CC BY
35
МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
2011.02.021-024. ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА ИРАНА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ 2000-х годов. (Сводный реферат).
2011.02.021. DELPECH TH. Iran 2006: les limites du pessimisme // Commentaire. - P., 2006. - Vol. 29, N 115. - P. 605-613.
2011.02.022. EHTESHAMI A. Iran's politics and regional relations: post-détente // Perceptions. - Ankara, 2007. - Vol. 12, N 1. - P. 29-44.
2011.02.023. PAHLAVI P. La place du Chiisme dans la grande stratégie iranienne // Défense nat. - P., 2008. - Vol. 64, N 8 - 9. - Р. 43-53.
2011.02.024. CHUBIN Sh. Iran's power in context // Survival. - L., 2009. - Vol. 51, N 1. - Р. 165-191.
Т. Дельпеш (021) (Национальный центр научных исследований, Париж) обращает внимание на наиболее конфликтные аспекты взаимоотношений Исламской Республики Иран с внешним миром в том виде, в каком они представлялись на момент избрания Махмуда Ахмади-нежада президентом в июне 2005 г.
Косвенной иллюстрацией возросшей мощи Ирана стали трудности, с которыми Израиль столкнулся в вооруженном противоборстве с клиентом Тегерана - движением «Хизбаллах» - летом 2006 г. Победа еврейского государства казалась в этот раз куда менее очевидной, чем ранее, что представляется еще более серьезным, если не забывать, что его противником выступила на тот момент негосударственная организация. Это - всего лишь частное проявление общего подъема влияния Ирана на ход событий в Ближневосточном регионе с того времени, как он оказался вынужденным признать наличие у себя потенциала для разработки ядерного оружия. Это произошло в августе 2002 г. с подачи иранской оппозиции в изгнании, которая вскрыла связанные с этим факты на своей пресс-конференции в Вашингтоне, спровоцировав повышенный интерес крупнейших западных держав и МАГАТЭ к ранее засекреченным атомным объектам Эрака и Натанза. Инспекционные поездки увенчались обнаружением следов обогащения урана, проведение которого шло вразрез со всеми звучавшими до того заявлениями официальных лиц Ирана. В июне 2004 г. Иран нанес первый удар по этим дипломатическим инициативам, отказавшись от сотрудничества с «европейской тройкой» и возобновив производство радиоактивных веществ и опыты на центрифугах. Это потре-
бовало перезаключения соглашения с европейцами в ноябре того же года, но с «неожиданным» избранием Ахмади-нежада в 2005 г. переработка урана в Исфахане снова началась.
Упрочение позиций Ирана на Ближнем Востоке не может не настораживать практически все арабские режимы, за исключением, пожалуй, Сирии, с которой Тегеран подписал оборонительный пакт. «Достаточно напомнить, что... в Эр-Рияде с трудом скрывали удовлетворение при виде того, как Израиль утюжит позиции "Хиз-баллах" в Ливане, а Каир, который всегда так торопится с обличением израильской стороны, проявил исключительную умеренность, несмотря на всю жестокость бомбежек» (021, с. 606).
Многие годы для транзита иранского оружия движению шиитов Ливана служит, с молчаливой, а то и гласной поддержкой официального Дамаска, территория Сирии, которая сама по себе может угрожать еврейскому государству только своим ракетным арсеналом.
«Параллели, которые часто проводят между Ираном и Израилем, политический контроль которого над ядерными вооружениями неоспорим, кажутся довольно поверхностными. Даже страны региона не сомневаются в том, что атомное оружие представляет собой для Тель-Авива последнее средство. Это подтверждает и история, ибо израильский атомный арсенал был поставлен в состояние боевой готовности один-единственный раз - в 1973 г., когда армия этого государства оказалась застигнута врасплох из-за ошибочной уверенности служб безопасности в том, что Египет извлечет для себя урок из наглядного опыта 1967 г. Если не считать этого случая, то израильтяне ведут себя со своим оружием исключительно осторожно, никогда не используя его как средство запугивания. Что бы ни говорили в арабских столицах, именно по этой причине, по всей видимости, арсенал Израиля никак не повлиял на оборонную политику соответствующих стран - даже после откровений Мордехая Вануну» (021, с. 609).
Т. Дельпеш особо напоминает, что сам по себе Договор о нераспространении атомного оружия (ДНАО) 1968 г. обязан своим подписанием катастрофическому испытанию ядерного вооружения КНР в 1964 г. Порождаемый этими обстоятельствами риск еще более значителен ввиду трех дополнительных элементов: отсутствия какого бы то ни было статус-кво в зоне практически свободной
циркуляции оружия массового поражения (ОМП), неизвестность относительно военных доктрин новых действующих лиц и растущая популярность атак смертников как стратегии.
