избр. работы: Семиотика. Поэтика. - М.,
1994. - С. 384-391.
2
Кристева Ю. Бахтин, слово, диалог и роман // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. - М., 2000. - С. 427-457.
ле. Первыми произведениями русского постмодернизма принято считать эссе «Прогулки с Пушкиным» (1966-1968) Абрама Терца (А. Д. Синявского), поэму «Москва-Петушки» (1970) Вен. Ерофеева и роман «Пушкинский дом» (1971) А. Битова. Объектом деконструкции в произведениях Терца и Битова стали мифологемы, порожденные более чем столетней традицией интерпретации русской классической литературы1. По признанию А. Битова, он писал «антиучебник русской литературы»2. Вен. Ерофеев, комически перемешивая множество дискурсов русской и советской культуры, погружая их в бытовую и речевую стихию советского алкоголика, добивался эффекта интертекстуальной насыщенности произведения, предполагающей множественность интерпретаций. Вместе с тем поэма «Москва-Петушки» показала, что Ерофеев принципиально отказывается от концепта «смерть автора», поскольку «именно взгляд повествователя формировал в поэме единую точку зрения на мир», - считает М.М. Голубков.
Развитие русского постмодернизма 70-80-х годов шло в первую очередь в русле «концептуализма» (Вс. Некрасов, Д. Пригов, Л. Рубинштейн, Т. Кибиров), который ориентировался на познание языка в его метаморфозах, а не на изображение реальности. При этом объектом поэтической деконструкции оказывались речевые и ментальные клише советской эпохи. Это была эстетическая реакция на поздний соцреализм с его истертыми формулами, идеологе-мами, пропагандистскими текстами.
Особое место в среде концептуалистов занимают поэт Т. Кибиров, сумевший передать мироощущение человека «конца истории», находящегося в ситуации культурного вакуума и страдающего от этого («Черновик ответа Ю.Ф. Гуголеву»), и прозаик В. Сорокин - центральная фигура русского постмодернизма, - сделавший предметом рефлексии в своем творчестве стиль русской классической и советской литературы. Его творческую стратегию
1 См.: Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. - М.,
2001. - С. 83 и др.
2
Битов А. Мы проснулись в незнакомой стране: Публицистика. - Л., 1991. -
С. 62.
Л. Рубинштейн назвал «истерикой стиля»: «Язык его произведений. как бы сходит с ума и начинает вести себя неадекватно.»1.
В. Сорокин начал активно писать в 80-е годы, но его тексты (уже известные за рубежом) стали издаваться в России лишь в 90-е годы: вышли романы «Очередь» (1992), «Норма» (1994), «Тридцатая любовь Марины» (1995), «Голубое сало» (1999) - этот роман получил особенно скандальную известность. В 2002 г. появился роман «Лёд», где писатель, по его признанию, якобы порывает с концептуализмом.
Автор статьи считает наиболее репрезентативными текстами В. Сорокина «Роман» (1994) и «Пир» (2001, сборник рассказов).
Само название - «Роман» - указывало на возможность его различных интерпретаций: это - имя главного героя и оно же служит определением жанра произведения. Большая часть текста блестяще воспроизводит дискурс русского реалистического романа Тургенева (быт дворянской усадьбы) и еще художественный мир Чехова. Главного героя отличают воплощение удали, приверженность незыблемым нравственным и религиозным ценностям. Сюжет лишен конфликтного начала: героиня выхаживает героя после его схватки с волком, и они влюбляются друг в друга. В одном интервью В. Сорокин разъяснял: «Роман» - это «попытка выделить. средний русский роман, отчасти провинциальный. действие происходит не во времени, а в пространстве русского романа. Время действия - Х1Х век, хотя я и старался не давать никаких временных координат»2. И это столь тщательно и талантливо стилизованное пространство «среднего русского романа» подвергается жесткой постмодернистской деконструкции: ночь после свадьбы Романа и Татьяны «становится Вальпургиевой ночью никак не мотивированных множественных убийств». Роман убивает и гостей, и всех без исключения крестьян, уже спящих в избах; далее следует оргия в церкви, осквернение алтаря; в финале «главный герой работает как мощная овощерезка: он измельчает, нарезает персонажей, в его
1 См.: Искусство кино. - М., 1990. - № 6. - С. 158-170.
2
Сорокин В. Литература как кладбище стилистических находок // Постмодернисты о посткультуре: Интервью с современными писателями и критиками / Сост. Ролл С. - М., 1998. - С. 116.
