CC BY
60
Философская и историческая концепции М. Оукшотта сложны и противоречивы, ряд теоретических проблем решен неудачно, утверждает Б.В. Николаев. Например, он критикует утверждение о том, что историческое прошлое не существует. Действительно, пишет Б.В. Николаев, историк живет в настоящем, но цель его исследования - прошлое, а «отказ от реальности существования прошлого означает отказ от возможности оценки объективности результатов исследования путем их соотнесения с познаваемой реальностью» (с. 184). Он не согласен также с предложенным М. Оукшоттом разделением истории и практики. Б.В. Николаев указывает на тесную связь истории и жизни: историк является представителем определенной социальной группы, общества, на форму и содержание его творчества накладывает опечаток и его окружение, и его собственная индивидуальность, да и сама история имеет дело с действиями людей.
Майкл Оукшотт не создал школы, не оставил после себя многочисленных учеников и последователей. Но его творчество оказало серьезное влияние на британскую философию, философию истории, теорию истории XX в.
Ю.В. Дунаева
ДРЕВНИЙ МИР
2012.02.004. УОЛЛЕС-ХЭДРИЛЛ Э. РИМСКАЯ КУЛЬТУРНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.
WALLACE-HADRILL A. Rome's cultural revolution. - Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2008. - XXIV, 502 p. - Bibliogr.: p. 455-492.
Ключевые слова: Древний Рим, Поздняя республика и Ранняя империя, трансформация римского общества, культура римской империи, римская идентичность.
В монографии профессора классической истории, директора Британской школы в Риме Эндрю Уоллеса-Хэдрилла на основе широкого круга литературных, эпиграфических и археологических источников исследуется трансформация римского общества, его культуры и самой римской идентичности в ходе имперской экспансии на протяжении эпохи Поздней республики и Ранней империи. Переосмысливая традиционную картину «романизации» и «элли-
низации», автор предлагает вместо них модель частично перекрывающих друг друга и взаимодействующих между собой культурных идентичностей. При этом центральную роль он отводит культурному сдвигу и переформированию римской идентичности, политически проявившейся в кризисе республиканской системы и установлении Августом нового режима.
В книге рассматриваются такие ключевые темы, как культурная трансформация Италии, роль трактата Витрувия «Об архитектуре» в создании новой римской идентичности, роль писателей-антикваров в трансформации римской идеи, рост роскоши аристократии и дебаты по этому вопросу в римском обществе. Монография состоит из четырех частей, включающих восемь глав.
Для описания культурной истории, отмечает британский исследователь, часто используют понятия из области металлургии -«сплав» или биологии - «гибридизация», что, по его мнению, далеко не всегда соответствует действительности. Римский мир представлял собой пространство, в котором любая культурная идентичность была стратифицирована как археологический слой, культурные горизонты которого могут пересекаться, но никогда не сливаются. И, как показывает история человечества в целом, создание гомогенного культурного «сплава» после, например, завоеваний отнюдь не было предопределено, если вообще когда-либо происходило (с. 7).
На примере двух крупных представителей римской литературы - поэта Энния и философа-софиста Фаворина Арелатского -автор демонстрирует многослойность римской культурной идентичности. Несмотря на разделяющие их почти три столетия, общей для обоих была форма культурной триангуляции, остававшейся наиболее характерной чертой римского мира как во II в. до н.э. (время Энния), так и во II в. н.э. (время Фаворина). Она предполагала соединение локальной идентичности - луканской или осской (Энний), галльской (Фаворин) или любой другой - как с миром греческой культуры, так и с римским политическим господством. Примечательно также, что ни тот, ни другой не чувствовали, что приносят в жертву «эллинизации» или «романизации» свою местную идентичность. Приобщаясь не только к языку, но и образу жизни, образу мыслей, стилю одежды, человек мог сделать себя настоящим эллином, «эллинизироваться» (ЬеИе^ет), оставаясь в
то же время римлянином, или, наоборот, «романизироваться», оставаясь греком, галлом или кем-либо еще. Так, Энний - один из основоположников римской литературы на латинском языке - описывал себя как человека с «тремя сердцами» (tria corda). Италик (оск?) по происхождению, он свободно говорил по-гречески, получив греческое образование (в Таренте?), но весьма гордился своим римским гражданством, дарованным поэту в 184 г. до н.э.