Во-первых, стабильность, которую ядерные вооружения привнесли во взаимоотношения Запада и Востока в период Ялтинской системы, обеспечивалась, в первую очередь, существованием «железного занавеса», символизировавшего реальность, которую ни одна из сторон не собиралась ставить под сомнение. Ничего подобного не наблюдается ни на индо-пакистанской границе, ни на демаркационной линии, разделяющей Северную и Южную Корею, ни, наконец, на Ближнем Востоке, где Государство Израиль признано только Турцией, Египтом и Иорданией.
Во-вторых, факт отказа страны от подписания того или иного международного акта для того чтобы сохранить за собой гипотетическую свободу применения ОМП или чтобы в грядущем заявить о своих возможностях с тактическими соображениями, безусловно ставит под вопрос региональную и даже глобальную безопасность. Вместе с тем сам по себе он оставляет место для теоретических дискуссий и практических гарантий неприкосновенности арсенала и предсказуемости в его использовании. «Однако с государством, которое действует крадучись и под прикрытием, нарушая свои обязательства и не признавая своих амбиций, это невозможно» (021, с. 610).
В-третьих, Исламская революция 1979 г., помимо всего прочего, принесла с собой культ мученичества, который на поле брани (идет ли речь о сражении конвенциональными средствами или спецоперации) легко превращается в пропаганду суицидальных акций.
В подобных условиях борьба против распространения ОМП, какой бы проблематичной она ни была во время противостояния социалистического лагеря и капиталистических стран, становится в XXI в. «настоящей головоломкой, особенно на Среднем Востоке» (021, с. 611).
Анушираван Эхтешами (Школа управления и международных отношений, Даремский университет, Великобритания) (022) рассматривает внешнеполитический курс Исламской Республики Иран на региональном уровне в условиях «постдетанта», начавшегося в президентство Ахмади-нежада. Его победа на выборах, однако, не поменяла существующей структуры власти. Роль руково-
дителя остается господствующей, не преодолена фракционная природа иранского политического пространства, но новизной отличается опора власти нового главы государства. Теперь это Корпус стражей исламской революции (КСИР) и военизированные формирования Басидж. Первая избирательная кампания Ахмади-нежада ввела Стражей во властные игры, дав им право голоса по вопросам, касающимся как внутренней, так и внешней политики.
В кратком обзоре предыстории описываемой эволюции автор отмечает, что к концу 1980-х годов военно-политическая обстановка в регионе вынудила Иран пересмотреть ту негативистскую стратегию, которой он придерживался на протяжении первого десятилетия своего существования. Эта «реориентация», которую характеризовал отказ от радикализма в пользу приспособления к изменившейся международной ситуации, началась в июне 1988 г. и продолжалась до августа 1990 г., когда наблюдается сравнительно долгосрочное утверждение прагматической линии в дипломатии Ирана. Главным испытанием для нее стало иракское вторжение в Кувейт, которое образует своего рода водораздел, быстро высветив важность Ирана как регионального игрока. В то же самое время кувейтский кризис обнажил внутриближневосточные противоречия и послужил катализатором возвращения западных держав на Аравийский полуостров, подорвав тем самым способность Тегерана влиять на оформление дипломатического курса Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива (ССАГПЗ) и укреплять связи с его членами для выработки совместной позиции по ключевым проблемам. Хотя поведение Ирана во время и после проведения США военной операции «Буря в пустыне» резко контрастировало с его интервенционистской и авантюристической политикой в годы войны с Ираком (1980-1988), ССАГПЗ все же предпочли однозначно присоединиться к американскому лагерю. Тем не менее антивоенная риторика руководства Ирана, требовавшего немедленного вывода вооруженных сил Ирака с территории эмирата, объективно сблизила его с нефтяными монархиями и принесла ему дальнейшие преимущества в виде возобновления дипломатических отношений с Иорданией, Тунисом и Саудовской Аравией, а также конструктивных контактов с Египтом и Марокко.
