CC BY
47
Русское зарубежье
2009.02.029. ДОСТОЕВСКИЙ И РУССКОЕ ЗАРУБЕЖЬЕ ХХ в. / Под ред. Жаккара Ж.-Ф. и Шмида У. - СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. - 280 с.
Сборник открывает новую серию статей Международного общества Достоевского (International Dostoevsky Society). В «Dostoevsky Monographs» будут публиковаться работы членов Общества. Международная редколлегия, состоящая из ведущих исследователей из России, Европы и Америки, принимает решение о публикации. В данной серии будут издаваться как сборники статей, так и отдельные монографии. Основные языки серии - русский и английский, однако возможны публикации на французском и немецком.
В первом сборнике новой серии объединены избранные доклады Х11 Международного симпозиума о Достоевском, состоявшемся 1-6 сентября 2004 г. в Женевском университете.
Во вступительной статье «Достоевский и русская зарубежная культура: К постановке вопроса» редакторы издания Жан-Филипп Жаккар (Женева) и Ульрих Шмид (С. Галлен) отмечают, что после октябрьского переворота 1917 г. писатель стал важнейшим идеологическим «собеседником» русской эмиграции. К Достоевскому «обращались» с вопросами о духовных корнях большевистской революции, которая чаще всего воспринималась как апокалиптическая катастрофа. Творчество русского писателя объединило в себе разные элементы, которые были подвергнуты политической актуализации. Многочисленные авторы, находившиеся в изгнании, продолжили интерпретацию Д. Мережковского, еще в 1906 г. увидевшего в Достоевском «пророка русской революции». Для одних он являл собой тот темный полюс русского национального характера, который навлек беду на русский народ. С этой точки зрения, он был одновременно и диагностиком, и частью диагностированной болезни; другие считали, что он заранее предупреждал об опасности коммунистического переворота.
Творчество Достоевского остается спорным в эмигрантской критике. Аргументация опирается на идеологические и эстетические доводы. В. Набоков отвергал истерический стиль Достоевского, Н. Оцуп указывал на иррациональность мира его романов,
И. Бродский восхищался широкой стилистической гаммой писателя. Любая дискуссия русских эмигрантов рано или поздно касается Достоевского - он представил в своих произведениях «определенное художественное изображение русскости, с которым всегда приходилось считаться любой последующей культурной концепции, будь она демократической, монархической или революционной» (с. 26).
Е. Новикова (Томск) в статье «Образ Достоевского в литературе русской эмиграции: Проблематика "личного отчаяния"» отмечает, что наряду с разнообразными высказываниями о русском писателе и анализом его творчества, в обширном наследии русской эмиграции первой половины XX в. существует еще одна интерпретационная модель: собственно образ Достоевского.
Обращаясь к личности и биографии писателя, русская эмиграция специально выделяет и анализирует его путешествия по Европе. Тема Достоевский как «русский путешественник» и «русский скиталец» становится особенно актуальной для писателей «первой волны» русской эмиграции. Образ Достоевского за границей вырастает у Мережковского из ощущения личной, глубоко интимной связи, существующей между его собственной жизнью русского писателя-эмигранта и европейским опытом Достоевского. Интерпретация его отъезда в Европу как «побега», а его существования там как «невыразимого бедствия», «почти невероятных крайностей нужды», выпавших на долю «великого русского» - «трагическую силу» всего этого «поймет лишь человек, сам испытавший нужду», утверждал Мережковский.
У Б.К. Зайцева изображение пребывания Достоевского за границей определяется противоположной, по сравнению с Мережковским, интерпретацией писателя в контексте вопроса «наша Русь и Европа»: она безусловно антизападническая. Но эта идеологическая разница в конечном счете только подчеркивает то сущностное единство образа Достоевского в Европе, который нарисован русскими эмигрантами Мережковским и Зайцевым. Он организован общими мотивами нужды, доходящей до бедности, почти до нищеты, и глубокого раздражения, переходящего в отчаяние.
Особое место в создании и развитии этого специфического образа «Достоевский в Европе» принадлежит В. Набокову. Его язвительные оценки бесконечны, широко известны и являются сего-
дня предметом оживленных дискуссий. Набоков постоянно и подчеркнуто полемизировал с восприятием Достоевского как «мистика», «пророка», называя его «трескучим журналистом» и даже «балаганного склада комиком». Образ писателя в одноименном стихотворении Набокова связан именно темой пророчества: он предсказал и «наметил» «бедственный» «век» и судьбу «художника», распятого между знанием о Всепрощающем и страшной реальностью «изгнания». Отсюда суть его поэтического образа у Набокова: «судорожно-светел».