действиях обнаруживается что-то кулинарное»1. Последней жертвой становится его невеста, после чего, как бы исполнив свою мистическую миссию, Роман умирает.
В чем смысл подобной деконструкции? - задается вопросом М.М. Голубков. По его мнению, это может быть связано с размышлениями писателя, о «конце русской литературы», об иллюзорности и утопизме ее гуманистических идей, а в итоге - с утратой русской культурой традиционного для нее литературоцентризма. «В таком случае, имя главного героя ассоциируется с жанровым определением, а сам сюжет... рассматривается как повествование о самоуничтожении и смерти русского реалистического романа».
Другой стратегии деконструкции придерживается В. Пелевин, претендующий, как и В. Сорокин, на первые роли в русском постмодернизме. Его романы «Чапаев и Пустота» (1996) и «Generation "П"» (1999) основаны на уничтожении границы между сущим и несуществующим, на утверждении тождества между действительной и виртуальной реальностью, между жизнью настоящей и компьютерной игрой. Результатом подобного мироощущения с неизбежностью становился «образ глиняного пулемета, способного просто уничтожать, стирать действительность, на которую он направлен, оставляя вместо нее воистину космическую пустоту. Именно этим глиняным пулеметом, в который вставлен палец Будды, Анка-пулеметчица и уничтожает все вокруг в финале романа. Образ этой все разрастающейся вселенской пустоты и завершает произведение, как бы демонстрируя итоги и тупики постмодернистского развития», - отмечает М.М. Голубков.
Естественным шагом в творческой эволюции писателя после «Чапаева и Пустоты» стал роман «Generation "П"». Объектом деконструкции в нем оказалась культурно-политическая реальность 90-х годов. Неслучаен выбор профессии главного героя: работая над рекламой, Татарский приходит к выводу о тотальном программировании сознания современного человека телевидением и компьютером, тем миром, который они предлагают взамен подлинного. «Кульминационного воплощения эта идея достигает в тот
1 Рыклин М. Медиум и Автор (предисловие) // Сорокин В. Соч.: В 2 т. - М., 1998. - Т. 1.
момент, когда герой, оказавшийся уже в элите массмедийного мира, участвует в создании новой компьютерной версии. - президента Ельцина, потому что старая оказалась поражена компьютерным вирусом». Мнимость, вытесняющая сущее, - таков своего рода итог художественного развития русского постмодернизма, ярче всего выраженный Пелевиным в «Generation "П"», - обобщает автор статьи.
По его убеждению, попыткой осмыслить тупики, в которые заводит тотальная деконструкция, явился роман Т. Толстой «Кысь» (2000) - «разрушение постмодернизма изнутри». М.М. Голубков доказывает это утверждение анализом романа. Его сюжет демонстрирует, в сущности, новые отношения автора и читателя в постмодернистской ситуации: «литература кончилась»; все, что можно было написать, уже было написано - до некоего Взрыва («вероятно, это разразившаяся ядерная война или же некая глобальная техногенная катастрофа, приведшая к изменению биологических форм жизни на Земле и вернувшая общество если не в доисторические времена, то уж точно в эпоху раннего Средневековья»). В качестве единственного Автора современности выступает Федор Кузьмич, который на самом деле выполняет функцию скриптора: он переписывает классические и любые другие тексты и отдает их затем в Рабочую Избу, передоверяя свою функцию другим, в том числе и писарю Бенедикту. Это - главный герой романа; его сознание - не столько сознание скриптора, сколько читателя.
Именно Бенедикт пытается, в меру своих сил, осмыслить созданное скриптором Федором Кузьмичом и придать всему этому свой смысл. «Таким образом, сюжетом романа и предметом изображения оказывается судьба русской литературной традиции в эпоху, последовавшую за культурным и литературным постмодернистским Взрывом». Столкнувшись с уцелевшими после Взрыва книгами, прочитав их от корки до корки, искренне полюбив книгу, ее трепетные страницы, страдая из-за ее беззащитности перед временем, человеком, огнем, Бенедикт ничему не научился и ничего не понял. «Рождение читателя» не случилось; русская литература ничему не смогла научить «питекантропа» Бенедикта.
