CC BY
61
ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ
2009.02.039. АНДЕРСОН П. ПЕРЕХОДЫ ОТ АНТИЧНОСТИ К ФЕОДАЛИЗМУ. - М.: Территория будущего, 2007. - 288 с.
В центре внимания философско-исторической монографии авторитетного марксистского исследователя находится европейский феодализм - теоретические проблемы его развития. Однако начинается книга отнюдь не со Средневековья. По словам автора, генезис феодального общества нельзя понять без изучения «общей матрицы европейского феодализма» (с. 17). Феодализм, отмечает автор, в отличие от капитализма (с «кумулятивным» характером его формирования), восходит к одновременному и взаимосвязанному краху двух предшествующих способов производства - рабовладельческого, «на основе которого некогда было возведено все огромное здание Римской империи» (с. 20), и деформированных первобытных способов производства германских завоевателей. К этим способам производства, предшествовавшим феодализму, автор и обращается в первую очередь.
Рабовладельческий способ производства, согласно Андерсону, стал изобретением греко-римского (античного) мира. Это не мешало рабству существовать задолго до античной эпохи - в обществах Древнего Востока. Однако там оно, по словам автора, «не было преобладающим типом изъятия излишков... было периферийным явлением, в то время как основной рабочей силой были крестьяне» (с. 22). И только греческие города-государства сделали рабство «чистым» и преобладающим (не исключающим, впрочем, иных форм труда), превратив его из вспомогательного средства в систематический способ производства. Как следствие, рабы в классической Греции впервые в истории стали использоваться в ремесле и сельском хозяйстве в массовом порядке за пределами домохозяйства.
Особенность классической древности Андерсон усматривает в аномальном господстве города над деревней в условиях преобладания
сельской экономики. Именно формирование четко определенного рабского населения подняло жителей греческих городов на неведомые доселе высоты сознательной юридической свободы. Греческие свобода и рабство были, по словам автора, неотделимы друг от друга - одно являлось структурным условием другого. Особенно это касается непосредственно отношений рабов и рабовладельцев. Только рабский труд в сельской местности, говорит Андерсон, мог так радикально освободить землевладельческий класс от его сельскохозяйственного происхождения, что тот превратился главным образом в городское население, продолжая тем не менее получать свое основное богатство от земли.
Такое общественное устройство имело, согласно Андерсону, серьезные последствия. Широкое распространение рабства сделало труд (даже свободный) позорным занятием и уничтожило все возможные социальные основания для технических изобретений. Как говорит автор, если что и поражает в античной экономике, то прежде всего присущий ей «общий технологический застой» (с. 27). В данных условиях типичной формой экспансии в античности для всякого государства (неважно - греческих полисов или римской республики) было всегда движение вширь - «географическое завоевание, а не экономический прогресс» (с. 30). Именно этим надо объяснять колониальный характер греческой цивилизации и особенно постоянные завоевания Римского государства. По определению Андерсона, «потенциал рабовладельческого способа производства в полной мере был раскрыт именно Римом, который, в отличие от Греции, довел его до логического завершения» (с. 62-63). Милитаризм римской республики, как пишет Андерсон, был ее главным рычагом экономического накопления. «Война приносила земли, дань и рабов; а рабы, дань и земли обеспечивали главную составляющую войны» (с. 63).
Зависимость от внешней экспансии делала рабовладельческий строй уязвимым. Рабовладельческая экономика, в отличие от пришедшей ей на смену феодальной, не обладала, отмечает Андерсон, естественным внутренним механизмом самовоспроизводства, потому что ее «рабочую силу невозможно было гомеостатически стабилизировать в рамках системы» (с. 77). Основным источником рабского труда в античную эпоху служили военнопленные. Собственно говоря, только использование рабов, поступающих извне (а не обращенных в рабское состояние собственных жителей, как это практиковалось на
Востоке), и позволило перевести рабство из периферийного в основной способ производства. И как только Рим оказывается неспособен к регулярным завоеваниям, рабовладельческая формация начинает клониться к упадку.
Цивилизованное общество оказалось в тупике и выйти из него могло лишь при помощи варваров. Их нашествия, безусловно, оборачивались для римских земель разрушениями. Но эти разрушения не были тотальными; германцы в течение веков не только уничтожали, но также приспособляли римские порядки, систему управления, античное право для своих нужд. То есть произошло не вытеснение одной системы другой, а их смешение или «синтез». «Катастрофическое столкновение, - пишет Андерсон, - двух распадавшихся предшествовавших способов производства - первобытного и античного - в конечном счете создало феодальный строй, который распространился по всей средневековой Европе» (с. 126).
В различных регионах Европы этот синтез имел разный вид. Андерсон для иллюстрации обращается к стандартной типологии феодализма, открывающей различия трех основных феодальных регионов. Ключевым регионом европейского феодализма, где имел место «сбалансированный синтез», Андерсон называет Северную Францию с примыкающими к ней зонами, - одним словом, родину Каролингской империи. К югу от этой области, в Провансе, Италии и Испании, распад и рекомбинация варварских и античных способов производства произошли, как говорит Андерсон, при доминировании наследия античности. Наконец, к северу и востоку от региона «сбалансированного синтеза», в Германии, Скандинавии и Англии, где римское правление либо напрочь отсутствовало, либо пустило лишь слабые корни, более медленный переход к феодализму, по словам автора, происходил с преобладанием местного варварского наследия (с. 150-151).