Достоевский для писателей и мыслителей русской эмиграции стал художником, превратившим страшный жизненный опыт «личного отчаяния» в «искусство», и этим он необходим русской эмиграции. «Личное отчаяние» стало залогом продолжения традиций русской литературы и высшей идентичности русских художников Х1Х-ХХ вв.
В статье «Достоевский и Мережковский (По архивным материалам)» Е. Андрущенко (Киев) отмечает, что в творчество Мережковского-эмигранта судьба, темы и герои Достоевского перешли как знаковые фигуры. Они сменялись в книге новыми «спутниками», но без Великого Инквизитора или Черта Ивана Карамазова он не мог сформулировать своих идей; Мережковскому не от чего было отталкиваться и не к чему идти. Русская культура XIX в. в творческом его мире существовала не как данность, не как некий идейный и интеллектуальный багаж, а как живая материя, дышащая и развивающаяся в современном ему культурном и социальном организме.
В. Кантор (Москва) в работе «"Карамазовщина" как символ русской стихии (глазами Бориса Вышеславцева, Николая Бердяева и Федора Степуна)» отмечает, что в книге «Русская стихия у Достоевского» (Берлин, 1924) Б.П. Вышеславцев попытался определить важнейшее открытие великого писателя, которое прояснило смысл революционных событий тех лет: Достоевский увидел и сумел показать «стихию», таящуюся «во внутреннем мире российского человека» как «некий сущностный феномен России». Об этом же в «Духах русской революции» («Из глубины», 1918) писал и Бердяев, подчеркивая, что Достоевский «обнажил стихию русского нигилизма и русского атеизма, совершенно своеобразного, не похожего на западный». Изображение российской необуз-
данности Бердяев и Вышеславцев находят практически во всех поздних романах Достоевского, но прежде всего в «Братьях Карамазовых», где она выявлена наиболее ярко - под именем «карамазовщины». Коренной признак этой стихии - исконная «обезбожен-ность», жизнь не с Богом, не против Бога, а вне Бога, жизнь на основе дохристианского, природно-языческого начала. По мнению Ф. Степуна, высказанному им в книге «Мысли о России», проявлением карамазовщины является большевизм - «одна из глубочайших стихий русской души».
М. Рубинс (Лондон) в работе «Газданов и Достоевский, или Сюжеты русской классики в романе "Ночные дороги"» приходит к выводу, что газдановский текст предстает плоскостью, на которой реализуется множественность дискурсивных практик, в частности тех, которые можно условно связать с текстами Гоголя и Достоевского. Восприятие мира как текста, в котором звучит «чужое слово» и где нет принципиального разграничения между конкретными людьми, литературными героями и их авторами, переводит действительность в область интертекстуальной игры, снимает трагизм с описываемых ситуаций. Однако на уровне героя, самого Федор-ченко, влияние Достоевского воспринимается как подлинная, к тому же единственная реальность, что и приводит его к гибели. Газ-данов приближается к постмодернистской стратегии литературы как свободной игры множества означающих. Но в то же время пример романа «Ночные дороги», который оставляет ощущение экзистенциального ужаса даже у самого искушенного читателя, подчеркивает, насколько постмодернистские стратегии Газданова скрыты по сравнению, например, с его великим современником Набоковым, тоже увлекавшимся пародированием Достоевского и особенно «достоевщины» (с. 98).
И. Волгин (Москва) в статье «Достоевский в изгнании: Переписка И.С. Шмелёва и И.А. Ильина (1927—1950)» рассматривает «присутствие» писателя в сознании русского зарубежья, сохранившееся в «переписке двух Иванов» - И.С. Шмелёва (1873-1950) и И.А. Ильина (1882-1954). Их эпистолярное общение носило чрезвычайно интенсивный характер, не прерываясь даже в годы войны (более 600 писем: 233 - Ильина, 385 - Шмелёва). Этот сравнительно недавно обнародованный корпус документов (самый большой из известных доселе эпистолярных циклов русского зарубежья)
имеет исключительное значение для отечественной культуры. Достоевский присутствует в тексте или подтексте всей переписки двух русских изгнанников; он существует в их сознании как лейтмотив, «код» русской культуры, как ее национальный архетип. Этот эпистолярный диалог приходится на годы, когда в метрополии количество изданий Достоевского, равно как и научных работ о нем, опустилось до низшей точки. Переписка Ильина и Шмелёва свидетельствует о том, что автор «Братьев Карамазовых» остается важнейшим духовным фактором в жизни русского зарубежья. Эмиграция как бы примеряет художественные пророчества Достоевского к свершившейся участи России и к собственной судьбе. Достоевский во многом определил мирочувствование интеллигентных эмигрантских кругов. Занимаемое им место в эпистолярии Шмелёва - Ильина аналогично его присутствию в культурном сознании XX в. (с. 115).