Т. Толстая находит сюжетную ситуацию, которая становится метафорой постмодернистской интертекстуальности, демонстрирует ее разрушительные для культуры последствия, полагает М.М. Го-
лубков. Читатель, якобы приходящий на смену автору и имеющий право на любую интерпретацию текста, оказался наивным и беспомощным Бенедиктом, не способным осознать и толику той культуры, с которой столкнулся. Заключительная сцена романа иронично воспроизводит постулат рождения читателя-постмодерниста - и обнаруживает тщетность его усилий прочесть и книжный текст, и события своей собственной жизни. «В сущности, и сюжет романа, и судьба Бенедикта, и пожар, поглотивший поселение, стоящее на месте Москвы, есть реализованная метафора бесконечного тупика, в который заводит литературу постмодернизм».
Роман Т. Толстой, по мнению М.М. Голубкова, обозначил хронологическую черту, завершающую историю русского постмодернизма, хотя тексты, созданные по его принципам и несущие его мироощущение, будут появляться как, возможно, и новые имена. Однако все это с неизбежностью войдет в уже завершенный круг развития историко-литературного явления под названием «постмодернизм».
Об исчерпанности его художественных принципов к началу нового столетия свидетельствует и то, что В. Сорокин в начале 2000-х годов отходит от релятивизма и деконструкции. В трилогии «Путь Бро», «Лёд», и «23000» он заявляет о себе скорее как модернист, подтверждая это последующей своеобразной дилогией «День опричника» и «Сахарный Кремль», а затем и повестью «Метель». Обращаясь к фантастическому, сохраняя верность формам условной образности и даже поэтике абсурдизма, писатель ориентирован в творчестве на познание тех сторон жизни, которые недоступны рационалистическому взгляду. Для Сорокина-модерниста значимы «некие исконные, универсальные стороны национального бытия, находящие в конкретно-исторической реальности лишь временное свое воплощение».
В обзоре литературы рубежа веков М. М. Голубков также показывает, что рядом с постмодернизмом (подчас в его тени) развивалась «реалистическая эстетика с ее традиционным для русской литературы интересом к национальной судьбе в кризисных исторических ситуациях». В жанровой системе реалистической литературы доминировал политический роман. Наиболее заметными в этом отношении стали романы А. Проханова - «Господин Гексоген» (2002; о работе спецслужб, о террористических актах в Москве накануне
выборов нового президента), «Чеченский блюз» (2001; о взятии Грозного русскими войсками), «Идущие в ночи» (2008; о второй чеченской войне). Ю. Бондарев в романе «Бермудский треугольник» (2000) обратился к трагическим событиям осени 1993 г. (расстрел Белого дома).
Предметом реалистической литературы последнего десятилетия ХХ в. стали проблемы национально-исторического плана: «выполнение интернационального долга» в Афганистане, «августовский путч» 1991 г., «мятежный парламент» 1993 г., «контртеррористическая операция» на Кавказе, судьба современного человека на войне. Об этом - «Кавказский пленный» и «Асан» В. Маканина, «Знак зверя» О. Ермакова и др. Новые возможности реалистической типизации открывались в творчестве А.Н. Варламова; его повесть «Рождение» (1995), романы «Лох» (1995) и «Затонувший ковчег» (1997) обращены к частной жизни современного человека. Таким образом, собственно реалистическая литература обнаружила вполне явные перспективы дальнейшего художественного развития.
В итоге, как считает М.М. Голубков, «литературную панораму современности характеризуют два обстоятельства: во-первых, ее необозримость и многообразие красок; во-вторых, хаотичность, случайность, отсутствие видимой закономерности развития. Литература начала ХХ1 в. предстает как явление, не организовавшееся в систему. Такое ее состояние наводит на мысль о неких принципиальных изменениях в современной культурной ситуации в целом».
А.А. Ревякина
2012.03.002. ТИХАНОВ Г. БУДУЩЕЕ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ: ТРИ ВЫЗОВА ХХ1 в. / Авториз. пер. с англ. Канищевой Е.; Под ред. Полякова А. и А.М.Г. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/ nlo/2003/59/tih.html
Попытки отказаться от теоретических исследований в области литературы имеют столетнюю историю. Различные возражения против традиционной теории, выдвигавшиеся с конца XIX до 60-х годов XX в., представлены в работе Р. Уэллека «The fall of literary history». Однако «ощущение кризиса и методологического тупика обострилось только в 1980-е годы», - отмечает Галин Тиханов, профессор сравнительного литературоведения и интеллектуальной истории Манчестерского университета (Великобритания). В 1989 г.