Обычная терминология, с помощью которой принято описывать культурные изменения в римском мире, обозначает двойной процесс, в ходе которого ценности греческой культуры первоначально были восприняты римлянами («эллинизация»), а затем распространены благодаря римским завоеваниям по всему Западному Средиземноморью («романизация»). При этом часто подчеркивается поверхностность, ограниченность или незавершенность романизации. Однако, как отмечает автор, такие оценки оправданны лишь в том случае, если считать, что «проект» романизации предполагал скорее замену одного культурного комплекса другим, чем введение римского компонента «в добавок» к уже существующему местному.
Римская империя, пишет Э. Уоллес-Хэдрилл, была миром, где различные культуры не столько смешивались, чтобы образовать некую новую общность (в духе теорий «сплава», «гибридизации», «креолизации», «метисации» и т.п.), сколько функционировали одновременно, часто формируя параллельные идентичности. И если, например, на гробнице врача из Лептиса в римской Северной Африке Бонкара Клодия в конце I в. н.э. была оставлена надпись на латинском, греческом и финикийском языках, то, как подчеркивает автор, это не свидетельствует о его «креолизации», но лишь о том, что его идентичность не была единственной. Масса аналогичных фактов, фиксируемых по всей территории Империи, говорит о появлении групп населения с переключающимся культурным кодом (с. 14).
Впрочем, основное внимание в данном исследовании сосредоточено не на романизации провинций, а на изменениях культурной идентичности в самой Италии под воздействием эллинизации-романизации. Со времени Геттингенской конференции 1974 г. -«Эллинизм в Центральной Италии» - принято считать, что после Второй Пунической войны Италия в целом претерпевает широкомасштабную трансформацию, общие черты которой объясняются
не воздействием римской культуры на другие италийские общины, но являются прямым следствием объединения Италии под властью Рима и совместного участия римлян и их италийских союзников в восточных кампаниях. Распространение по всей Италии архитектурных форм, предметов роскоши, бытовых предметов, литературных стилей, форм мышления и философских систем, глубоко пропитанных греческим духом, скорее, говорит о политическом могуществе Рима, чем о силе эллинского культурного влияния. При таком подходе эллинизация выступает лишь как аспект романизации. В то же время оба явления концептуализируются в научной литературе как отдельные процессы, что, по мнению автора, обусловлено воздействием сформулированной еще в XIX в. И.Г. Дройзе-ном модели культурных трансформаций в древнем Средиземноморье. В его схеме эллинизация выступает необходимой логической предпосылкой романизации даже при том, что оба процесса развиваются параллельно в Италии эпохи Поздней республики. Более того, эта модель эллинизации отводит римлянам, по существу, пассивную роль: они принимают греческую культуру как более «высокую», заменяя ею свою «примитивную» культуру.
Действительно, пишет Э. Уоллес-Хэдрилл, период Поздней республики отмечен количественным скачком культурных изменений. Однако образ Рима до 200 г. до н.э. как общества «сельского», не затронутого греческим влиянием и, следовательно, «подлинно римского» и «более римского», чем в дальнейшем, является чистейшим мифом, созданным во II в. до н.э. в риторических целях самими римлянами в целях объяснить начавшийся моральный упадок тлетворным внешним влиянием. Археология раннего Рима и периода Средней республики полностью опровергают такое представление. По мере накопления новых сведений все более очевидной становится справедливость суждения греческого историка эпохи Августа Дионисия Галикарнасского о том, что Рим с самого начала был в определенном смысле греческим городом. Греческая культура оставила свой отпечаток на каждом доступном для изучения отрезке его истории. Следовательно, нет оснований рассматривать «эллинизацию» Рима как некий переход от «варварства» к «эллинству», как поглощение менее развитой культуры более развитой. Взаимоотношения между ними имели характер непрерывного диалога и обмена. Эллинское (или, точнее, доминирующий в то
или иное время его вариант: эвбейский, коринфский, аттический, южноиталийский, александрийский, пергамский) постоянно копировалось, никоим образом не устраняя римскую или италийскую идентичность. Интенсивность этого обмена, несомненно, возросла в последние два столетия Республики в результате римского завоевания Восточного Средиземноморья и сохраняла прежний уровень по крайней мере еще четыре столетия до тех пор, пока сохранял свою интенсивность кроссредиземноморский трафик в целом. Рим продолжал абсорбировать восточное, не становясь Востоком, точно так же, как и греческий Восток, впитывал римское, не переставая быть греческим (с. 26).