В. Котельников (С.-Петербург) в статье «"Записки из подполья" Ф.М. Достоевского и "Распад атома" Г. Иванова», сопоставляя два произведения, приходит к выводу, что разработанная Достоевским проблематика «подполья», с ее идейной полемичностью, логической и литературной оформленностью, рациональная мотивированность стиля и жанровая выдержанность не нашли применения в книге Г. Иванова, поскольку, по мнению повествующего персонажа, принадлежали к ложной традиции гуманистического реализма. Однако начавшаяся в «Записках из подполья» фрагментация субъектного пространства (результатом которой было нарастающее расширение «подпольного сознания», равно допускавшее признание идеальных ценностей, дискредитацию, их деструктивную игру с ними в своем и чужом субъектном мире и одновременно тайное понимание «гадкой истины») была использована Г. Ивановым с максимальным художественным эффектом.
Л.П. Ельницкая в статье «Исповедь антигероя ("Записки из подполья" Ф.М. Достоевского и "Распад атома" Г. Иванова)» отмечает, что «Записки из подполья» (1864) знамениты новой, по сравнению с творчеством 1840-х годов - постановкой проблемы героя, получившего «титул» антигероя - современного европейски образованного человека, который интуитивно постигает объективные тенденции мировой истории, связанные с наступлением на неповторимую личность человека. Антигерой - тот, кто, стремясь сохранить собственное лицо, живет в постоянном противоборстве с
миром, выдвигает бунт и несогласие с ним как программную установку. Персонаж «Записок...», представляя самый принцип личности (самости), не имеет ни имени, ни фамилии, ни связной биографии. Наделенный непомерным самолюбием, он уподоблен человеку, с которого содрали кожу и для которого по этой причине любое соприкосновение с жизнью и людьми нестерпимо. Огромное тщеславие, болезненное чувство личного достоинства, будучи нарушением психической нормы, преувеличением, и позволили Достоевскому показать «крупным планом» процессы самоопределения, самосознания и самопознания личности такого типа.
«Распад атома» (1937) - своеобразный личный дневник поэта, над которым Г. Иванов работал в преддверии Второй мировой войны. При всей необычности формы этого произведения - хаотическом нагромождении не связанных друг с другом фрагментов - в нем проступают черты жанровой модели исповедального предсмертного монолога, содержание которого состоит не в анализе внутренних противоречий души, а в уяснении состояния мира и положения человека в нем.
Сопоставление исповедальных начал в произведениях Достоевского и Г. Иванова приводит автора статьи к выводу об их противоположной направленности. Для Достоевского перспективы жизни связаны прежде всего с нравственным состоянием личности: подполье, где личность пребывает насильственно-добровольно, осознается как проклятие и тупик. Психология подполья выражается в тяге к преступлению. Для Достоевского продолжение жизни связывается с выходом личности из подполья в мир, к людям, в необходимости для нее постоянно «родниться с другими». Человек должен пройти через негативный подпольный опыт, чтобы узнать правду о себе. В герое Г. Иванова, в отличие от героя Достоевского, - нет раздвоенности, мучительного противоборства разных начал (с. 235). В его концепции одиночество (подполье) - удел человека, не зависящий от его выбора. Неповторимость, избранность личности не связана с этикой. Состояние мира решено в пользу Зла, и личность всего лишь индивидуальный набор из элементов зла. Перспективы жизни осознаются как жертвоприношение личности: перемены возможны через энергию взрыва и распада того, что прежде именовалось человеком. В произведении Г. Иванова совершается не только распад личности, но и распад литературной
формы: смерть героя совпадает со смертью автора, т.е. смертью литературы в ее прежнем понимании (с. 240).
В работе «Воздух Достоевского в пространстве Нины Берберовой» И. Пантелей (Москва) отмечает, что Достоевский проходил через всю жизнь Берберовой, оценивавшей через него даже собственное детство как «детское подполье». «Примерку» сюжетов, характеров и мотивов Достоевского к своему творчеству Берберова начала рано, еще в цикле рассказов 20-30-х годов. В «Биягурских праздниках» очевидны стилистические и сюжетные параллели с произведениями Достоевского («Белые ночи», «Бобок», «Кроткая», «Скверный анекдот»). Второй период творчества Берберовой - романы и повести 30-40-х годов - снова соотнесен с Достоевским, часто - от противного. В автобиографии «Курсив мой» Берберова вспоминала, что Достоевский в те годы «подавил» ее «сверх всякой меры» и что она «вышла из него только для того, чтобы пуститься в более легкую литературу - как бы назло ему» (цит. по с. 143).
