CC BY
12
44. Jonsen A.R., Toulmin S. The abuse of casuistry: history of moral reasoning. -Berkeley: Univ. of California press, 1988. - 420 p.
45. Kuhn T. Metaphor in science // Metaphor and thought. - Cambridge, 1980. -P. 409-419.
46. McKelvey B. Postmodernism versus truth in management theory // Postmodernism and management: pros, cons and the alternative / E.A. Locke (ed.). - Amsterdam, 2003. - P. 113-68.
47. Mouzelis N. Cognitive relativism: between positivistic and relativistic thinking in social sciences // Reconstructing postmodernism: Critical debates. - N.Y., 2007. -P. 15-28.
48. Polanyi M., Prosch H. Meaning. - Chicago, 1975. - 380 p.
49. Polanyi M. Commentary// Scientific change. - N.Y., 1963. - P. 375-380.
50. Reihenbach К. Der Aufstieg der wissenschaftlichen Philosophie. - Yrunwald, 1951. -410 S.
51. Russell B. Logical positivism // Logic and knowledge. - L. etc., 1956. - P. 367-382.
52. Sibeon R. An excursus in post-modern social science // Reconstructing postmodernism: critical debates. - N.Y., 2007. - P. 29-40.
53. Springer de Freitas R., Pietrobon R. Whoever could get rid of the context of discovery/ context of justification dichotomy? А proposal based on recent developments in clinical research // Journal of medicine and philosophy. -Georgetown, 2007. - Vol. 32, N 2. - P. 25-42.
54. Toulmin S. From form to function // Daedalus. - L., 1977. - Vol. 106. - P. 143-162.
55. Tadajewski M. The debate that won't die? Values incommensurability, antagonism and theory // Organization. - L. etc., 2009. - Vol. 16, N 4. - P. 467-485.
2010.03.003. ПАНОВ СВ., ИВАШКИН С.Н.
ПОСТКОСМОЛОГИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ В СОВРЕМЕННОЙ НАУКЕ: ВОПРОС О БЕСКОНЕЧНОМ, ИСТОРИЯ ВЕЧНОСТИ И ПОЭТИКА СИНГУЛЯРНОСТИ. (Аналитический обзор).
Посткосмологический поворот в современном естествознании был обоснован философией. Наиболее радикальную попытку этого обоснования осуществил Алэн Бадью в проекте транзитивной онтологии. Вся нововременная традиция обоснования естествознания для Бадью находилась под знаком самоутверждения романтизма, который разъединил философию и математику в проекте концептуализации конечного здесь-бытия (5, с.131). Романтическая спекуляция противопоставляла время, жизнь как временной экстаз абстрактной пустой вечности математических содержаний: если время мыслилось как здесь-бытие концепта, то математика оказывалась подчиненной концепту, не будучи способной полностью его воплотить (там же). Классическая немецкая философия утвердила бытийную меру как идею бесконечного, формирующую горизон-
тальную структуру историчности конечного здесь-бытия (5). Для Бадью романтизм подчиняет здесь-бытие представлению трансцендентальным созерцанием отношений бесконечного и конечного в перспективе единого, что делает недейственной и незначимой тему смерти Бога (Ницше) (5, с. 133). Романтическое разъединение математики и философии предполагает отмену ницшевского порождения смерти Бога, так как тема конечности все еще организует нашу мысль. В развертывании романтической фигуры бесконечное, которое становится открытым для темпорализации конечного здесь-бытия, является заложником Единого, так как все еще остается в рамках истории воплощения идеи, и конечность все еще мыслится высшим определением здесь-бытия. В романтическом представлении Бог присутствует как то, исчезновение чего ведет нас, смертных и конечных, к самоотношению в формах богоостав-ленности, позволения бытию сбыться, в измененной форме непри-сваиваемого горизонта либо неименуемого смысла бессмертной божественной жизни (там же). Бадью полагает матему бесконечного в основу философии, обозначив проект радикальной десакрализации Единого, который позволил бы редуцировать бесконечное к небезразличной банальности, вписать вечность в единственную матему, преодолев ее историчную конечность. В таком ракурсе конечное, все еще схваченное в пафосе смертного бытия под властью этического, должно мыслиться как дифференциальное включение истины в банальную ткань бесконечного (5, с. 134). Бесконечное должно быть подчинено простым и прозрачным сочленениям матемы, освобожденной от всякой юрисдикции Единого, избавленной от всякой горизонтальной корреляции. В императиве выплавить новый синтез математики и философии, обесценивающий романтический жест, Бадью критикует позицию Кантора, который в понятии простого числа и плюрализации его концепта банализирует бесконечное, что формирует некий «платонизм множественного» в отсылке бесконечного к безразличному множественному, к чистой материи бытия (5, с. 135). Отсюда - проект действенности конечного в преодолении богооставленности, в распадении связи бесконечного и единого, проект обретения «неосвященной вечности в сердце времени» (там же). В рассеивании Единого в бесконечно малом и бесконечно большом, в парадоксальной типологии без ауры множеств математика как основа философии реально воплотила
