CC BY
9
Существует еще одна категория, рассмотрение которой приводит к лирическому сюжету, - инверсия. В стихотворении Ф. Тютчева «Видение» инверсия становится конструктивным принципом, благодаря которому произведение превращается в криптограмму. Поэт играет с разными признаками слов; при этом значимым может оказаться периферийный признак. Лирический сюжет в «Видении» - «это некое излучение, эманация, аура, это узел энергетики, который внедряет стихотворение в сознание читателя» (с. 78).
Подводя итоги, Ю.Н. Чумаков пишет: «Категория лирического сюжета поддерживается в своей необходимости, но в то же время лирический сюжет - понятие неопределяемое, внерациональное и вненарративное» (с. 81). Рассматриваемую категорию сложно переводить в сферу теоретических абстракций, так как она выходит за пределы онтологии. Отличительными чертами лирического сюжета являются: динамизм, темпоральная структура, ритм, множество пересекающихся пространств, уход от прямых значений слов. Поскольку формульное определение недостижимо, его может заменить «интуиция термина»: «Лирический сюжет возникает как событие-состояние, проведенное экзистенциально-поэтическим временем, и опознается внутри словесно-стиховых конфигураций, где он присутствует, но не предстает» (с. 85). При этом категория «присутствия» связана с чувственно-телесным опытом «вещественного мира», к которому «прибавляется нечто сверх этого».
А.А. Ревякина
ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО
2012.02.010. ШНЕЛЛЬ Р. CURIALITAS И DISSIMULATIO В СРЕДНИЕ ВЕКА: О ВЗАИМОЗАВИСИМОСТИ МЕЖДУ КРИТИКОЙ ДВОРА И ИДЕАЛОМ ПРИДВОРНОГО. SCHNELL R. Curialitas und dissimulatio im Mittelalter: Zur Interde-pendenz von Hofkritik und Hofideal // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik. - Stuttgart, 2011. - Jg. 41, Heft 161. - S. 77-138.
Двор (королевский, княжеский и т.д.) и его нравы противоречиво отображены в средневековой словесности: в одних памятниках они восторженно восхваляются, в других - ожесточенно порицаются. По мнению медиевиста Рюдигера Шнелля (университет
Базеля), значение этого парадокса до сих пор недооценено: в огромном массиве работ, посвященных теме придворной жизни в средневековой литературе, идеализирующая и критическая линии оценки двора рассматриваются, как правило, отдельно, а равнозначность этих линий (постулируемая Р. Шнеллем) не осознается, о чем свидетельствует тот факт, что средневековой критике двора в современной медиевистике уделяется гораздо меньше внимания, чем его сочувственным описаниям и идеализации.
Р. Шнелль исключает из области рассматриваемого материала все тексты, где оценивается реальный двор или реальный правитель, сосредотачиваясь на критике самих принципов придворного, куртуазного поведения. Исследователи, осознавшие парадоксальность сосуществования в средневековой культуре двух противоположных воззрений на куртуазные поведенческие модели, пытались объяснить ситуацию социальными причинами: критическую тенденцию объясняли либо религиозными тенденциями Х1-Х11 вв., стремлением клириков дистанцироваться от светской власти (Р. Кён), либо эффектом «взгляда изнутри» (согласно гипотезе Х. Кизеля, критиком двора выступал «инсайдер», хорошо осведомленный о пороках придворных, идеализация же двора была связана с позицией «внешнего наблюдателя») (с. 85). Однако, как показывает Р. Шнелль, оба объяснения не выдерживают проверки фактами: с одной стороны, критиками двора выступали не только клирики и не только его непосредственные наблюдатели; с другой - двор восхваляли и идеализировали не только миряне, но порой и клирики, и не только аутсайдеры, но и люди, к нему принадлежавшие.
