CC BY
59
2009.02.006. ИЧИН К. ПОЭТИКА ИЗГНАНИЯ: ОВИДИЙ И РУССКАЯ ПОЭЗИЯ. - Белград: Белград. ун-т, 2007. - 103 с.
Корнелия Ичин (Белградский ун-т, Республика Сербия) прослеживает «цепочку овидиевского участия в поэтической жизни России». Монография состоит из трех глав: «Пушкин и Овидий», «Мандельштам и Овидий», «Бродский и Овидий».
Во вступлении автор отмечает, что в России внимание к древнеримскому поэту было навеяно, с одной стороны, легендой о его крымской гробнице, а с другой - перекличкой судеб русских поэтов-изгнанников с участью опального Овидия. Первые переводы его «Скорбных элегий», выполненные Ф. Прокоповичем, появились в России в ХУ11 в. Интерес к его личности и творчеству возрос в петровскую эпоху: Кантемир, Тредиаковский и Ломоносов неоднократно упоминают Овидия или ссылаются на него. Первые стихи, посвященные ему, обнаруживаются в посланиях В. Рубана и Г. Городчанинова, поэтов конца ХУШ в. В 1795 г. был издан перевод элегий Овидия с посвященным ему стихотворением И. Срезневского. Первые критические статьи о творчестве Овидия написаны В. Тредиаковским и А. Сумароковым. В Х1Х в. интерес к поэту-изгнаннику проявляли поэты пушкинской плеяды. Отдельные стихи о его личности и судьбе, критические отзывы о творчестве содержатся в произведениях А. Майкова и В. Бенедиктова. Однако на протяжении всего творческого пути «овидиевский код» прослеживается только в поэзии Пушкина, Мандельштама и Бродского.
К. Ичин отмечает, что первым преемником поэта-изгнанника явился Пушкин, в 1821 г. определивший свой творческий путь как следование поэзии древнеримского автора. Творчество Овидия привлекало поэта с юношеских лет, а начиная с южной ссылки и до 1836 г., он находил в лице римского классика бессменного собеседника. Центральным сочинением, обращенным к поэтическому наследию римского поэта, явилось послание «К Овидию» (1821), написанное после поездки Пушкина в Аккерман - место ссылки римского поэта. Трехчастная структура стихотворения (первая часть посвящена Овидию, во второй - лирическим героем выступает Пушкин, в третьей части разрабатывается мотив поэтического памятника) объединила двух поэтов в понтийском пространстве, преодолевая временной барьер. Пушкин с глубоким состраданием
говорит о скорбной участи опального римского гения и воссоздает мотивы корабля и одиночества «в отчизне варваров» из «Скорбных элегий» Овидия. Лирический герой стихотворения видит «тень» Овидия, скользящую «по льду новому»; память о римском изгнаннике жива: «не увял Овидиев венец».
В стихотворении «Погасло дневное светило» рефреном звучат строки «Шуми, шуми, послушное ветрило, / Волнуйся подо мной, угрюмый океан», отсылающие к описаниям Овидия его отплытия в изгнание. Описание Кишинева («Из письма к Вигелю») перекликается с изображением места изгнания Овидия в «Скорбных элегиях» и в «Письмах с Понта». Предание об Овидии послужило в архитектонике поэмы «Цыганы» предвосхищением трагических событий.
Реминисцентный фон пушкинского поэтического завещания: «И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хоть один пиит» - составила выраженная Овидием в финальных строках «Превращений» и в «Скорбных элегиях» идея сохранения собственного поэтического наследия в веках. Мотивы родного города, изгнания, дружбы и поэтического вдохновения в творчестве Овидия периода ссылки встречаются и в поэзии Пушкина 18201822 гг. Автор отмечает, что преданность Пушкина образу Овидия засвидетельствована и тем, что, находясь в ссылке, в середине 1821 г. он вступил в масонскую ложу «Овидий».