программу смерти Бога в организации сингулярного избытка силы, которая позволяет вписать в естественную форму бесконечного бытия-множественным ординальный предел, метящий в чистом и внешнем «умереть» восстановление нашей бесконечности (5, с. 145). Транзитивная онтология Бадью призвана избавить мыслимый мир от любой представительной фигуры Единого, которая формировала бы предел становления (5, с. 146). Цель транзитивной онтологии - строгое принятие бесконечного всякой мыслимой ситуации в преодолении мифов трансцендентального метапредстав-ления. Десакрализованная сингулярность - пустота, ибо Бог умер в сердце представления (там же). Математика и есть транзитивная онтология, поскольку представляет собой бесконечное развертывание того, что может сказаться о бытии как бытии, что всякий раз добавляет мысли множественное безразличие бытия (5, с. 147). Ядро философского предложения, сообразное матеме бесконечного, свяжет истины поверх событийных артикуляций и вычтет их из софистской тирании языка, что разрушит все мифы, порождавшие темпорализацию концепта, и откроет в последнем преодолении сакрального, в пустоте (отсутствия) всякого Бога «человеческую историю вечности» (там же).
В транзитивной онтологии А. Бадью (4) открывается новая перспектива мыслить отношения множественного и единого вне классических схем математической концептуализации. Бадью от-мысливает всю традицию философии математики, выявляя в ней три ориентации в решении проблемы множеств (4, с. 52). Первая ориентация - математико-философский конструктивизм, целью которого было создание нормативных условий эксплицитных конструкций в подчинении суждения о бытии множественного конечным «языковым протоколам»: любое существование управляется единым имманентным алгоритмом, позволяющим мыслить единичное как таковое (теория Гёделя). Вторая традиция воздвигает иерархическое соподчинение условий в рамках своего рода «сверхбытия» как единой трансцендентальной матрицы, задающей меру явленности любой сингулярности в расположении нормативных абрисов универсума всего сущего и мыслимого: любое бытие оказывается вписанным в целое, которое ему определяет место (теория больших кардинальных величин grands cardinaux). Третья традиция (4, с. 53) утверждает существование множественного вне трансцен-
дентальной нормы, определяя его зависимость только от дискурсивной стратегии, которая акцентирует сами зоны неопределенности, выводящей множественности из любой предикативной объективации в выстраивании «точек избытка» и «вычитающего» смыслопорождения: любое бытие множественного оказывается в процессе постоянного блуждания в контракте ожидания и неожиданного (теория «порождающих ансамблей»).
Три традиции в математике и философии математики имплицируют разные политические ориентации (там же): теория множеств Гёделя - политику эмпирических «частностей» (парламентаризм); теория трансцендентальной матрицы - любые формы тоталитаризма, подчинения частей целому; теория сингулярностей предполагает политику «неподрасчетного», деконструкцию государства как иллюзии единого. Каков концептуальный ход Бадью в анализе «математических вариаций» и их политических импликаций? Мыслить единое как множественное, мыслить несводимую множественность бытия как различия, различия бытия, бытия как события означает в его аналитической стратегии относиться к самим пределам мысли, которые впервые дают возможность мыслить саму мысль, состояться ей как различию немыслимого в неподрас-четной, неконтролируемой и непереводимой сингулярности. Не означает ли этот ход возвращение безвозвратного - самой воли-к-власти, закрывающей, как кажется, саму возможность подчинения множественного единому?
