CC BY
161
теризуется развитием широкого сотрудничества американцев с учеными из этих стран. Однако изменения в самой науке, прежде всего снижение интереса к региональным исследованиям, ориентируют специалистов по России на интеграцию со своими дисциплинами и поддержку своей профессиональной идентичности. Кроме того, доминирующая роль гуманитарных наук значительно снизила значение политологии и социологии в изучении России и стран СНГ. В то же время попытки Кондолизы Райс и Роберта Гейтса возродить при помощи проекта «Минерва» былой статус советологии отразил узость подхода сегодняшнего американского истеблишмента к науке, пишет Д. Энгерман. Успехи советологии 19401960-х годов, основанные на уникальном стечении исторических обстоятельств: интеллектуальной мобилизации военных лет, послевоенного университетского бума и щедрого финансирования частными фондами, - а также широком понимании политиками задач науки, повторить невозможно (с. 338-339).
О.В. Большакова
2011.04.003. IMPERIUM INTER PARES: РОЛЬ ТРАНСФЕРОВ В ИСТОРИИ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ, (1700-1917): Сб.ст. / Ред. Ауст М., Вульпиус Р., Миллер А. - М.: НЛО, 2010. - 292 с.
Ключевые слова: Россия, XVIII - начало XX в., трансферы, имперская идентичность в России, межимперские связи и заимствования.
Изучение истории трансферов (заимствований. - Прим. реф.) стало в последние годы одним из наиболее интенсивно развивающихся направлений исторических исследований. В сборнике статей российских и зарубежных историков, изданном при финансовой поддержке Германского исторического института в Москве, исследуется история трансфера в Россию идей, понятий и образов, технологий и институтов, способствовавших в XVIII - начале XIX в. формированию представлений о Российской империи как об Imperium inter pares, то есть равноправном члене клуба великих имперских держав.
В предисловии (М. Ауст, Р. Вульпиус, А. Миллер) уточняется цель сборника: «Углубить знания о двух малоисследованных аспектах в их взаимосвязи - 1) истории имперской идентичности в
России и 2) истории межимперских связей и заимствований. В фокусе внимания находятся представления об империи у представителей российских элит в период от Петра I до революций 1917 года» (с. 5).
В рамках переосмысления истории Европы как истории империй, которую следует изучать через призму культурного трансфера и транснациональной истории (transnational history), авторы уточняют свое понимание этого направления историографии. Последняя в значительной степени является детищем национальных государств. Именно они создали соответствующую инфраструктуру (кафедры и факультеты истории в университетах, архивы, музеи и школы, в которых преподается история). Неудивительно, что национальные нарративы задавали рамки исторического повествования в XIX в. Современные историки подвергли критике категорию государства-нации. Социальные историки первыми призвали использовать сравнительный подход к истории обществ и наций, сохраняющий свою актуальность и сегодня. Сравнительный подход и история трансферов тесно переплетаются в рамках более широкой исследовательской стратегии.
Как изучать трансферы? Необходимо иметь в виду несколько стадий трансфера чего-либо из одного контекста в другой. Можно выделить три типа ситуаций, дающих старт трансферу: 1) трансфер через соревнование между государствами, прежде всего, в военной сфере, неизбежно ведущий к заимствованиям; 2) трансфер по выбору, когда отдельный деятель или элитная группа приходят к заключению, что чего-то не хватает в том контексте, в котором они действуют, и решают заимствовать это нечто извне; 3) случайное заимствование. Далее возникает проблема адаптации к контексту собственной культуры, в ходе чего трансфер нередко порождает гибридные формы. В центре внимания книги - трансфер между Российской империей и имперскими метрополиями в XIX в., различные аспекты которого освещаются в статьях.
В статье Р. Вульпиус «Вестернизация России и формирование российской цивилизаторской миссии в XVIII в.» показан процесс заимствования из западноевропейских империй концепта цивилизаторской миссии и его адаптация в России в течение XVIII в. Начиная со времени Петра I, под воздействием примера западноевропейских империй, российская элита постепенно усваивала чувст-
во цивилизационного превосходства по отношению к нерусским подданным. Влияние западной мысли и религиозного соперничества между империями привело к политике грубого, насильственного обращения в православие и к религиозной нетерпимости, которые доминировали на протяжении более чем половины столетия. Не ограничиваясь сферой религии, эта политика ориентировалась на государственное вмешательство и на преобразование культуры других народов, которые, как считалось, находились на более низком уровне развития. К середине XVIII в. в России развилось отчетливое понимание ее цивилизаторской миссии. «Этот процесс может быть охарактеризован как раннее пробуждение сознательного восприятия понятия цивилизации, появление соответствующего термина русского происхождения и, наконец, выработка более утонченных дискурсов, соответствующих этому понятию» (с. 36). В начале XVIII в. Петр I ставил цель преодоления «приниженного положения» Российской империи по отношению к другим европейским странам. Эта политика привела к усвоению чувства превосходства по отношению к нерусским народностям на южных и восточных окраинах. Наконец, после того как русские элиты выработали свое собственное понимание цивилизаторской миссии, они стали воспринимать свою страну по меньшей мере как равную по отношению к другим империям - если не превосходящую их.