Однако победа США в борьбе за освобождение Кувейта и изоляция Ирака привели, в свою очередь, к серьезным сдвигам в
регионе, которые выразились в более активном вмешательстве Вашингтона в арабо-израильский конфликт. «Для дипломатии Ирана Мадридский процесс представлял собой настоящее минное поле не только потому, что он грозил вовлечь ее союзницу, Сирию, в координируемое с Запада мирное соглашение с Израилем, но и потому, что Иран почувствовал опасность, что его попросту выдавят (frozen out) из того регионального расклада, который сложился после войны за Кувейт» (022, с. 30). Новая повестка, обсуждавшаяся Израилем и арабскими странами, грозила не оставить места для иранского вмешательства; при этом палестинский вопрос превратился для Тегерана в важнейшую морально-политическую проблему, тем более ввиду его исламского компонента, который предполагал формальное противостояние всякому мирному урегулированию, исходя из религиозных посылок. Еще более тревожила Иран геополитическая подоплека переговоров в Мадриде, поскольку речь шла об Израиле как о деятельном сопернике, стремящемся к ограничению военного и дипломатического влияния Тегерана путем ослабления его оборонного и атомно-технологического потенциала. Выход израильских внешнеполитических и внешнеэкономических интересов на видное место в бассейне Персидского залива и Каспийского моря как бы подтверждал эти опасения. Так, ощущение потери влияния в районах, непосредственно примыкающих к государственным границам, особенно выросло после 1993 г., когда многие участники ССАГПЗ открыли прямые каналы коммуникаций и стали заключать торговые сделки с израильтянами. Столь же неприятной новостью для Ирана стала «Дамасская декларация 6+2» (ОАЭ, Катар, Бахрейн, Кувейт, Оман, Саудовская Аравия + Сирия и Египет), отразившая стремление нефтяных эмиратов расширить систему безопасности Персидского залива (Иран, по сути, исключался из списка партнеров). Невзирая на внешне дружеские взаимоотношения с арабскими соседями, Иран с напряжением следил за сирийско-египетским сближением после 1990 г. и успехом переговорного процесса по Ливану в Эт-Таифе под эгидой Сирии и Саудовской Аравии, в которых просматривалась перспектива новой консолидации трех крупнейших государств арабского Машрика, впервые наметившейся в 1970-е годы. Лишившись тех ресурсов, которыми располагал шахский режим для своего «субимпериалистического» курса, хомейнистская республика «ма-
ло что могла предложить Сирии, чтобы уберечь ее от соблазнов саудовской нефти и нефтедолларов и египетской дипломатической хватки» (022, с. 31).
С победой в 1997 г. на президентских выборах худжжат-ал-ислама Мохаммада Хатами неидеологические аспекты дипломатии вышли на первый план, что Эхтешами расценивает как «интереснейший поворот во внешней политике Ирана в конце XX в.» (022, с. 32). Акцент стал делаться на компромисс, необходимость торжества законности в международных отношениях, умеренность в политическом поведении (достаточно вспомнить концепции «диалога цивилизаций» и «взаимопонимания» с Западом). Это помогало Хатами привлекать внимание мировой общественности к своим инициативам на протяжении обоих сроков своего президентства. Только за первый из них он совершил десятки зарубежных поездок и посетил 10 стран (в т.ч. такие «нетрадиционные» для Ирана маршруты, как Италия, Франция, ФРГ, Саудовская Аравия, а также Китай, Сирия и некоторые центральноазиатские и африканские республики), т.е. больше чем любой иранский лидер со времени революции.
Тактика солидаризации с ССАГПЗ «принесла свои плоды, и с середины 90-х годов Иран успешно заигрывал с Саудовской Аравией» (022, с. 32). Главы оборонных ведомств двух государств неоднократно встречались, а корабли иранских ВМС заходили в Джидду - стратегически важнейший узел коммуникаций королевства. Однако это не мешало сторонам рассматривать друг друга как идеологических соперников. Эта же двусмысленность пронизывала и отношения с Турцией: видя в симпатизирующем исламистам кабинете Анкары скорее друга, чем врага, Тегеран не забывал и о том геополитическом вызове, который представляет статус Турецкой Республики как одного из столпов НАТО, верного союзника Израиля, придерживающегося собственной позиции по комплексу проблем, связанных с Ираком, прежде всего, по курдскому вопросу. Лишь тесные культурно-экономические узы до сих пор предотвращали осложнения в ирано-турецких отношениях.
Поворот в сторону отката от «детанта» à la Хатами означал возвышение неоконсервативного правого крыла иранского истеблишмента, воплощением которого стала победа на выборах в меджлис 2004 г. и приход к власти Ахмади-нежада. «Медленно, но
верно, по нескольким фронтам, примиренческая линия Ирана по региональным направлениям начала смещаться в сторону несколько более жесткой позиции по вопросам первостепенной важности» (022, с. 33).
Свидетельством этому явились роль и подход Ирана к короткому и кровавому военному столкновению между Израилем и «Хизбаллах» в июле-августе 2006 г., показавшие значимость возможностей, которыми Тегеран располагал на традиционном арабском театре своей политики. «Ливанский кризис 2003 г. после падения Багдада продемонстрировал, как единичное историческое событие могло значительно облегчить Ирану доступ в самое сердце Машрика, разрушив восточные ворота арабского мира. И сам Иран не раз пробивал бреши в этих воротах уже с начала 80-х годов - как то наглядно проиллюстрировало усиление "Хизбаллах" с 1982 г., война 2006 г. проявила его способность играть на существеннейших геополитических трансформациях, происходящих в регионе, чтобы продвигать здесь свои интересы» (022, с. 34).