Возвращаясь к проблеме разграничения процессов «эллинизации» и «романизации», автор считает необходимым подчеркнуть их неразделимость. Распространение «эллинистических» урбанистических моделей в Центральной Италии следовало за расширением зоны римского контроля и римской дорожной системы. Здесь, пишет он, эллинизация выступает синонимом романизации. Политический факт римского господства внешне выражался в стилистической адаптации эллинистических форм. Очевидно также, что «греческая» и «римская» не были абсолютно сходными типами культурной идентичности. В то время как греческая идентичность определялась исключительно своей эллинской культурой, римская была обусловлена политическими структурами. Таким образом, «эллинизация» может относиться к стилистическим изменениям, тогда как «романизация» описывает политический результат.
Эллинизм в Италии, пишет Э. Уоллес-Хэдрилл, часто рассматривается как своеобразное «культурное оружие» римского завоевания Апеннинского полуострова. Но эта теория, с его точки зрения, имеет два существенных недостатка. Она предполагает, что римляне сознательно стремились дать Италии свою культурную идентичность, а также то, что эллинистическая модель культуры всегда доходила до италийских городов через посредство Рима. Автор, напротив, доказывает, что римляне, по крайней мере до Союзнической войны 91-89 гг. до н.э., были больше озабочены сохранением исключительности собственной идентичности, чем навязыванием ее другим, что проявлялось в упорном отстранении италийских союзников от той идентичности, которая определялась римским гражданством. Однако активные контакты италиков с
греческим Восточным Средиземноморьем, где они подолгу находились в качестве воинов, торговцев и ростовщиков, способствовали формированию у них собственного культурного koine, которое конституировалось в качестве альтернативы римской идентичности. Только после Союзнической войны благодаря распространению римского гражданства на союзные общины Италии это койнэ становится основой выражения единства италиков и римлян. И уже в трактате Витрувия (вторая половина I в. до н.э.) можно проследить осознанную попытку представить италиков и римлян через их архитектуру как некое «мы», обладающее общими предками и противоположное грекам (с. 208-210).
Далее автор более детально аргументирует свой главный тезис о том, что масштабная трансформация римской материальной и духовной культуры в период Поздней республики и Ранней империи может рассматриваться как отражение перегруппировки иден-тичностей во взаимосвязи с изменением конструкции власти в римском обществе. В настоящее время, пишет он, общепринятой является модель культурных изменений в Риме, согласно которой развитие римской культуры определялось политической элитой. Культурные инновации являлись результатом и выражением успеха римского нобилитета, возглавившего завоевания и получившего от них максимальную выгоду. Альтернативная теория, предложенная британским исследователем, не представляет собой строго противоположный подход. Подобно концепции «римской революции» Рональда Сайма, она отнюдь не предполагает, что перемены в культуре были результатом творчества народных масс. Старой элите был брошен вызов со стороны социальных групп, непосредственно примыкающих к ней снизу. Новая имперская элита только внешне являлась репродукцией республиканского нобилитета. Она была продуктом серии жестоких конфликтов, включая четыре гражданские войны. И эта социальная революция коррелировала с культурной.