В результате три региона заметно отличались друг от друга. Как пишет Андерсон, «сбалансированный синтез» породил классическую форму феодализма, которая, в свою очередь, оказала большое влияние на отдаленные зоны с менее выраженной феодальной системой. Именно в рамках классической формы впервые появилось крепостничество, развилась манориальная система, наибольшую роль играл сеньориальный суд и получили самое широкое распространение «иерархические субинфеодации». Со своей стороны, северный и южный
подтипы, отмечает автор, симметрично отличались более явным сохранением в них наследия предшествующих способов производства. В северном регионе куда медленнее, чем в «классическом» варианте, развивались крепостнические порядки. В итоге в той же Германии, по оценке Андерсона, полноценный феодализм установился с большим опозданием - в XII в. (с. 160). Что же касается Южной Европы (в Италии и прилегающих землях), то здесь гораздо раньше, чем где бы то ни было, себя проявили города благодаря импульсу от античной городской культуры.
Города Андерсон рассматривает как особый фактор развития средневекового мира, решивший его дальнейшую судьбу. Феодализм по своей природе предполагал двойственность: сосуществование собственно феодального (т.е. сельскохозяйственного) и в корне от него отличного городского укладов. Сама возможность относительно обособленного существования города заключалась, согласно автору, в свойственной феодальному способу производства в Европе «парцелляции суверенитета». Подобное рассредоточение власти, нехарактерное для восточных государств, сделало возможными политическую автономию западноевропейских городов и их освобождение от сеньориального или монархического контроля (с. 190).
И такое освобождение было лишь первым шагом, началом разложения феодализма. Обретя свободу, город как бы вторгался в деревню, ставя под сомнение прежние феодальные правила существования. Эти же правила оказались в позднее Средневековье под ударом благодаря усиливавшейся социальной борьбе в деревне. Эта борьба началась в значительной степени независимо от города, но город, по Андерсону, повлиял решающим образом на ее исход. Здесь, считает автор, показательна географическая локализация крестьянских восстаний. Практически всегда восстания происходили в зонах с сильными городскими центрами (с. 201). В то же время, пишет Андерсон, «города вмешивались в судьбу не просто или в основном в такие переломные моменты - они никогда не переставали делать этого и в обстановке внешнего социального мира» (с. 202). И если размышлять над причинами распада крепостничества на Западе, то ответ, по мнению Андерсона, надо искать в городском катализаторе.
О том же свидетельствуют и социально-экономические процессы в остальной части Европы - к востоку от Эльбы, за пределами основного феодального пространства. Как пишет Андерсон, «на Востоке
никакого предшествующего рабовладельческого способа производства не было», и не было, следовательно, романо-германского синтеза, создавшего феодализм в Западной Европе. Потому в восточноевропейской зоне феодализация развивалась медленно; «восточноевропейский феодализм родился только после необходимого подготовительного периода» (с. 226). Этот медленный путь стал причиной слабости городской экономики. Как отмечает Андерсон, более молодым и менее прочным сравнительно с западными городам Балтии, Польши и Руси было тяжелее преодолевать кризисные экономические периоды. Также восточноевропейские города не обладали даже близко той политической самостоятельностью, которая бросается в глаза при изучении средневековой Западной Европы. В той же Руси торговые города - Новгород и Псков, - по словам автора, «никогда не имели муниципальной структуры, сопоставимой со структурой других европейских городов, поскольку в них господствовали бояре-землевладельцы и отсутствовали какие-либо гарантии личной свободы» (с. 246).
Иными словами, городской катализатор, имевший столь важное значение в Западной Европе, в восточноевропейском регионе отсутствовал. Общей тенденцией здесь было отмирание городской жизни. «Именно это историческое поражение городов, - пишет Андерсон, -открыло путь для насаждения крепостничества на Востоке» (с. 247). В то время как на западе Европы крепостнические порядки были ликвидированы, в восточной ее части случилось «второе издание крепостничества». «Второе» в этой формулировке Энгельса вовсе не означает, по замечанию автора, возвращения к крепостничеству: в Восточной Европе его и не было раньше. Мысль Энгельса, согласно Андерсону, надо трактовать так, что Европа в целом пережила две волны крепостничества - сначала на западе (1Х-Х1У вв.), потом на востоке (ХУ-ХУШ вв.). Тем самым закрепощение восточноевропейских крестьян, как пишет автор, означало не поворот истории вспять, а возвращение ее в общее русло. «Востоку, - делает вывод Андерсон, - еще предстояло пройти весь исторический цикл крепостничества именно тогда, когда Запад уже преодолел его» (с. 256).
С.А. Ермолаев