Далее К. Ичин отмечает, что спустя столетие к поэтическому наследию Овидия обратился Мандельштам, выбравший для своего второго сборника название «Tristia», восходящее к «Скорбным элегиям». В стихотворениях «Айя-София» и «Notre Dame» высказана мысль, что Овидий был не только предтечей, приобщившимся к новому искусству, но и непревзойденным мастером-учителем. Тем не менее Мандельштам последовательно скрывал отголоски поэзии Овидия, помещая их в неявном виде среди других, в том числе -неримских источников. В качестве примера приводится стихотворение «Не веря воскресенья чуду», где есть строки: «Я через овиди степные / Тянулся в каменистый Крым...»; таким образом диалектное слово «овид» вступало в параграмматическую игру с фамилией римского поэта.
Переклички Мандельштама с Овидием начались в сборнике «Камень» (1915). В последней строфе стихотворения «О временах
простых и грубых» имя римского поэта названо полностью, однако это был единственный случай использования гипограммы; начиная с «Камня» и до конца своего творческого пути Мандельштам ана-граммировал имя римского поэта в его латинском звучании, чтобы таким способом скрыть от читателя отношение лирического субъекта к Овидию. Обстановка жизни - ссылка, проявляющаяся в соответствующих анаграммах, усиливается, начиная со стихотворения «Пешеход», в котором в рамках мотива «непобедимого страха» анаграммирован основной мотив «Скорбных элегий». Другие примеры обнаруживаются в стихотворении «Золотое» (в трех начальных строках заключена тройная анаграмма имени Овидия).
В «Камне» использована одна из главных тем Овидия - высокого творчества и нерукотворного памятника; ближе к концу сборника преобладающей оказывается тема Рима. Относительно отголосков Овидия сборник Мандельштама «Тшйа», с точки зрения автора, можно условно разделить на две части: к первой относятся стихи, написанные до 1917 г.; ко второй - стихотворения, написанные после этой даты. Разделение обосновывается тем, что Мандельштам жизнь при советской власти отождествлял с пребыванием в ссылке. До конца сборника и варьируются, и развиваются овидиевские мотивы зимы и стужи, мотив потерянной любви, необходимой как воздух.
Устраненные от общества и брошенные на задворки мира, Овидий и Мандельштам развертывают в своих элегиях и эпистолах впечатления от картин новой, изгнаннической земли. У Овидия этот край называется «дикой страной» с «неотменимой зимой», снегом и льдом; суровый климат севера не наводит ужаса на поэта, родившегося в Петербурге. В отличие от овидиевских картин Понта, в поэтической системе Мандельштама Черное море представляет поэту возможность прикоснуться к античной культуре («Ари-ост», 1933). Угрозы, исходящие от «диких племен», с которыми столкнулся Овидий в изгнании, у Мандельштама переданы «пеньем стрел», «стрепетом гневным», образом «людья». Стихотворения Овидия проникнуты жалобами на то, что он вынужден жить «на окраине мира», «на краю земли»; у Мандельштама место изгнания -Воронеж - ассоциировано с «вороном» и «ножом».
Если Овидий ориентирован на сохранение латинской культуры и латинского языка среди «варваров» и возносит мольбы о сво-
ем перемещении ближе к Риму, то для русского поэта-изгнанника столица и Воронеж объединены боем кремлевских курантов, и он не заинтересован в перемещении из окраины к центру. Трехмерному пространству Мандельштам предпочитает время, ибо оно присоединяет его к культуре тысячелетий и к современной культуре (мотив «века»); поэт передвигается во времени, отождествляя его с небом (звездами), что позволяет выбрать ему в собеседники другого, флорентийского поэта Данте. Вопрос, касающийся смерти, Мандельштама не интересует, он хочет сохранить жизнь только для того, чтобы творить, а саму жизнь намерен «просвистать скворцом».
В поэтическом завещании «Да, я лежу в земле, губами шевеля» Мандельштам наперекор участи изгнанника, собственным творчеством готов побороть изгоняющую его страну, олицетворенную в образе Красной площади - «пупа земли». Поэтический памятник опальный поэт писал не только с оглядкой на соответствующие «памятники» Пушкина, Лермонтова и их предшественников Горация и Овидия, но и на «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». В своих изгнаннических сочинениях он высказывает убеждение, что после смерти «не достанется земле» и его слава «останется жить», а его книги окажутся «надежней гробниц» (с. 62).