«Ныне уже второе поколение иранцев живет после революции, и можно было бы ожидать, что страна могла двинуться по ясно видимому, хотя и не всегда четко определяемому пути развития, который помог бы очертить ее роль и место в международной (а тем самым и в региональной) системе» (022, с. 43). Тому, чтобы определиться по этим вопросам, мешают, в числе прочего, и напряженная обстановка по соседству, и растущая стратегическая значимость Ирана с конца 90-х годов. «Развитие событий в регионе -а точнее, царящая здесь неразбериха - разумеется, прямо воздействуют на внутреннюю политику, и пока страна рассматривает себя как очаг сопротивления, она не сможет наметить себе конструктивной роли, что, в свою очередь, будет подогревать напряженность в отношениях с соседями и международным сообществом в широком смысле слова. До тех пор, пока Иран и США видят друг в друге соперничающих претендентов на региональную гегемонию, Тегерану будет неудобно плыть по течению» (022, с. 43).
Сочетание всех этих факторов вдобавок к ощутимой делибе-рализации публичного пространства в Иране при Ахмади-нежаде указывает на то, что исламское государство вступило в очередной этап своей эволюции, когда смена руководящего состава в верхнем эшелоне принесла с собой новые приоритеты, подчеркнув силу ре-
волюционных ценностей и идеологии в системе. Выступления нынешнего президента резко отличают его от многих предшественников, не исключая и самого рахбара Хаменеи в те годы, когда он возглавлял правительство. «Текучесть исламистского Ирана и неопровержимая сила избирательной урны... создают предпосылки для того, что человек вроде Ахмади-нежада может занять центральное место на сцене и тем самым резко изменить темп развития и общий настрой в стране, а заодно и переформулировать в собственных терминах ее роль в регионе» (022, с. 43).
Высказывания главы исполнительной власти Ирана, безусловно, «потрепали немало нервов внутри Ирана и за его пределами и вновь возбудили подозрения относительно его мотивов и стратегических целей» (022, с. 44). Ахмади-нежад, не ставя под сомнение соотношение между теми или иными институтами, сумел использовать существующие учреждения как механизм реализации собственных политических задач. Однако это не избавляет его от обязанности «править современным, сложным и динамичным государством и контролировать беспокойное население, которое более уже не откликается позитивно на давление сверху и в то же самое время безнадежно ожидает получить причитающуюся ему долю тех благ, что имеются в Иране» (022, с. 44). Проблема заключается в том, насколько «постреволюционное» государство может управляться «неореволюционным» президентом, и, по мнению Эх-тешами, именно последнему следует пойти на уступки и измениться, памятуя о неустойчивости демографического баланса, экономических трудностях, зависимости от своего топливно-энергетического комплекса, внешних рисков и угрозах, с которыми сталкивается его общество. Находясь в поисках своего «естественного» места в геостратегической картине мира, Иран начиная с 1989 г. с каждой сменой администрации закладывал «все новые строительные блоки для создания образа обращенной вперед страны, примирившейся со своим прошлым и с осторожным оптимизмом заглядывающей в будущее» (022, с. 44). Однако с 2001 г. потрясения, изменившие хрупкое равновесие в Западной Азии, оказали на государственное устройство Ирана воздействие в том смысле, что в данный момент здесь господствует «охранительный дух революции» (security spirit of revolution). При этом всегда стоит помнить, заключает автор, что «несмотря на тот упор, который неоконсерваторы делают на роль
идентичности и идеологии в Исламской Республике, все же рискованно утверждать, что лишь внешний контекст определяет тут повестку дня» (022, с. 44).
П. Пехлеви (Академия Генштаба армии, Торонто, Канада) делает акцент на конфессиональном измерении внешних связей Ирана, особо важном в контексте политического возрождения шиитской идентичности за последние три десятилетия, которое наблюдается, в частности, в Ираке, Ливане и Пакистане. «В целом ряде суннитских и западных столиц с опаской ждут того дня, когда под иранским влиянием от Великой китайской стены до Стены плача может протянуться сфера всешиитской солидарности. Этот страх породил в последние годы тезис о "Шиитском полумесяце" -новом геокультурном комплексе, который занимает стратегически решающее положение на евразийской шахматной доске как потенциальный источник нестабильности в региональном и международном масштабе» (023, с. 43). Однако если о большом проиранском «Шиистане» говорить, по мнению Пехлеви, еще рано, то впору задуматься о том, является ли конфессиональный фактор важной осью во внешней политике ИРИ или же это просто разменная карта, предназначенная для обслуживания амбиций Тегерана.