«Человеческую историю вечности» Жиль Делёз прочтет как развертывание интенсивности, как ансамбль «кочевых» маршрутов становления смысла, как непредсказуемый ряд сингулярностей в парадоксальной визуализации времени - «образе-времени», свертывающем в событийный горизонт линии смыслопорождения: время - больше не результат монтажного сочленения образов-движений, а сотворение видимого в сам автоаффективный момент порождающего созерцания (шоп1з^е), именно поэтому движение обусловлено временем, а не наоборот (6, с. 75). Образ, кристаллизующий время, становится мыслью, способной схватить характер становления мысли в тот момент, когда точка зрения наблюдателя принимает различные функции, дабы воспроизвести множество кристаллов времени в режиме означивания (там же). Отсюда проект таксономии - классификации классификаций (6, с. 96), пара-
доксального связывания множеств в непрекращающейся субъекти-вации бытия, в создании новых интенсивных форм силового напряжения, которое инвестирует бессознательное в телеологическую организацию универсума и отменяет парадигмы воображаемого в «теле без органов», в «гладком пространстве» скольжения, позволяющем выскользнуть силовым проективным сериям, в событийной «линии утечки», которая высвобождена из порядка проективного восприятия и трансцендентального представления (6, с. 33, 49, 183). Императив Делёза - снять обязательства, связывающие здесь-бытие с единством представления, поставить под вопрос саму телеологическую организацию воспринимаемого и рефлексии, произвести экзистенцию как выход за пределы классической сообразности мыслимого идее, выявить исходное различие, множественность, невозможность идентификации между моментом и немоментом, одним и другим, представить непредставимое (6, с. 183), т.е. саму форму становления, неадекватную идее и выразимую только в виде вопросов, «заставляющих молчать ответы», показать «нечто простое», разбивающее «порядок демонстраций» (6, с. 57). Отсюда следует проект иного распределения понятий, «диких территорий» в их вероятностном отношении к внешнему центру, разрядки детерриториализующих движений в космохаосе как хронотопе миграционных смещений (6, с. 46). Проект распределения раскрывается в аффективном режиме знаков, в которые превратились означаемые традиции, относимые отныне не к постоянным денотатам, а переменным (6, с 47), производящим неожиданные сочленения, непредсказуемый перевод интеллектуально-событийных серий (6, с. 45) в «индивидуации вещи, персоны, субъекта» (6, с. 40). Революционный раздел интенсивности рассеивает интеллектуально-событийные серии, выводя их из подчинения «деспотическому означающему» (6, с. 38), определяя их непрограммируемую чистую событийность, которая дает основания для философского функционализма, исследующего не связь фактов с сущностью, а способы функционирования событий как машин желания в автоматизме выражения, предполагающего выявление вариативности языка, мыслительных стилей, модуляций тона и языкового напряженного стремления к безотносительному внешнему (6, с. 192). Интенсивность как сила ложного, конституирующая образование истины, порождает интеллектуально-событийные серии, давая им-
пульс творения в ансамбле невозможностей, отраженном в образе времени как оформлении сосуществования, серийного производства, трансформаций мыслимого (6, с. 183). Страсть интенсивного порождения, его аффективная природа выражена в «сгибании линии извне», в ее оживлении, в сообщении событийным рядам «жизненного дыхания», ритма и темпа (6, с. 158). Интенсивность, вышедшая за пределы априорной формы чувственности, обуславливает постоянное опрокидывание ближнего и дальнего в порождении неожиданного в принадлежности мысли внешнему пределу, двойнику хронотопа, его несводимой другости (6, с. 150). Интенсивность предполагает парадоксальную последовательность в пролиферации скрещивающихся сюжетных линий, в развертывании отсылающих друг к другу концептуально-фактичных интеллектуально-событийных рядов, что диктует закон повествования, принцип наррации о начале любого рассказа.
