CC BY
69
мениться в благоприятную сторону. До сих пор Восток представлял собой закрытое общество, но он давно делает шаги в сторону открытости. Нет сомнений, что движение в данном направлении продолжится. Восток постепенно превратится в более гибкое общество, которое откажется от наиболее радикальных сторон религиозного фундаментализма. Между Востоком и Западом существует не только взаимная неприязнь, они способны ее преодолеть и силой законов истории сделать шаги к примирению, стать более толерантными по отношению друг к другу.
С.А. Ермолаев
2011.04.050. О ПРИЧИНАХ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ. - М.: Издательство ЛКИ, 2010. - 432 с.
Книга представляет собой историческую и социально-философскую дискуссию о причинах революционных событий в России в начале ХХ в., приведших к свержению монархии. Основными участниками этой дискуссии выступают известные историки и философы С.А. Нефедов и Б.Н. Миронов. Нефедов является сторонником неомальтузианского подхода к истории. Согласно этому подходу «в условиях ограниченности ресурсов пахотных земель рост населения приводит к уменьшению душевого сбора и потребления хлебов» (с. 26). В аграрных или традиционных обществах потребление по мере роста населения снижается до голодного минимума, крестьянские наделы дробятся и уже не могут прокормить крестьян. Начинается голод, который сопровождается ростом смертности, лишений и социальных конфликтов. Социальные конфликты лишь увеличивают смертность, благодаря чему проблема перенаселения и нехватки земли постепенно теряет свою актуальность. Потребление и заработки вследствие нехватки рабочей силы вновь увеличиваются, но вслед за этим начинает расти и население. И со временем ситуация возвращается на круги своя: происходит перенаселение и наступает время голода и социальных волнений, опять же снимающих с повестки дня проблему перенаселения (с. 26-28).
Таким образом, история, согласно неомальтузианской теории, развивается в форме демографических циклов. И, как указывает Нефедов, «социальные революции были достаточно обычным исходом демографических циклов». По словам Нефедова, «из 16 ис-
следованных циклов в странах Востока, которые начались в условиях господства частной собственности на землю, 13 циклов завершились революциями, приведшими к ликвидации крупного землевладения» (с. 27). И революция в России тоже поддается объяснению в терминах демографических циклов. Согласно Нефедову на протяжении всего XIX и начала ХХ столетий в России наблюдалась тенденция к снижению потребления. Нефедов ссылается на данные И. Д. Ковальченко. По этим данным, если в начале XIX в. средний уровень чистого сбора зерна составлял более 24 пудов на душу населения, то к середине столетия показатели упали до 18,9 пуда на душу населения (с. 29).
Такое снижение сборов кажется очень опасным, если принять во внимание существовавшие на середину XIX в. нормы потребления. Норма душевого потребление зерна в пищу составляла 15,5 пуда, еще примерно 1,5 пуда в условиях достаточного количества пастбищ шло на корм скоту. В целом получается, что минимальная норма потребления хлеба в пищу и на фураж составляла около 17 пудов на человека. Падение душевых сборов до 18,9 пуда означало, согласно Нефедову, «что потребление приблизилось к минимально возможной норме» (с. 30). Положение крестьян становилось все более уязвимым, о чем ярче всего свидетельствуют участившиеся голодовки. Как пишет Нефедов, «голод, распространявшийся на обширные территории, отмечался в 1833-1834, 18391840, 1848, 1856 гг.». А в 1847-1849 гг. к голоду присоединились эпидемии. В 1848 г. только от холеры, по данным Министерства внутренних дел, погибло 668 тыс. человек, а в целом по России, по некоторым оценкам, число жертв эпидемий и голода в 18471849 годах составляло около одного миллиона человек (с. 31).