Ареал расселения шиитов в Юго-Западной и Южной Азии вмещает в себя порядка 140 млн. верующих, находящихся под духовным попечением влиятельных богословов-улама. Исторически как ресурс легитимности его стремились использовать все три династии, в разное время объединявшие под своим скипетром Иран на протяжении ХУ1-ХХ вв. (Сафавиды, Каджары, Пехлеви). Шахский режим полагал вполне обоснованным притязать на роль защитника и покровителя единоверцев даже за пределами своей державы: уже в 1970-е годы на почетных местах, которые сейчас во многих домах Южного Ливана занимают фотографии Рухоллы Хомейни и Хасана Насраллаха, водружались портреты последнего из шахиншахов, Мохаммада Резы.
Иран, в свою очередь, после неудавшейся попытки обзавестись щитом из фундаменталистских государств с севера и востока (экспорт радикального шиизма в общества Кавказа и Центральной Азии, преимущественно тюркоязычные, суннитские и сочувствовавшие скорее кемалистскому национализму), решил в 1990-е годы несколько деполитизировать свой внешний курс, задействовав на-
личные этноцивилизационные козыри («политика цветочного букета»), пантюркистскому натиску Анкары Тегеран попробовал противопоставить «культурное сотрудничество персоязычных».
Ныне же объем инвестиций (как символических, так и материальных) в дело поддержания единоверных общин по всему афроазиатскому миру достиг беспрецедентного масштаба и координируется лично рахбаром Хаменеи при посредстве мощнейших в стране фондов (в том числе Мостазафин и Астан-е Годс-е Разави). Информационное обеспечение осуществляют, во многом с подачи Организации исламской культуры и отношений, целый ряд спутниковых телеканалов (Пресс-ТВ, «Аль-Алам» и «Аль-Каусар»). На благо дела «^ой-прозелитизма» среди проиранских группировок по всему Среднему Востоку работают Министерство разведки (ВАВАК) и местные отделения КСИР.
Лозунг единства шиитов является «тем джокером, который можно применять за разными столами, одновременно или отдельно от других рычагов, в зависимости от конкретных политических, экономических и военных выгод» (023, с. 46). Так, в Афганистане, после разрыва, которым ознаменовались годы диктатуры талибана, Иран попытался эффектно вернуться на сцену на плечах шиитского меньшинства, которое пытался патронировать еще при Мохаммад Реза-шахе, - хазареев (16% населения страны). Тегеран последовательно и официально спонсировал представлявшие их интересы партии Наср и Вахдат, действовавшие в Гератском оазисе. И даже сейчас натовские эксперты констатируют изобилие оружия иранского происхождения, находящегося на руках у хазарейских ополченцев.
Идеальная атмосфера, чтобы играть на шиитской конфессиональной солидарности 75% мусульман Ирака, создалась в этой стране после краха режима Саддама Хусейна. «Результаты превысили все самые безумные надежды иранцев. Паломники-иракцы миллионами пересекают границу, чтобы посетить священные города Кум и Мешхед, а их иранские товарищи толпятся у мавзолеев Кербелы и Эн-Наджафа» (023, с. 46). С 2003 г. высокопоставленные чиновники Ирана и их иракские коллеги регулярно встречаются для разрешения вопросов первостепенной важности, связанных как с безопасностью, так и с общеполитической проблематикой. Местные филиалы КСИР - бригада «Аль-Кудс» и «Гараргах-е Ра-
мазан» - надзирают за роением шиитских «милиций» (достаточно вспомнить посредничество иранцев в переговорах в Куме, касающихся судьбы Муктады ас-Садра). Визит Ахмади-нежада в Багдад в марте 2008 г. словно бы предназначался для того, чтобы заявить о притязаниях Ирана на роль «старшего брата» на территории бывшего соперника. А ведь «установление опеки над древней Месопотамией являет собой, как и столетия назад, всего лишь начало, первый шаг в созидании собственного "Большого Среднего Востока" под эгидой персов» (023, с. 47).
Ирану хорошо известно, что концепция «шиитского полумесяца», угрожающая затмить «суннитскую дугу» (словосочетание принадлежит иорданскому королю Абдаллаху II), может повредить его устремлениям в региональном и глобальном плане. «Муллы отлично знают, с другой стороны, что индоевропейская идентичность Персии уменьшает ее шансы на то, чтобы играть роль "государства-маяка" в "цивилизационной зоне" с тюркской и арабо-мусульманской доминантой. Они понимают, наконец, что шиитский мир представляет собой, скорее, настоящую "конфессиональную Полинезию", нежели религиозный монолит, который можно сплотить на правах сателлита вокруг иранского светила» (023, с. 49).