По мнению Р. Шнелля, амбивалентность, проявляемую средневековой словесностью при оценке куртуазных моделей поведения, следует объяснять не внешними социально-историческими причинами, но самой структурой средневекового понятия «придворное», которое таит в самом себе собственную противоположность: галантное, любезное, дружеское поведение, соответствующее идеалу «придворного», при определенных условиях может восприниматься как нечто обратное этому же идеалу - как притворное, враждебное, эгоистическое.
Но в чем, однако, состоит идеал куртуазного (сипаШ) поведения? Куртуазность (сипаШа8) складывалась из двух основных элементов: из качества, определявшегося словом а££аЫШаз («при-
ветливость, общительность, обходительность»), а также из следования поведенческому принципу, который во многих текстах сформулирован в виде максимы «делай то, что нравится другим» (с. 88). Эта формула, в частности, появляется в староокситанской дидактической поэме Гарина ло Бруна (Garin lo Brun) «Наставление даме» (середина XII в.), где, между прочим, говорится: «Ведите себя с мужчиной так, как он ведет себя с вами... будьте веселой с веселым, и вас будут больше ценить, куртуазной с куртуазным, и это принесет вам великую выгоду.» (с. 88). Сходные наставления Гарин обращает и к мужчинам: быть куртуазным - значит делать то, что нравится соседу по столу, собеседнику, гостю и т.д.
Принцип «будь веселым с веселыми, печальным с печальными» находит выражение прежде всего в дидактической литературе, например в латиноязычном английском трактате «Большая книга о благовоспитанном человеке» («Urbanus magnus»), написанном ок. 1200 г. Дэниэлом из Бекклса («Letus cum letis, tristis cum tristibus esto», v. 1319-1320), но также и в лирической поэзии (у Вальтера фон дер Фогельвейде) (с. 89).
Так понимаемая «обходительность» предполагает самодисциплину, контроль над своими аффектами - качества, которые средневековая практическая этика оценивала вполне позитивно. Но если все компоненты куртуазного поведения имеют в средневековой культуре позитивную коннотацию, то как вообще могла возникнуть критика куртуазности как поведенческой модели? Р. Шнелль объясняет этот феномен тем, что куртуазный идеал и в его сугубо позитивном аспекте предполагал «проблематичные отношения внутреннего и внешнего» (с. 88), а именно - внешне проявляемая «обходительность» вовсе не требовала наличия в душе придворного внутреннего, эмоционального коррелята данной поведенческой модели. Более того: обходительность была неразрывно связана с «притворством» (dissimulatio), которое само по себе могло иметь положительную коннотацию, рассматриваясь как способ поддержания мирных и гармоничных отношений внутри социума. Так, Брунетто Латини (в «Тезоретто», XIII в.) советует игроку: «Если ты проигрываешь, притворяйся равнодушным» (с. 91).
Однако по внешним признакам «обходительное» поведение ничем не отличалось от угодничества (adulatio), всегда оценивавшегося в европейской морали резко отрицательно. Трудности, воз-
никающие при попытках отличить по внешним признакам льстеца от друга, были осмыслены уже в Античности: Плутарх посвятил этой проблеме особое сочинение, которое было переведено на латынь Эразмом Роттердамским («Quomodo dignosci possit amicus ab adulatori»).
Идеал обходительности неизбежно порождал феномен «двойного восприятия» (Kipp-Phänomen) (с. 90): с разных точек зрения одна и та же поведенческая тактика могла быть оценена по-разному - и как обходительность, и как угодничество; «не действующий субъект, но наблюдатель действия должен был определить, означает ли данное поведение affabilitas или adulatio. Завистники, конкуренты, злые языки могли ославить обходительного придворного как угодника, а угодник мог претендовать на обладание подлинной обходительностью» (с. 91-92).