Ж. Тассис (Женева) в статье «"Роман Преступление и наказание" в двух романах М.А. Алданова» отмечает, что Марк Алда-нов - один из тех нередких эмигрантских писателей, которые не любили Достоевского и этого не скрывали. Алданов наряду с Буниным и Набоковым часто выражал в своих статьях и романах нелестное мнение о своем знаменитом предшественнике. Романы Ал-данова, по мнению Ж. Тассис, изобилуют метатекстуальными элементами: в них много говорится о произведениях Достоевского. Всем другим его романам писатель-эмигрант предпочитал «Преступление и наказание», однако это не помешало ему дважды «транспонировать» (термин французского нарратолога Ж. Женет-та) этот роман с целью исправления. Алданов транспонировал сцены из «Преступления и наказания» в романах «Ключ» (1928) и «Начало конца» (1939). В «Ключе», который начинается как детектив с обнаружения трупа, писателя интересует метод Порфирия Петровича во время следствия при разоблачении убийцы. В «Начале конца» Алданов создает собственный вариант Раскольникова, чтобы показать всю нелепость поведения убийцы в романе Достоевского. «Ключ» и «Начало конца», по определению автора статьи, являются «критикой в действии», так как, переделывая несколько сцен знаменитого романа Достоевского, Алданов тем самым их
критикует и комментирует, придавая своим текстам метатексту-альную функцию.
С точки зрения автора статьи, Алданов крайне упростил и схематизировал персонаж Раскольникова. «Он стер все его сомнения, вопросы, сократил его рассуждения, лишил его трагизма». Сложному Раскольникову он противопоставляет упрощенного, неглубокого, отталкивающего Альвера. Но «комментарий к "Преступлению и наказанию" отлично выражает всю амбивалентность отношения Алданова к творчеству великого русского писателя Х1Х в.» (с. 158).
Д. Риникер (Бохум) в статье «Подражание - пародия - интертекст: Достоевский в творчестве Бунина» отмечает, что Достоевский до конца жизни оставался для Бунина открытой раной, которая так никогда и не зажила и которая, в прямом смысле слова, не давала писателю покоя даже на смертном одре. Автор приводит цитаты из записей Бунина, по которым можно судить, что он постоянно перечитывал Достоевского, к творчеству которого его внимание было приковано на протяжении всей жизни. Бунин вел непрекращающуюся битву с Достоевским на поле русской литературы, всю жизнь пытался снести этот «чужой дом на своей земле», сражаясь за собственное место в русской литературе (с. 173). Автор отмечает, что бунинская нелюбовь к Достоевскому - часть той литературной репутации, которую писатель создавал себе на протяжении всей свой литературной деятельности. И все же его отношение к Достоевскому не всегда было таким однозначно отрицательным: бунинское восприятие эволюционировало, несмотря на то, что в поздний период он всячески старался придать своим оценкам классический характер. Цель автора статьи - проследить эволюцию отношения Бунина к творчеству Достоевского.
Г. Слобин (университет Уеслиен) в статье «Сирин / Достоевский и проблемы русского модернизма» отмечает, что литературное творчество Владимира Набокова получило блестящее начало в годы его первой, европейской эмиграции (1919-1940). Вторая эмиграция - в Соединенные Штаты в 1940 г. - ознаменована переключением на английский язык и последующей мировой славой этого уникального двуязычного писателя. Современные ученые на Западе и в России не раз отмечали негативное отношение Набокова к Достоевскому, которое продолжилось в английской прозе писа-
теля, особенно в его «Лекциях о русской литературе». Для того чтобы ответить на вопрос, почему Набоков избрал именно Достоевского как мишень пародий и враждебной критики, необходимо, по мнению автора, пересмотреть миф Достоевского как центральный факт культуры Серебряного века, наметить его продолжение в литературе русской эмиграции и его пародийное преображение в экспериментальном романе Сирина «Отчаяние» (1932). Набоков-ское разделение Достоевского на мистика и художника существенно важно для того, чтобы понять его реакцию на восприятие мифа Достоевского как в русском, так и в европейском контексте. В статье речь идет не столько о зависимости молодого писателя от великого предшественника, сколько о культурной функции мифа и о литературной пародии как необходимой стадии в процессе литературной эволюции.