Во второй половине XIX и в начале XX вв. ситуация с продовольствием в стране стала только хуже. Надо принять во внимание, с одной стороны, заметно возросшие расходы зерна на фураж вследствие распашки пастбищ в связи с ростом населения и урбанизацией, а с другой стороны, резкое возрастание экспорта зерна в соответствии с печально известным лозунгом: «Не доедим, но вывезем!» Минимальная норма расходов на фураж в начале ХХ в. составляла теперь 7,1 пуда на душу населения (с. 37). Если принять во внимание всю ту же пищевую потребность в 15,5 пуда на чело-
века, то всего на потребление в пищу и на фураж в начале ХХ в. требовалось не меньше 22,6 пуда на человека (с. 38).
В действительности потребление в конце XIX - начале ХХ в. до указанного уровня обычно не дотягивало (а если иногда дотягивало, то с большим трудом) (с. 36). По данным Нефедова, «половина населения получала пищи меньше нормы, и были периоды (1906-1910), когда среднее потребление опускалось ниже нормы, и тогда недоедало более половины населения» (с. 38). Только на начало ХХ в. приходится три больших неурожая (в 1901/02, 1906/07, 1911/12 гг.), повлекших за собой массовый голод. По подсчетам П. Н. Першина, на которые ссылается Нефедов, в каждом из трех случаев голодало 25-30 млн. человек (с. 37). Потребление упало до минимального уровня, и «на этом минимальном уровне любой толчок - большой неурожай или неудачная война - мог вызвать революцию» (с. 40).
Б.Н. Миронов оспаривает позицию Нефедова. Прежде всего, Миронов указывает, что эта позиция «по внешнему виду неомальтузианская, а по сути - марксистско-ленинская». Как напоминает Миронов, «согласно мальтузианской концепции, существуют две главные причины периодического обострения нужды и бедности: высокая рождаемость (по причине стихийности, или нерегулируемости) и закон падающей производительности земли...» Именно под влиянием этих причин, в соответствии с неомальтузианством, «возникает экзистенциальный кризис, который приводит к социальной напряженности в обществе и в конечном итоге к революции». Однако Миронов отмечает, что в изображении Нефедова бедность и голод рабочих и крестьян, вызвавшие революцию, проистекали из другого - совсем не неомальтузианского - источника. Этот источник был тем же самым, какой искала советская историография: антикрестьянская политика правительства, воплотившаяся в «половинчатую» реформу 1861 г., эксплуатация крестьян со стороны землевладельцев, «голодный экспорт» хлеба, который производился в достаточном количестве для удовлетворения потребностей. Миронов цитирует слова Нефедова о хлебном экспорте как «остатке феодализма», о том, что хлебный экспорт «был основан на феодальном по происхождению крупном землевладении, и на той власти, которую еще сохраняло русское дворянство». «Словом, -
заключает Миронов, - классовый марксистский подход, причем в ортодоксальной трактовке, здесь налицо» (с. 114-115).
И конечно, с таким подходом Миронов принципиально не согласен. Прежде всего, он возражает против тезиса о постоянном снижении потребления на протяжении XIX - начала XX столетий. В дореформенные времена, согласно Миронову, потребление крестьян не приближалось к критической отметке. Данное приближение Нефедов выводит из сведений губернаторских отчетов. Однако, по Миронову, к отчетам надо относиться осторожно. Они составлялись путем опроса крестьян, но крестьяне боялись говорить правду о своем хозяйстве и на всякий случай преуменьшали урожайность. Миронов ссылается на мнение правительственного агронома К.П. Рудзита, который установил стремление крестьянина «всегда и во всем (из-за боязни увеличения податей или других соображений) уменьшить цифры, касающиеся его экономического благосостояния» (с. 124). Нефедов возражает: «Ведь губернаторские отчеты писали не крестьяне, а чиновники и губернаторы, которые... старались всемерно завысить "отчетность"» (с. 30).