Каковы следствия посткосмологической рефлексии для физики? Античная физика абсолютного начала (Парменид, Аристотель, Птолемей) подчиняла множественное единому, движимое покоящемуся в представлении равноудаленности центра сферы или безотносительности перводвигателя. Открытая поздним Средневековьем и Возрождением физика самотворящей природы обусловила как механику Декарта и динамизм Лейбница, так и деизм Просвещения. Современная физика свернула классические условия представимости физического бытия до временной формы, которая, по определению, является разделом единого. Специальная теория относительности Эйнштейна сформировала концептуальное поле хронотопа, которое явилось условием существования внутримир-ских событий, общая теория относительности позволила переосмыслить хронотоп в логике энергийного импульса - искривления пространства-времени. По сути дела, теория относительности лишила время и пространство статуса автономных величин классической физики и космологии, придав им значение функций произведения массы и энергии. Положительное искривление пространства-времени внутрь себя было компенсировано отрицательным искривлением Вселенной, что стало космологическим условием и сняло на данный период проблему гравитационного парадокса, замыкания искривляющегося хронотопа в черную дыру. Имя неиме-нуемой пустоты в посткосмологической физике Хокинга - черная
дыра, определенная как «область пространства-времени, откуда ничто не может улететь в бесконечность» (2, с. 114), т.е. в равнодушную множественность банальной «прозы Вселенной». Однако она как аномалия и принцип аномии создает границы - горизонт событий или фронт световых волн, который исключает нейтральную банальность бесконечного и полагает предел не столько скорости света и световым волнам, сколько самому бесконечному, ставшему невозможным бесконечным в замкнутом воспроизводстве силы, схватившей характер собственного самопреодоления в рассеивании. Обретение частицей сверхсветовой скорости для выскальзывания из фронта фиксирует свертывание естественного света в абсолютный крипт силового самообращения, в свиток «человеческой истории вечности», ставшей «краткой историей времени». Классическая физика всегда воспроизводила схематизм представи-мой сообразности единого и многого, безусловного и условного, бесконечного и конечного в самотворении природы, ограниченном космологической идеей, не просто стабилизирущей порядок воспринимаемого и мыслимого в систему естества, но и полагающей предел естествознанию как таковому в его необратимых проекциях. Отмена Хокингом космологического условия и квантовой аксиоматики далась ценой сверхнапряженого противопоставления самозамыкающегося хронотопа и сингулярности, снимающей диктат необходимого. Хокинг переформулирует сам принцип неопределенности, значивший для Хайзенберга невозможность достичь точности физического опытного измерения, как неопределенность повествовательной политики, которую надо разыграть как абсолютную фикцию оракула, предсказавшего только одно: невозможность предсказания и безотносительную пустоту физической фразы. Исходное небытие Хокинга - не софистическая категория относительности любых аксиом, а безотносительная связь бесконечного и сингулярного, неединого и единичного. Концептуальная метасюжетная ситуация нового физического повествования - становление наблюдателя «черной дырой» в абсолютном мимесисе сингулярной непредсказуемости, которая воплощена в мотиве игры в кости, но эту игру наблюдает не просто ослепший Эдип, а призрак Эдипа, вытеснившего любой визуальный контакт с реальностью, поскольку критическая плотность Вселенной - результат этого вытеснения. Гипотеза мнимого времени Хокинга высвобождает
новое отношение сингулярности и бесконечности, невероятности и предсказуемости в самой логике посткосмологической физики, ставшей повествованием о начале повествования и одновременно его отсрочкой: сингулярная отмена законов парадоксально сообразуется с предсказуемой программой порождения реального времени подобно тому, как исключительное всегда отсылает к обыкновенному, а гениальное - к банальному в рамках метапредставления и пространственной метафоры времени, которую использует Хо-кинг. Так рождается поэтика физического повествования о невозможной совозможности мнимого и реального, которая не подчинена больше логике единого, подводящей под представление любые суммы предысторий (Фейнман) либо чистые множественности в перспективе расчета тождества неразличимых (Лейбниц) либо расчета саморазвития концепта (Гегель).