Отсюда вытекает, что «в центральной идеале придворного поведения, в категории affabilitas, структурно заложено его негативное отражение» (с. 93). С этим «негативным отражением» и имеет дело критика двора, которая отрицательно оценивает практически все компоненты куртуазного идеала, а также и сопутствующие ему словесные формулы. Так, требование «плакать с плачущим и смеяться со смеющимся» высмеивается английским клириком Уолтером из Уимборна, который в сатире «О льстеце» (ок. 12б0/70) иронически именует подобное поведение «искусством из искусств, принятым при дворе» (ars artium in palatio). Один из самых влиятельных критиков двора Энеа Сильвио Пикколомини в частном письме (1444) расценивает то же требование как тягостную необходимость постоянно соответствовать настроениям других людей. Того же мнения ранее придерживался и Петрарка, который говорил о придворных: «они плачут или смеются не по своей воле, но, отбросив собственные чувства, облекаются в чужие (abjectis propriis alienos induunt affectus)» («Об одинокой жизни», III, 2; ок. 1350 г.).
В критиках придворной жизни этому принципу постоянного приспособления к чужим чувствам противопоставлен идеал самоопределения: «Живу себе, весь принадлежу себе (mihi vivo, totus meus)», - провозглашает в трактате «Льстец» («Palpanista», ок. 1250) один из критиков двора, мюнстерский клирик Бернхард из Гейста (Bernhard von der Geist) (с. 95).
Итак, одна и та же поведенческая модель может быть оценена и положительно (как affabilitas), и отрицательно (как adulatio). В критиках двора «придворный идеал воспринимается уже как нечто порочное, при том что в реальном поведении людей ничего не меняется» (с. 97): мы имеем дело не с двумя разными сторонами придворной этики, но с одним и тем же явлением, увиденным с разных точек зрения. Однако и средневековые авторы хорошо понимали, что придворная affabilitas, будучи преувеличенной, начинает восприниматься как adulatio; именно поэтому дидактические трактаты определяют добродетель как «середину между недостаточным и чрезмерным в обращении с людьми» (Эгидий Римский, «О правлении государей», ок. 1285) (с. 99). Подлинная affabilitas, таким образом, оказывается своего рода золотой серединой между льстиво-угодническим и угрюмо-неприветливым поведением.
Принцип dissimulatio, лежащий в основе представления о придворной «обходительности», создавал для наблюдателя трудности в тех ситуациях, когда необходимо было понять, насколько искренен в проявлениях своих чувств придворный. Разрыв между внешним и внутренним отчетливо осознавался, о чем свидетельствует, в частности, сатирико-дидактический эпос «Архитрений» Иоанна де Альтавиллы (1184), где о придворном говорится: «Тайная ненависть надевает личину миролюбия..., сердечная горечь скрывается в веселом смехе» (с. 102).
«Средневековая критика исполнена жалоб на то, что друг и враг практически неотличимы» (с. 105). Понимание того, что придворное поведение построено на разрыве внешнего поведения и внутреннего душевного состояния, порождало представление о дворе как скопище лицемеров. Ален Шартье в латинском трактате «О придворной жизни» (ок. 1427-48) определяет двор как «собрание мужей, которые общаются, чтобы обманывать друг друга под предлогом общего блага» (с. 107). Необходимой защитной реакцией на тактику dissimulatio становится недоверие, которое, однако, само скрывает себя под маской доверия и дружбы, в соответствии с советом, содержащимся в позднеантичных «Двустишиях Катона», важнейшем источнике моральных истин Средневековья: «Если кто-то изображает (simulat), что он хороший друг, а в сердце совсем не таков, то изображай и ты [дружбу]: так искусство (ars) будет обмануто искусством» (с. 108). Обман - лучшая защита от обмана.
Если сатиры на двор и критики двора оценивают этот обман негативно, то в латинских дидактических текстах дело нередко обстоит иначе: обман и недоверие порой рекомендуются в них как приемы выживания, необходимые каждому человеку. Вышеупомянутая «Большая книга о благовоспитанном человеке» - задолго до «Придворного» Б. Кастильоне и «Критикона» Б. Грасиана! - учит в каждом человеке видеть потенциального врага: без недоверия, как и без умения обманывать, любой из нас погибнет в этом мире (с. 111, 113).