В отличие от Мережковского, у Андрея Белого понятие «близости» Достоевского переходит в сложное, амбивалентное отношение «двойника», и вместе с тем «достоевщина» как литературно-культурный комплекс воспринимается как опасность для будущего литературы. Метафизика символистского жизнетворче-ства была чужда Набокову, но амбивалентность Белого как и само понятие «достоевщины» и ее опасности для литературы безусловно сыграли свою роль в творческом сознании молодого Сирина.
Л. Сараскина (Москва) в статье «Достоевский как мишень в романе Набокова "Ада"» отмечает, что Набоков, утверждавший, что Достоевский - «третьесортный и очень плохой писатель-детективщик» ни на кого не оказал влияния, однако сам испытал его огромное художественное воздействие, «прикрываясь ненавистью, чтобы только не признать очевидные факты» (с. 235)
«В эмигрантской среде принято было считать, что большой русский писатель Набоков оказался не в ладу с большой русской литературой. Однако именно отношения с русской литературой -ключ к важнейшим смыслам романов Набокова, ибо не действительная русская жизнь или реальная русская история, а русская классическая литература - главная, а может, и единственная реальность позднего Набокова. Страстный диалог с русской классикой -это набоковский эквивалент Больших Идей, писательской публицистики и почти что политической борьбы; это кафедра проповедника и трибуна общественного деятеля» (с. 239), - пишет
Л. Сараскина. Однако Набокову не удалось справиться со стихией Достоевского: присутствие автора «Бесов» в мировой художественной культуре, его общепризнанная гениальность были фактором, подрывавшим и опровергавшим основные теоретические установки Набокова. Игровой, стилистический безудерж, стихия формы (приоритеты Набокова) сталкивались с безудержом идеи, мысли, проповеди, пророчества (приоритеты Достоевского), «но не могли его ни сокрушить, ни даже поколебать» (с. 239). В этом смысле роман «Ада» (1969), построенный как книга памяти, - финальная для Набокова фаза творческого спора с Достоевским. В «Аде» представлена семейная хроника как история запретных кровосмесительных страстей, ведущих к вырождению русского дворянства и пресечению человеческого рода. Господа в «Аде» живут без Бога, без родины, без почвы, без сознания греха и без страдания - весь этот «старый этический хлам сброшен на руки французской гувернантки, которая пишет "нравственные" романы, сдабривая их мелодрамой из Достоевского» (с. 243). Элитарная аристократическая игра во «все дозволено» и счастливое торжество безнаказанности сообщают персонажам «Ады» неотразимое обаяние отблеска их окончательной победы. Подобно языческим богам, герои романа свободны от власти совести, душевных переживаний, земных законов.
В статье «Достоевский и Бродский: Встреча гениев в беспредельности» Р. Клейман (Кишинев) рассматривает два основных аспекта проблемы, обозначив их как аспекты публицистики и сравнительной поэтики. Анализ публицистического наследия Бродского позволяет утверждать, что Достоевский - один из постоянных «персонажей» его многочисленных эссе, докладов и публичных лекций эмигрантского периода. Одной из точек соприкосновения Достоевского и Бродского является урбанистика. Автор анализирует эссе «Путеводитель по переименованному городу», где постоянный спутник в его мысленном путешествии по любимому городу -Достоевский, воплощающий собирательное литературное alter ego города. После него, отмечал Бродский, явь и вымысел переплелись в Петербурге воедино: «... современный гид покажет вам здание Третьего отделения, где судили Достоевского, но также и дом, где персонаж из Достоевского - Раскольников - зарубил старуху-
процентщицу» (цит. по: с. 263); в результате город впал в зависимость от своего литературного отражения.
Через всю поэзию и прозу Бродского, многократно варьируясь, проходят две принципиально важные мысли: о первостепенном значении языка в творчестве (и судьбе) поэта и о пророческой функции поэта. Они являются ключевыми в творческой концепции Бродского, ибо поэт есть «часть речи» и «пророк». С точки зрения автора статьи, чрезвычайно значимо, что к этим двум ключевым позициям непосредственно причастен Достоевский, традицию которого осознанно продолжил Бродский в своем поэтическом творчестве.
В сборнике опубликованы также статьи: Walter Kolonosky (Kansas) «In the light of Dostoevsky: The writing of Andrei Sinyavsky» и Renate Hansen-Kokorus (Mannheim) «Dostoevsky and Nabokov -Nabokov's the "Gift" (Fiction and reality - Dostoevsky in Nabokov's last Russian novel)».
Т.М. Миллионщикова