В Тегеране никогда не отступали от видения мусульманской ойкумены во всей ее совокупности как пространства для реализации своих политических целей. Приняв дихотомию, проведенную знаменитым идеологом Али Шариати между заслуживающим порицания «сафавидским и монархическим шиизмом» и подлинным «шиизмом Алидов», аятолла Хомейни «покровительствовал араби-зированной версии культа, очищенной от его галликанских шатаний и лучше адаптированной к диалогу между разными ветвями мифической уммы. Выступая неустанным поборником внутриму-сульманского сближения, кумский духовник не останавливался перед тем, чтобы дозволить верующим шиитам молиться под руководством суннитских имамов или приговорить к смерти британского памфлетиста Салмана Рушди от имени всего оскорбленного ислама» (023, с. 49). Современный истеблишмент Ирана в своей риторике продолжает делать ставку на выигрышные темы антиимпериализма и антисионизма: на призывы Хомейни к «единству ислама» нынешний глава государства откликается предложением создать «мусульманский полюс силы», который будет определять
ход мировой политики. Слова не остаются без дел, и Тегеран охотно помогал таким отнюдь не шиитским организациям, как «Ансар ал-ислам» и «Армия освобождения Косова» (УЧК), не говоря уже о том, что КСИР сыграл роль крестного отца при рождении движения «Исламский джихад» в 1988 г. и шефствовал над военной подготовкой бойцов «Хамас» с начала 90-х годов. Нельзя сказать, чтобы эти панисламские проекты оставались без симпатии со стороны представителей мусульманского большинства. «Долгое время разделенные догмами и историей, культурой и геополитикой, две ветви ислама вновь сближаются, благодаря постоянным усилиям иранской дипломатии. Шаги, направленные на то, чтобы восстановить Иран на центральном месте в исламской галактике, уже начинают приносить плоды, как о том свидетельствует, помимо всего прочего, успешно выполненная роль третейского судьи в отношениях между Египтом и Саудовской Аравией или получение места наблюдателя в Лиге арабских государств» (023, с. 50).
«Немало найдется наблюдателей, которых иранская политика "всех азимутов" откровенно дезориентирует. Сколько бы ее ни разбирали и ни анализировали, логика, которой она руководствуется, остается для многих непостижимой загадкой. Трудно испытывать что-либо, кроме растерянности, имея перед собой страну, которая культивирует свой образ революционного государства, и в то же время отчаянно добивается, чтобы ее воспринимали как полноценного члена международной системы. Точно так же только замешательство может породить зрелище, как страна, выступающая, с одной стороны, за мир и стабильность на Среднем Востоке, оказывает, с другой стороны, поддержку течениям и ополчениям, которые изо всех сил бьются за то, чтобы сделать их невозможными. Иранская политика полнится через край противоречиями, которые могут производить впечатление симптомов острой формы шизофрении, но в то же время отражать сознательное желание замести следы. Дело в том, что иранцы великолепно преуспели в том, чтобы поступать обратно тому, о чем говорят, дабы получать то, чего хотят», а именно превратить свою родину в равноправного партнера-соперника «тяжеловесов глобальной арены» (023, с. 5152). Этим целям и служит многовекторная политика, направленная по всем фронтам и использующая все средства, что и продуцирует иллюзию хаотического шараханья. «Паншиизм», так же как панис-
ламизм, ядерная программа и тьермондизм, есть не более чем элемент этой сложной конструкции. Опасное и чересчур распространенное заблуждение - это изолировать данные компоненты, закрывая глаза на большую стратегическую линию, которую они позволят проследить, будучи сопоставлены. «Доставляя себе удовольствие создавать видимость эмоциональных порывов и импровизированных маневров, хозяева Ирана, отнюдь не являющиеся теми опасными фанатиками, которых в них нередко так хотят видеть, представляют собой блестящих и холодных манипуляторов, никогда не забывающих о таких категориях, как "большая стратегия", "государственная необходимость" и "максимизация власти". Игнорируя, столь же высокомерно, сколь и недальновидно, эти соображения отошедших в прошлое времен, Западу эпохи постмодерна трудно осознать, - заключает П. Пехлеви, - что Иран, как и Россия, Китай и все страны "реалистической периферии"1, по-прежнему руководствуется волей к выживанию и господству» (023, с. 52).
Шахрам Чубин (фонд Карнеги) предпринимает попытку проанализировать факторы влияния Ирана в их общем контексте. Он констатирует очевидное и беспрецедентное (с 1979 г.) ухудшение взаимоотношений между Тегераном и Вашингтоном в течение второй половины 2000-х годов после разоблачения планов атомно-энергетического строительства Ирана и американской интервенции в Ираке. Тот факт, что США рассматривают Иран как будущего стратегического противника, а Иран видит в присутствии американцев на Среднем Востоке потенциальную угрозу существующего порядка, значительно повышает ставки в этой борьбе. Автор полагает, что это способствовало «раздуванию иранской опасности, которую плохо понимают и часто преувеличивают», причем «затеняется и оказывается без должной оценки реальная политическая угроза, которую страна представляет для региона» (024, с. 165).