А. Миллер («Приобретение необходимое, но не вполне удобное: Трансфер понятия «нация» в Россию (начало XVIII - середина XIX в.») рассматривает различные стадии процесса заимствования, а затем перевода и редактирования в России понятия нация.
Заимствованное с начала XVIII в. это понятие вплоть до 1780-х годов использовалось в основном во внешнеполитической репрезентации империи как державы, равной европейским. В два последних десятилетия XVIII в. понятие нация наполняется современным политическим содержанием: здесь и проекты преобразований устройства империи, и темы отставания ее от передовых держав Европы. В начале XIX в. встает и проблема перевода этого слова на русский язык с помощью слов народ и народность. В 1820-е годы в имперских элитах нарастает настороженность, а с начала 1830-х годов оформляется ясно выраженное стремление вытеснить понятие нация и заместить его понятием народность. При этом ширится использование методов националистической поли-
тики. В годы Великих реформ происходящие в империи процессы вновь сравнивают именно с теми империями, где процессы консолидации имперских наций должны послужить для России образцом. Именно в отсутствии национального ядра русские наблюдатели видят главную слабость Австрийской и Османской империй. Мотив консолидации русской нации на основе культурно-языковых и политических критериев, открытой в этническом и даже в конфессиональном отношении, становится ключевым в публицистике М.Н. Каткова. Его усилиями была произведена «перезагрузка» понятия народность, которое снова становится синонимом нации (с. 61).
С 1880-х годов произошло, наконец, утверждение понятия нация в роли ключевого политического символа, присущего ему в европейской политической жизни XIX в. Оно перестает быть элементом преимущественно либерального дискурса. Тогда же, в царствование Александра III, происходит переход к преимущественно националистическим методам легитимации власти. В целом на протяжении всего периода нация и империя не рассматривались как понятия взаимоисключающие. Напротив, империя, ее место в мире и ее внутреннее устройство структурировались и осмысливались во многом с помощью понятия «нация» (с. 61).
Д. Сдвижков («Империя в наполеоновском наряде: восприятие французского неоклассицизма в Российской империи») исследует многообразие форм заимствования и адаптации в России наполеоновского стиля ампир. Статья построена в форме ответа на вопросы: позволяет ли перекочевывание образов из гардероба одной империи в гардероб другой увидеть некую общую типологию «имперскости»? И что такое эта имперскость во вполне универсальной практике использования власти образов в образах власти?
Логична в этом контексте связь имперскости и (нео)клас-сицизма, который транслирует «золотой век» Античности на современность. Наряду с имперским «римским» акцентом классицизм одновременно несет «греческий» акцент гражданственности. Их общий знаменатель - «пафос космократии (упорядоченного мира. - Прим. реф.), ордера, порядка, гаромонии» (с. 67).
Пространство для империи - поле единой цивилизации, распространяемой из центра. Париж в этом отношении завоевывает Европу еще прежде того, как революционный триколор и наполео-
новские орлы делают его центром действительной империи. Иное дело империя Российская. Ее метрополия - Санкт-Петербург - сам, по сути, долго остается культурной колонией. Сердце имперской цивилизации оказывается вне империи. Дальнейшая история - попытка совместить фокусы центра власти с центром цивилизации. В этом уникальность Петербургской империи, и именно поэтому тема «чужих нарядов» занимает тут столь важное место (с. 68). Классические одежды Россия примеривает, начиная с царствования Екатерины II - одновременно с окончательным признанием своего имперского статуса Европой.
Война 1812 г., «народная война», дает импульс к переосмыслению имперского пространства. «Империя наша» отождествляется с «нашим Отечеством». Общество и нация требуют новых визуальных образов: «готика», первые проявления историзма еще XVIII в. получают мощное продолжение. У общественной, национальной репрезентации вырабатываются свои пути. При фактической монополии государства на монументальное искусство рождающаяся общественность осмысляет себя, в первую очередь, через вербальные, а не визуальные образы. «Вскоре после 1812 года основным выразителем синтеза имперскости и национальности становится "русско-византийский", а затем просто "русский" стиль. Но в реальности одежды империи отныне и до ее конца пестры, отражая пестроту конкурирующих имперских и национально-государственных моделей» (с. 95).