По поводу ситуации с продовольственным обеспечением населения в начале ХХ в. Миронов тоже расходится с Нефедовым. Одним из главных аргументов Миронова является завышение Нефедовым расходов на фураж в этот период времени. По Нефедову, за примерно полвека расходы на фураж сильно выросли, но Миронов отвергает такую точку зрения, ссылаясь на сокращение скота на душу населения. По этой причине Миронов в своих расчетах указывает, что крестьяне как в середине XIX, так и в начале XX в. расходовали одни и те же 1,1 пуда хлеба (18 кг) в расчете на душу населения. Соответственно в пищу крестьяне употребляли гораздо больше хлеба, чем думает Нефедов (с. 123). Но, по Нефедову, «расход зерна на фураж возрастал по другой причине - из-за распашки пастбищ». Нефедов отмечает, что факт увеличения расходов зерна на фураж до 7,1 пуда (116 кг) на душу населения засвидетельствован Министерством продовольствия осенью 1917 г., а также Центральным статистическим управлением СССР (ЦСУ СССР) в 1920-е годы. Столь значительные расходы на фураж лишали крестьян той части хлеба, который требовался им для собственного потребления, и вынуждали голодать (с. 137-138, 353-354).
Миронов также критикует популярный тезис о «голодном экспорте», которого в том числе придерживается Нефедов. По утверждению Нефедова, Россия на рубеже Х1Х-ХХ вв. экспортировала зерно, необходимое для потребления крестьян. Но по мнению Миронова, такое просто исключено. Он ссылается на «фундаментальные экономические законы рыночного хозяйства». «Согласно им, - пишет Миронов, - товар продается тем, кто предлагает за него наиболее выгодные цены. В условиях рыночного хозяйства хлеб из внутренних регионов мог идти на экспорт только в том случае, если бы не находил спроса на внутреннем рынке по соответствующей цене. Если бы, как утверждает С.А. Нефедов, в России существовал бы неудовлетворенный спрос на хлеб, то внутренние цены были бы выше мировых, и русский хлеб не шел бы за границу, а оставался в стране, поскольку речь идет о предмете первой необходимости, обладающем минимальной эластичностью потребления и спроса. В действительности на внешний рынок уходил лишь избыток хлеба, который не находил спроса на внутреннем рынке... Повышение доли экспортного хлеба в валовых его сборах в 50 губерниях Европейской России с 4,6% в 1861-1865 гг. до 14,3% в 18751879 гг. и до 19,6% в 1909-1913 гг. свидетельствует не о нарастании экзистенциального кризиса, как думает С.А. Нефедов, а о том, что производство зерновых в стране в пореформенное время росло и продовольственные потребности в зерне удовлетворялись, но внутренний рынок не мог поглотить весь избыток произведенного хлеба» (с. 116-117).
Вновь следует возражение Нефедова. «Тут все дело, - пишет Нефедов, - в "соответствующей цене": в условиях свободной торговли цена была мировая, то есть (с учетом транспортных издержек) та же, что и в Лондоне. А вот заработки были российские -ситуация нам хорошо знакомая. Вот и уходил хлеб за границу в полном соответствии с законами мирового рынка (как сейчас уходят нефть и газ - притом, что целые города отключают от тепла за неплатежи)». Нефедов приводит факты, свидетельствующие о том, что «вывоз продолжался и в условиях голода». Так было в 1873 г. в Поволжье, когда, по сообщению газеты, хлеб вывозился «даже из Самарской губернии - той самой, где люди грызут землю». Или другой пример: «В 1889/90-1890/91 из страны было вывезено 29% чистого сбора хлеба». Как результат, «в конце 1891 года начался
страшный голод, унесший, по разным оценкам, от 400 до 700 тысяч жизней». «Таким образом, - заключает Нефедов, - экспорт хлеба отнюдь не свидетельствовал о его избытке внутри страны» (с. 136137).