Если в латинских трактатах о правилах поведения ^81ши-1айо рекомендуется в первую очередь как орудие личной самозащиты, то аналогичные тексты на народных языках трактуют &881ши1айо в более куртуазном духе - как действие, предпринимаемое не только ради собственной пользы, но и в интересах другого человека и всего общества (с. 116). Впрочем, и в них присутствует мотив недоверия: под обличием добродетели нередко скрываются пороки, как волк прячется под овечьей шкурой. И все же многие тексты на народных языках советуют быть не слишком уж недоверчивым («Романс» о четырех кардинальных добродетелях трубадура Дауде де Прадаса, первая половина XIII в.); не только симулировать дружелюбие, но и в самом деле быть правдивым, сердечным и даже прямодушным (провансальская дидактическая поэма «Уроки чести» Сорделло да Гоито, середина XIII в.) (с. 121). Любопытно, что призывы к искренности соседствуют у Сорделло с рекомендацией скрывать от мира свои недостатки.
Невозможность гармонизировать идеал искренности с принципом &881ши1а1;ю даже в тех случаях, когда «обман» совершается в интересах социума, осознается многими средневековыми авторами. Р. Шнелль приводит пример из романа «Ивейн» Гартмана фон Ауэ (ок. 1190/1200): Ивейн ночует в замке, хозяин которого переживает страшное горе (некий великан собирается казнить его сыновей), но, в соответствии с куртуазным требованием «веселиться с веселым», скрывает свое состояние и имитирует радость. Рассказчик замечает по этому поводу, что подобный обман не может длиться долго, и оказывается прав: хозяин и другие обитатели замка в конце концов теряют самоконтроль и разражаются слезами и жалобами (с. 123).
Итак, центральной темой всего средневекового дискурса о принципах куртуазного поведения оказывается, по мнению Р. Шнелля, «соотношение внешнего и внутреннего». В трактовке этой темы обнаруживается глубокое противоречие - «апория»: с одной стороны, разрыв между внешним проявлением чувства и самим чувством приветствуется (как похвальная самодисциплина), с другой - осуждается (как обман и лицемерие); с одной стороны, говорится о возможности «читать» чувства по жестам и выражению лица человека, с другой - эта возможность отрицается (с. 126).
В заключении Р. Шнелль делает два вывода, корректирующих некоторые традиционные представления о характере и значении средневековой культуры. Первый из них вносит хронологический корректив в теорию цивилизационного процесса Норберта Элиаса, одно из ключевых понятий которой - «наблюдение за людьми» (Menschenbeobachtung). По мнению Н. Элиаса, «постоянное, тщательное наблюдение за Другим» является существенным элементом цивилизации как процесса; при этом Элиас связывает подъем интереса к «наблюдению» с эпохами Ренессанса и раннего Нового времени. Р. Шнелль полагает, что его исследование позволяет «ввести Средневековье в историю наблюдения за людьми», тем самым существенно расширив хронологический диапазон «культуры наблюдения» (с. 127-128).
Второй вывод оспаривает традиционно принятое в историко-культурных исследованиях представление о вере Средневековья в «гармонию внешнего и внутреннего». Принято считать, что позитивную оценку притворства как рациональной, умной стратегии поведения впервые дают ренессансно-барочные авторы (Б. Кас-тильоне, Б. Грасиан и др.). Однако «призывы к dissimulatio, позитивную оценку dissimulatio» (с. 137) знала уже средневековая культура, которая создала целое учение о «притворстве» как части куртуазного поведения, но в то же время сумела критически оценить и негативные стороны притворства. В этом плане ренессанс-ный «придворный» предстает верным последователем средневекового куртуазного рыцаря.
А.Е. Махов