Ряд статей относится к окраинным политикам и колониальной практике. Виллард Сандерленд («Министерство Азиатской России: никогда не существовавшее, но имевшее для этого все шансы колониальное ведомство») пытается ответить на вопрос, почему в Российской империи не было типичного для империй министерства колоний. Он считает, что Россия постепенно приближалась к созданию такого министерства.
А. Ремнев («Российская власть в Сибири и на Дальнем Востоке: колониализм без министерства колоний - русский "sonderweg"?»), напротив, подчеркивает, что отсутствие такого министерства закономерно вытекало из представлений имперской элиты. «Дело заключалось не только в стремлении дистанцироваться от европейских колониальных держав, от их корыстной экономической политики, демонстративного расового и культурного
превосходства над туземцами, что плохо сочеталось с довольно распространенными просвещенческими и народническими идеалами в российской интеллектуальной среде... Империя надеялась, что ей удастся найти бесконфликтный вариант "слияния" народов в одном государственном сообществе, объединив население чувствами династической преданности, официального патриотизма, русского (российского) национального гражданства и приверженности русской культуре и языку» (с. 175).
В. Бобровников («Русский Кавказ и Французский Алжир: случайное сходство или обмен опытом колониального строительства?») анализирует сходные черты имперского правления во французском Алжире и на русском Кавказе, предлагая свой ответ на вопрос о причинах этого сходства, о маршрутах и механизмах трансферов.
A. Кушко, В. Таки («Конструируя Бессарабию: имперские и национальные модели построения провинции»), рассматривая политику Российской империи в Бессарабии на протяжении XIX в., показывают разнообразие и сходство заимствований в административной практике «конструирования провинции» в сравнении с политикой Габсбургов в Галиции.
М. Ауст («Россия и Великобритания: внешняя политика и образы империи от Крымской войны до Первой мировой войны») анализирует роли трех имперских мифов - завоевания, мирного расширения и цивилизаторской миссии - в контексте российско-британских отношений в XIX в.
B. Тольц («Российские востоковеды и общеевропейские тенденции в размышлениях об империях конца XIX - начала ХХ в.») показывает, насколько был связан с международным контекстом дискурс российских востоковедов о расширении империи на восток и о роли и месте России в отношениях Азии и Европы.
В. Петронис («Pinge, divide et impera: Взаимовлияние этнической картографии и национальной политики в позднеимперской России (вторая половина XIX в.)») рассматривает особенности восприятия имперской элитой такого раздела картографии, как этнические и конфессиональные карты, и использование их во внутренней и внешней политике.
Э. Лор («"Германское заимствование"? Подданство и политика в области иммиграции и натурализации в Российской империи
конца XIX - начала ХХ в.») показывает, как опыт иммиграционной политики прусских властей подтолкнул российские власти к переосмыслению собственных подходов к проблеме гражданства и регулирования иммиграции.
Ф.Б. Шенк («Imperial inter-rail: влияние межнационального и межимперского восприятия и соперничества на политику железнодорожного строительства в царской России») рассматривает историю железных дорог в России не только как пример трансфера технологии, но и как историю заимствования и адаптации представлений о функциях и институциональном обеспечении этого технологического новшества.
В целом статьи сборника дают примеры разнообразных ситуаций, ведущих к заимствованиям - от соревнования и прямой конфронтации до случайных наблюдений. Сами заимствования, или трансферы, охватывают самые различные, но при этом взаимосвязанные сферы: институты и администрация, наука, идеология, внешняя политика, технология.
Т.М. Фадеева
2011.04.004. НОЛЬТЕ Э. ТРЕТЬЕ РАДИКАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ: ИСЛАМИЗМ.
NOLTE E. Die dritte radikale Widerstandsbewegung: Der Islamismus. -Berlin: Landt Verlag, 2009. - 414 S.
Ключевые слова: исламизм, фашизм, коммунизм, радикальные движения XX в.
Темой книги известного немецкого историка Эрнста Нольте является история и современное состояние движения исламизма. Он называет его «третьим радикальным движением сопротивления», ставя его в ряд с такими феноменами истории ХХ в., как коммунизм и фашизм. Монография состоит из введения, семи глав, заключения и послесловия.
Если сегодня и существует «модная тема», пишет Нольте, то это исламизм. И высказываются по этой теме не только специалисты по исламу и ориенталисты, но еще больше политики и публицисты. Речь идет о реальности, которая актуальна для всего западного мира после беспрецедентного теракта 11 сентября 2000 г. и несет в себе новую угрозу. Наиболее распространенной среди спе-