«Если бы, - продолжает свою аргументацию Миронов, - как утверждает Нефедов, существовал огромный (23-25%) хронический дефицит продовольственного хлеба - главного продукта питания, то это неминуемо привело бы к физической деградации населения - уменьшению роста и веса, а также к нарушению нормальных пропорций тела. Однако имеющиеся данные показывают, что в пореформенное время средний рост мужского населения с 1861-1865 по 1911-1915 гг. увеличился на 5,1 см (с 163,9 до 169), а средний вес - на 4 кг (с 61 до 65 кг)... Следовательно, питание в пореформенное время, за исключением неурожайных лет, находилось в норме» (с. 125). У Нефедова другое мнение. «Для традиционного общества (когда не сказывается влияние факторов модернизации), - пишет Нефедов, - правомерность использования антропометрических данных не вызывает сомнений... Возникает естественное желание использовать эти данные для характеристики потребления в конце XIX - начале XX в. и получить с их помощью новую картину развития российского общества. Однако в период модернизации появилось множество новых факторов, демпфирующих характерную для традиционного общества связь между ростом и уровнем питания, - это урбанизация, распространение здравоохранения и санитарии, эффект гетерозиса» (с. 356).
Наконец, напрашивается вопрос: если, согласно Миронову, жизнь в Российской империи постоянно улучшалось, то откуда взялась революционная активность масс, явно своей жизнью недовольных? Но Миронов, как ни парадоксально, причины революционного взрыва в Российской империи предлагает искать в успехах ее развития. «Именно большие и неоспоримые успехи российского социума, - пишет Миронов, - обусловили возникновение в стране сильного гражданского общества, способного бросить вызов старой элите». Миронов ссылается на мнение великого князя Александра Михайловича: «Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей,
живших щедротами империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах». Соглашаясь с этой точкой зрения, Миронов пишет, что «революция готовилась и организовывалась оппозиционной к существующему режиму общественностью». Именно эта общественность «создала в стране атмосферу экономического и социального кризиса, подготовила почву для революции и вывела народ на улицы в решающий момент, воспользовавшись недовольством всех слоев населения, вызванным бедствиями войны» (с. 340).
Нефедов, со своей стороны, показывает, что атмосфера, из которой могла возникнуть революция, сложилась в России без всякого участия «оппозиционной общественности». Эта атмосфера -результат бедственного положения народных масс в царской России. Отрицать его глупо, поскольку на данный счет есть достаточно свидетельств власть имущих людей, сторонников царского режима. Вот только некоторые свидетельства. Министр финансов Н.Х. Бунге: «Когда население возросло, отведенная земля оказалась недостаточной для прокормления крестьян и для доставки им средств в уплате налогов и выкупных платежей. Когда же к этому присоединились неурожаи... тогда положение крестьян в целых уездах и даже губерниях стало бедственным... » Министр финансов В.Н. Коковцов: «Оскудение центра России стало несомненным фактом, и, постепенно распространяясь, оно захватывает все больший и больший район». Министр внутренних дел Д.С. Сипягин: «Неурожай 1901 года... засвидетельствовал общее понижение уровня хозяйственной зажиточности крестьянского населения». Директор Департамента полиции А. А. Лопухин о волнениях 19021903 гг.: «Голодные, не евшие в течение нескольких лет хлеба без примеси соломы или древесной коры и давно не знавшие мясной пищи мужики шли грабить чужое добро с сознанием своей правоты, основанным на безвыходности положения и на том, что помощи им ждать не от кого». Саратовский губернатор П.А. Столыпин о тех же волнениях: «Все крестьянские беспорядки, агитация среди крестьян и самовольные захваты возможны только на почве зе-
мельного неустройства и крайнего обеднения сельского люда. Грубое насилие наблюдается там, где крестьянин не может выбиться из нищеты» (с. 362-363).
В заключение Нефедов приводит слова академика Б.В. Ана-ньича: «Когда я читал статью Б.Н. Миронова, меня не покидала мысль, что это розыгрыш читателя, демонстрация искусства искаженного изображения прошлого с помощью ошеломляющего обилия цифрового материала и отсылок на англоязычные издания... » (с. 364).
С.А. Ермолаев