Социальная и культурная революция, по мнению автора, прошла через две фазы. В ходе первой из них («позднереспубли-канской») гегемония нобилитета была поколеблена «новыми людьми» (homines novi), происходившими главным образом из числа римских граждан всаднического ранга, так называемых équités, и особенно представителей местных элит италийских горо-
дов. Установление принципата Августа закрепило успех этого более широкого слоя элиты. Вторая, «раннеимперская», фаза демонстрирует возвышение элит ряда провинций Западного Средиземноморья, особенно Испании, Нарбонской Галлии и Северной Африки. Параллельным явлением становится претензия на элитарный статус богатых вольноотпущенников, классическая социокультурная характеристика которых дана в романе Петрония «Сатирикон». Их успех можно приписать способности Империи генерировать «новых богачей», потребность которых конвертировать свое богатство в социальный престиж порождало новые формы культуры.
Время между Союзнической войной и эпохой Августа (30 г. до н.э. - 14 г. н.э.) было переходным периодом, в котором последствия переформирования гражданского коллектива, охватившего теперь всю Италию, проявились далеко не сразу. Примечательно, в частности, как медленно проникали в высшие эшелоны власти «новые люди» из италийских муниципиев. Honores - почести в форме магистратур в Риме служили главным механизмом передачи статусных отличий, которые и выделяли элиту. Однако если в 249-220 гг. до н.э. примерно 47% консулов были потомками консулов как минимум в трех поколениях, т.е. составляли группу, которую принято считать нобилитетом, то в эпоху Цицерона эта цифра достигла 74% (с. 449). Таким образом, степень замкнутости старой римской элиты только возросла. В контексте крушения политических амбиций италийской муниципальной знати грандиозный рост «роскоши» в I в. до н.э., по мнению автора, можно рассматривать несколько в ином свете, чем просто как следствие колоссального притока ценностей в Италию в результате завоеваний. Материальные свидетельства роскошного образа жизни в эпоху Поздней республики -многочисленные виллы с их расписанными фресками стенами, мозаичными покрытиями полов, мраморными статуями, огромными бронзовыми сосудами, паровым отоплением и т.д. - все это интуитивно ассоциируется с римским нобилитетом. Однако археологические данные опровергают это предположение уже в силу широкого распространения подобных комплексов по всей Италии. Роскошь становится не только важным и незаменимым, но и практически единственно возможным индикатором статуса для муниципальной аристократии.
Существует тенденция, пишет британский исследователь, рассматривать римскую культуру именно как элитарную, «высокую», культуру. Однако, отмечает он, если культура имеет отношение к конструированию идентичности, она не может ограничиваться элитарной идентичностью. Трансформация элиты явилось неотъемлемой частью более масштабной трансформации римского гражданства в целом. В результате Союзнической войны численность гражданского коллектива утроилась, и это запустило процесс дальнейшего роста. К концу правления Августа (14 г. н.э.) римских граждан было как минимум в пять - шесть раз больше, чем во II в. до н. э. (с. 444). Гражданство не только расширилось: оно изменило свою природу. И любое представление о римской идентичности и культуре, которое игнорирует этот факт, не может быть признано адекватным.
Эпоха Августа, с точки зрения автора, не была периодом культурных инноваций: предшествующие два столетия были гораздо более продуктивны в этом плане. Но она ознаменовалась решительным разрывом в понимании феномена римского гражданства. Это, пишет британский исследователь, был не столько триумф Италии над Римом, как иногда полагают, сколько триумф такой модели гражданства, которая допускала дальнейшую экспансию. Традиционная модель предполагала предоставление привилегий в виде права голоса и участия в политической жизни в обмен на обязанности служить в армии и платить налоги. Однако эти базовые черты города-государства I тыс. до н.э. ко времени принципата Августа практически исчезли. Военная обязанность свелась к минимуму в результате создания профессиональной армии, а право голоса потеряло значение, так как для подавляющего большинства граждан реализация его сделалась невозможной в силу географической удаленности от Рима. Теперь римское гражданство предполагало италийское происхождение, а в дальнейшем - латинскую культуру, и служило целям унификации Империи в рамках единой системы права. Принадлежность к нему выражалась уже не с помощью действий (голосование, участие в войнах), а посредством символов. Соответственно, определение того, что значит «быть римлянином», приобрело большую актуальность на языке культуры. Так, римский историк Тацит, перечисляя все то, что может сделать бриттов римлянами, называет латинский язык, классическое
литературное образование, ношение тоги, а также портики, бани (термы) и изысканные пиршества. Примечательно также, что и Светоний, описывая мероприятия Августа в отношении гражданства, совершенно не упоминает о массированном росте численности граждан в его правление с 4 до 5 млн. человек, но особо подчеркивает его внимание к проблеме качества гражданства и внешних проявлений достоинства гражданина.