В последние годы ирано-американское соперничество стало дисперсным и распространилось на весь Ближний Восток: напряженность растет в Палестине, Сирии, Ливане, Ираке и в Персидском заливе, где есть признаки усиления иранского присутствия. Активизация и большая эффективность дипломатии Ирана объяс-
1 Автор ссылается на бинарную конструкцию «либеральное ядро - реалистическая периферия», предложенную Дж. Гольдгейером и М. Мак-Фоулом (Perspectives on European politics and society. - 2001. - Vol. 2, N 1. - P. 1-26).
няется сочетанием трех отдельных тенденций, все из которых вполне обратимы: 1) атмосфера вседозволенности, царствующая в этой зоне, весьма благоприятствующая продвижению интересов Ирана; 2) приход к власти идеологизированного и жестко консервативного правительства в Тегеране, предрасположенного к более активной внешней политике; 3) «дождь из нефтедолларов», позволивший иранцам свободнее финансировать лояльные движения и в целом клиентов. Однако позиции, завоеванные через реализацию этих преимуществ, непрочны и временны. В то же время существуют конкретные ограничения, с которыми Иран сталкивается на пути к статусу региональной сверхдержавы.
Основополагающим мифом, рожденным событиями 19781979 гг. в Иране, было отождествление антиамериканизма с антиимпериализмом, которое, вместе с стремлением к «экспорту исламской революции» и поддержкой «угнетенных» во всем мире, превратилось в часть идентичности и raison d'être Ирана. Поскольку эти идеологемы воспринимаются как жизненно важные для легитимности, а следовательно, и безопасности режима, «отказаться от них будет трудно, не в последнюю очередь из-за того, что они порождают то чувство постоянной боевой готовности (sense of embat-tlement), которое представляет собой органическую составляющую контроля элиты за ходом осажденной и угрожаемой революции» (024, с. 166).
С этой точки зрения США алчут господствовать над Средним Востоком и, вместе со своими локальными союзниками установив стратегический контроль над регионом, грабить его ресурсы. Миссия же Ирана состоит в поддержании своей независимости в битве с этой гегемонистской и угнетательской системой, «являя собой образец для подражания в качестве исламской республики... и защищая обездоленные массы в мире ислама и всех униженных, кого попрала тирания», - по словам рахбара Али Хаменеи (024, с. 166). На практике это выражается в призывах покончить с западным присутствием и поддержке палестинских и прочих сил сопротивления. Вызов Тегерана региональному порядку имеет не военную, а политическую природу: он апеллирует к массам на улице, демонстрируя, что страна может противостоять несправедливости и представить жизнеспособную модель социального устройства. «Таким образом, Иран очень далек от "классической имперской
державы" или "заурядной оппортунистической силы, жаждущей первенства в своем непосредственном окружении". Речь, скорее, может идти о государстве, притязающем на ревизию своего статуса, а не территориальных рубежей» (024, с. 166).
Что касается США, то важность Среднего Востока для них существенно выросла в последние несколько лет, и мотивами здесь служат энергетическая безопасность, международный терроризм и распространение ядерного оружия. Со времени окончания Второй мировой войны основополагающее содержание их подхода к региону можно было охарактеризовать словами «доступ» и «отказ»: политический, военный и экономический «доступ» к его ресурсам через союзников и базы (ВВБ в Кувейте и Катаре, ВМБ в Бахрейне) и «отказ» в контроле над этой зоной интересов всякой иной (недружественной) державе. После развала СССР роль последней отводилась Ираку, а ныне - Ирану.
«У Ирана великое прошлое и, возможно, великое будущее, но на три десятилетия он застрял на революционной колее» (024, с. 179). Здесь привыкли видеть опасность со всех сторон - от существования Израиля до сил секуляризма, материализма и глобализма («культурные угрозы»), а подлинная угроза для безопасности страны - нестабильность в Ираке и Афганистане - трактуется как поле для битвы с США. Воинствующие настроения подходят идеологам режима, которые, пользуясь внешней изоляцией Ирана, делают упор на его права, но предпочитают молчать об обязанностях и, настойчиво изображая из своего народа и государства жертву, ничего не говорят о необходимости уважения к чужим интересам.