Посткосмологическая бесконечность Хокинга необходимо имитирует движение монотеизма, преодолевшего тотемистскую и политеистическую визуализацию природных сил в запретах на изображение и произнесение имени. Черная дыра - это нарративный эффект опространствливания времени, парадоксальная визуализация невидимого, эхо произнесения непроизносимого, черная дыра - функция событийного горизонта, который может выпустить и может не выпускать световые волны в бесконечность. Посткосмологическая бесконечность Хокинга - не абстрактная бесконечность метафизического расчета, это бесконечность, обретенная буквой закона, снимающей действие любых законов классической эйнштейновой парадигмы и квантовой механики в непредсказуемости событийных серий: гравитационное искривление хронотопа и количественная мера света уже предполагают качественное изменение энергии, обратившейся в собственный виртуальный распад, в рассеяние света по линиям утечки не в вероятностном схематизме выскальзывания частицы, а изнутри собственного зияния. И. Бродский в стихотворении «Лагуна» дает образ посткосмологической интуиции, следуя ницшеанской традиции обесценивающего превращения духа в конечное тело волевого аффекта, а тела аффекта - в «голую вещь», которая является непредставимым условием представления: «Там, за нигде, за его пределом/ - черным, бесцветным, возможно белым - /есть какая-то вещь, предмет./Может быть, тело. В эпоху тренья/Скорость света есть скорость зренья;/
даже тогда, когда света нет» (1, с. 232). В «эпоху тренья» - эпоху посткосмологического письма скорость наблюдаемого объекта стирается до скорости наблюдения, постигшего всю «ночь неинтеллигибельного». Эта бесконечность - производная основополагающей виртуалемы событийного горизонта, который снимает возможность сбыться событию изначально, заменив его реально-мнимым непрограммируемым выскальзыванием частицы, преодолевшей скорость света. Перформатив посткосмологического повествования Хокинга замыкается на собственных сюжетных вероятностях вне признания необходимости выбора: неолиберальная инфляция Вселенной, которая и является условием самозамыкания черной дыры, способна породить только актуальное несводимое множество предысторий и виртуальное поле прерывных принципиально не завершаемых эпилогов в момент немомента - виртуализации событийного горизонта. Отсюда следует отождествление физика с оракулом (2, с. 167), который уже заранее снимает ответственность за результат выбора во времени Вселенной, ставшим временем чтения перформативной «краткой» и «кратчайшей» истории времени. В «Кратчайшей истории времени» Хокинг соединяет все концептуальные мотивы обоснования посткосмологического поворота в новой повествовательной композиции, направленной на создание новой единой теории, которая бы синтезировала достижения теории относительности и квантовой механики, теории бесконечно большого и теории бесконечно малого. Если пространство и время обрели статус динамических сущностей (3, с. 56), то Вселенная не мыслима без несводимой множественности историй, без развертывания хронотопа, без искривления пространства и времени, без динамики расширения и свертывания. Самотворение хронотопа предполагает не только множество возможных предысторий, но и бесконечность открытых финалов, разветвление и соединение ризоматических «струн» с превращенными в волны частицами, с тем чтобы преодолеть сам трансцендентальный точечный схематизм физических элементарных частиц, вводя их в непрекращающееся событийное становление. Отсюда - проблема оптики восприятия свернутых и развернутых измерений, которая решается в обосновании смены аспекта - смены точечной или линейной парадигмы. В основе такого обоснования - априорное условие антроп-ного принципа, сильная версия которого определяет заданную не-