Между тем, отмечает Э. Уоллес-Хэдрилл, возникает закономерный вопрос: зачем было Августу и его преемникам создавать столь большой по численности резерв граждан, когда их политические и военные функции утратили значение? С точки зрения автора, Август, позиционируя себя в качестве civilis princeps, первого гражданина, лидера и защитника всего гражданского коллектива в целом, формировал социальный порядок, который он мог лично контролировать посредством системы патронатских связей, являясь ее центральным звеном и распространяя свой патронат как на отдельных индивидов, так и на целые общины. При такой системе расширение гражданского коллектива означало расширение сферы императорского контроля, а меры по поддержанию его символического единства выглядят вполне логично: поскольку функциональная связь с жизнедеятельностью города-государства была потеряна, символические и культурные проявления гражданской идентичности приобрели решающее значение.
Вероятно, пишет автор, лишь только в этом ограниченном смысле можно говорить о «культурной революции» при Августе. Новый порядок был одновременно глубоко консервативен и революционен. Сохраняя республиканские институты города-государства, он придавал им новое содержание. Традиционализм Августа в утверждении mores maiorum, «нравов предков», не был лишь прикрытием некой альтернативной реальности; скорее, это был язык, посредством которого эта альтернативная реальность формулировалась. Новая римская культурная идентичность стала результатом определенного компромисса. В какой степени этот компромисс оказался возможен, а «пакет» элементов римской культуры был общепризнан, в такой степени «романизация» могла распространяться в провинциях. Именно потому, что это распространение влекло за собой еще большее расширение гражданского коллектива, включение новых групп с собственными культурными иден-
тичностями, романизация оставляла достаточное пространство для широкого спектра локальных различий в рамках того, что могло признаваться «римским» на колоссальном пространстве от стены Адриана на севере Британии до сирийской Пальмиры (с. 454).
А.Е. Медовичев
2012.02.005. КНЯЗЬКИЙ И.О. ИМПЕРАТОР ДИОКЛЕТИАН И ЗАКАТ АНТИЧНОГО МИРА. - СПб.: Алетейя, 2010. - 143 с. - Би-блиогр.: с. 138-139. - (Античная библиотека: Исследования).
Ключевые слова: Римская империя эпохи принципата, император Диоклетиан (284-305), реформы государственного устройства, центрального и местного управления.
Монография посвящена переломному периоду истории Римской империи - времени правления Диоклетиана (284-305) - выдающегося императора-реформатора, создавшего политическую систему, известную в литературе под названием домината. Опираясь на широкий круг литературных источников, автор подробно анализирует специфику нового государственного устройства Империи, изменения в центральном и местном управлении, реформу вооруженных сил, а также политику Диоклетиана в экономической и религиозной сферах. Книга состоит из введения, шести глав и заключения.
В первой главе рассматривается эволюция императорской власти в эпоху принципата. Формально император был только первым сенатором (princeps senatus). Сохраненные в неприкосновенности Октавианом Августом (30 г. до н.э. - 14 г. н.э.), основателем режима принципата, республиканские институты были призваны маскировать монархическую сущность его власти, которая фактически была военной диктатурой. При императоре Траяне (98-117) принцепс официально признается стоящим выше законов (super leges), а при его преемнике, Адриане (117-138), это воззрение становится правовой аксиомой. Императоры династии Северов (193235), сменившие Антонинов в конце II в. н.э., продолжали политику правового оформления абсолютизма. Знаменательное изменение в императорской титулатуре произошло уже при Септимии Севере (193-211). Он первым официально принял титул dominus («господин»), тем самым позиционируя себя не просто в качестве первого