Экономическая модель Ирана явно провалилась, особенно в сравнении с эмиратами Персидского залива, куда в свое время бежали в большом количестве иранские предприниматели. Не в силах диверсифицировать свою экономику или инвестировать в свою энергетическую инфраструктуру, Иран только накапливает груз проблем. Перепады цен на нефть ставят Тегеран в зависимость от готовности Эр-Рияда периодически прекращать добычу «черного золота» для защиты от дальнейшего снижения его стоимости и тех политических последствий, которые оно может повлечь. Вредоносное воздействие коррупции и субсидирования нерентабельных предприятий, непомерно раздутый правительственный штат, махинации неподотчетных фиску «фондов» (бонйад) приводят к тому,
что страна страдает от утечки компетентных и талантливых специалистов за рубеж.
Политическая модель Ирана нашла мало подражателей, как то показал даже случай Ирака. Ширится пропасть между государством и обществом. «Можно сказать, что иранский народ - в отличие от своего правительства - нашел для себя золотую середину между квиетизмом и культом мученичества. Национализм наряду с исламом составляет часть гордой иранской идентичности, но жажды к региональному доминированию и даже лидерству почти не наблюдается» (024, с. 180).
Влияние Ирана в Юго-Западной Азии складывается из слияния нескольких факторов: ошибок и уязвимости США, царящего в регионе озлобления и идеологической привлекательности лозунгов, провозглашаемых правительством Ахмади-нежада, располагающим беспрецедентными ресурсами. Однако ни то, ни другое, ни третье не постоянны. Арабские суннитские государства, при всей их разрозненности и двусмысленности политического поведения, все как один не готовы на замену США Ираном в качестве агента безопасности на Ближнем и Среднем Востоке. Если «Хизбаллах» как ополчение может напрямую зависеть от Тегерана в том, что связано с вооружением и обучением, то как участник ливанской партийной политики она играет роль скорее партнера, нежели клиента. То же касается и Сирии - «единственного арабского друга Ирана» в теперешней смутной обстановке, который, однако, может избрать иную линию в случае, если Тель-Авив или Вашингтон проявят по отношению к ней большую гибкость.
Значительны позиции Ирана в Ираке, но и здесь чрезмерная вовлеченность Тегерана рискует стать для него контрпродуктивной. Сектантская раздробленность политического ландшафта в принципе подрывает перспективу успеха иранской стратегии завоевания популярности у «арабской улицы», ибо превращает Иран в патрона только одной (хотя и самой многочисленной) группы населения этой страны, но даже в ее рамках не все игроки готовы согласиться с определяющей ролью иранского руководства. Поведение Ирана представляется арабам скорее вызывающим и исполненным чувства собственного превосходства над заложниками ситуации - арабскими государствами, что провоцирует широкое
недовольство и ставит под сомнение общепризнанный характер его лидерства.
Потенциал Ирана уже иссякает, консервативный кабинет дискредитирован, а США хотя отчасти, но реабилитируются, чему способствовала мирная инициатива Барака Обамы, которая, поставив правящий режим в затруднение, еще более обнажила слабые места внешнеполитического курса Тегерана. На этом фоне, считает Чубин, «поднимать шумиху вокруг мощи и значения Ирана означать поощрять его политический паразитизм, подпитывающий силы беспорядка, и недооценивать его вполне реальной уязвимости» (024, с. 181).
Т.К. Кораев
2011.02.025. НЬЯКАВА Д. УГРОЗА ПИРАТСТВА В АФРИКАНСКОЙ МОРСКОЙ ЗОНЕ.
NYAKAWA D. The challenges of piracy in Africa's maritime zones // Africa insight. - Pretoria, 2009. - Vol. 39, N 3. - P. 13-25.
Автор (Университет Эгертон, Ньоро, Кения) рассматривает проблемы современного пиратства у африканского побережья и предлагает некоторые решения проблемы безопасности в территориальных водах африканских государств.
С 70-х годов XX в. внутренняя нестабильность, межгосударственные и гражданские войны затронули многие государства Африки, особенно расположенные на Африканском Роге. В Эфиопии шла гражданская война, государство оказалось вовлечено в конфликт с Эритреей и Сомали. В Судане продолжается гражданская война, в Сомали ни одному из враждующих кланов не удается одержать окончательную победу. Многочисленные внутренние конфликты характерны и для Западной Африки: Нигерия, Либерия, Сьерра-Леоне, Гвинея-Бисау страдают от них. В 2006 г. одно пиратское нападение регистрировалось каждые 36 часов, в 2007 г. -каждые 37 часов. В целом на 1000 рейсов торговых судов приходится шесть нападений, большая часть из них происходит возле Африки (с. 16). Ряд исследователей связывают пиратство с гражданскими войнами, другие считают, что основой пиратства является деятельность террористических организаций. Автор подчеркивает, что несмотря на многочисленность стран с гражданскими