обходимость единства сущего и мыслимого в сообразной человеческой интуиции форме универсума (3, с. 150). Иллюзия безграничности автономной Вселенной в обновленном деизме ведет к предположению о том, что функция конечного хронотопа - постоянное указание на границы бесконечного, роль создателя которых отведена в посткосмологической физике самому наблюдателю, развертывающему повествование о безначальном начале Вселенной. Однако антропный принцип как производное телеологической рефлексии обнаруживает свой логический предел в новом раздвоении физического представления как трансцендентальной иллюзии в образе неразрешимой антиномии: либо Вселенная бесконечна и неизменна во времени, нейтрализуя любое силовое напряжение, либо она конечна и сжимаема до бесконечной плотности «большого схлопывания», иначе говоря, в оптике наблюдателя и нарратора все сценарии укладываются в две парадигмы подчинения наблюдаемого произносимому: инфинитализм воплощенного абсолюта либо эсхатологизм всеобщего или локального коллапса. Но обе парадигмы формируют тематический ритм физико-телеологического повествования Хокинга, основа этого ритма - не в новом обосновании идеал-реализма, который бы возвысил интеллектуальную интуицию до уровня абсолютного знания, а в поэтике сингулярности, в которой «нарушаются все физические законы и Бог по-прежнему полностью волен решать, что должно произойти и как должна начаться Вселенная» (там же). И бесконечная проза неизменного, и исключительная событийность беззаконного - понятийно-предметные аспекты одного и того же нарратива, в механизме мотивации которого заложен жест самостирания - постоянной смены аспекта и вписывания случайного во все концептуально-фигуративные, эпистемологические и историко-научные серии. Новое физическое и архитектоническое видение Хокинга открывает телеологический вопрос посткосмологической физики, предполагающий исследование не заданных измеримых содержаний универсума, а внеположных и имманентных причин и целей миропорядка, что ведет к постонтологической атеологии, преодолевающей собственную негативность не столько в чистом пробабилизме макрособытий, сколько в замкнувшемся на собственных границах вопрошании об условиях познаваемости и единства существующего и познаваемого: «Неужели объединенная теория
столь неотразима, что вызывает к жизни самое себя?» (3, с. 164). Постонтологическая атеология, для которой «построение математической модели не позволяет ответить на вопрос о том, почему должна существовать Вселенная, описываемая моделью» (там же), замыкается на проекте телеологического суждения, как это было у Канта, однако телос универсума, воспроизводимый в причинно-следственном целом любого внутримирового события, более не определен архитектоническим разумом, диктующим единство идеального и реального, беспричинного и обусловленного, потому что сама посткосмологическая форма физико-телеологического нарра-тива у Хокинга ведет к отсроченной «философии откровения», к проекту «полной теории» как «триумфу человеческого разума», к раскрытию «божественного замысла», которое породило бы только одну способность - способность вопрошания о причинах существования нас и Вселенной (3, с. 165). Отсюда фиксация самоумаления философского дискурса, отказавшегося, по мнению физика, от притязаний на обоснование естествознания, связанного с техникой и математикой, и выродившегося в аналитическую философию языка Витгенштейна, что оборачивается денегацией Хокинга, заменившего физическое представление и теоретическую спекуляцию свернутым нарративом о целях природы: в философии языка, уценившей условие познаваемости до внутренней формы логических контекстов в их бесконечном порождении, смотрится, как в собственное зеркало, «кратчайшая история времени», оставляющая единственный эпистемологический критерий любого целеполага-ния - возможность автоаффективного вопрошания.
Список литературы
1. Бродский И. Часть речи. Избранные стихи 1962-1989. - М.: Худлит, 1990. -527 с.
2. Хокинг С. Черные дыры и молодые вселенные. - СПб.: Амфора, 2004. - 189 с.
3. Хокинг С., Млодинов Л. Кратчайшая история времени. - СПб.: Амфора, 2006. -180 с.
4. Badiou A. Court traite d'ontologie transitoire. - P. : Seuil, 1998. - 114 p.
5. Badiou A. Mathematiques et philosophie // Lieux et transformations de la philosophie. - Saint-Denis: PUV, 1991. - P. 127-149.
6. Deleuze Gilles. Pourparlers. - P. : Miniut, 1990. - 368 p.