Мандельштам, ощущавший себя изгнанником в официальной советской литературе 1920-1930-х годов, включал в свои поэтические тексты все больше цитат и мотивов из «Скорбных элегий» и «Писем с Понта». Тема изгнания и творческого соперничества художника с властью (вождем и императором) становится центральной в произведениях Мандельштама периода ссылки. К. Ичин рассматривает три группы мотивов, определяющих в поэзии Мандельштама «здесь» (изгнание, жизнь и смерть среди чужих), «там» (отчизна-империя, дом, друзья, возлюбленная) и «вечную жизнь» (творчество, слава, бессмертие художника).
Рассматривая реминисценции из Овидия в творчестве И. Бродского, К. Ичин отмечает, что в стихотворениях, написанных в период ссылки в Норенскую, имя Овидия упоминается в качестве поэта-собеседника и изгнанника-собеседника. Интерес Бродского к творчеству и судьбе Овидия достигает апогея в его ранний период в стихах, написанных в подражание древнему поэту. В стихотворе-
нии «Ex Ponto (Последнее письмо Овидия в Рим)» Бродский устанавливает точки соприкосновения и точки расхождения между собственной и овидиевской поэтической концепцией изгнания. Автор выделяет общие для обоих поэтов мотивы: «своего» города, моря, корабля, края земли, возлюбленной. Итоговая строчка «Ex Ponto» обращает на себя внимание выраженным в ней ответом Бродского Овидию, мечтавшему о свободном перемещении в пространстве: русский поэт говорит о невозможности такого перемещения («И в трюмах их не отыскать свободы»).
Образ Овидия не покидал Бродского и в период его второго изгнания, когда он был выдворен советскими властями из «Империи». Русский поэт не упоминал имя Назона и в более поздний период своего творчества («Пьяцца Маттеи», «Мрамор»). Все цитаты, подобранные Бродским из творческого наследия Овидия для «Мрамора», связаны с мотивами вечного любовного томления, взаимоотношений империи и поэта, творчества, которое во избежание общей участи тления должно сохраниться в памяти читателей. Заключительные реплики Публия и Туллия в «Мраморе» свидетельствуют о том, что именно Овидия - «вечного художника», не подлежащего забвению, - предпочитал Бродский «простому человеку», на путях истории остающемуся «одиноким». Бродский - изгнанник как в официальной литературе, так и в жизни, находил опору в диалоге с Овидием, не отказываясь, однако, от мысли соперничества с ним. Одна из их общих тем - тема изгнанничества, в рамках которой К. Ичин рассматривает три группы мотивов: «биографические» мотивы, размышления поэтов о родине-империи, мотивы творчества, славы и бессмертия.
Главный среди них, по мнению К. Ичин, - вопрос об отношении Бродского к овидиевскому пониманию творчества. Если «Письма с Понта» пестрят жалобами Овидия на то, что его «латинский язык» в чужой среде «никому не внятен» и что он вынужден применять сарматский язык, то Бродский, добровольно овладел в изгнании чужим - английским языком. В одном из своих последних стихотворений «Итака» он резко противопоставляет принадлежность языковой культуре соотнесению с пространством, «ибо изгнанники опровергли теорию о неотъемлемости языка от пространства, доказав, что человек творящий пребывает не в пространстве, а в языке» (с. 98).
И для Овидия, и для Бродского творчество оказалось источником всех их бедствий. В отличие от Овидия голос Бродского был менее громким и эмфатическим, однако и для Бродского, как и для Овидия, жизнь была равнозначна творческой работе (мотив скрипящего пера в «Пятой годовщине» и в «Пьяцца Маттеи»). Особую роль играет у обоих поэтов мотив благодарности: у Овидия она обращена к друзьям и читателям; Бродский благодарит жизненные обстоятельства, позволившие ему стать творцом («Я входил вместо дикого зверя в клетку»).
Тему поэтического памятника Овидий наиболее лаконично разработал в заключительной, пятнадцатой части «Метаморфоз», которая получила дальнейшее развитие в «Письмах с Понта», где выражена мысль, что он и после смерти не достанется земле и что люди будут славить Музу его. Ко всем подобным упованиям Овидия Бродский относился с иронией, полемизируя в раннем стихотворении «Я памятник себе воздвиг иной!» не только с Горацием и Овидием, но и с Маяковским. Традиционная трактовка идеи памятника заменена у Бродского темой памятника самому себе - человеку, которому уготована не посмертная слава, а посмертный уход в «Ничто». В этом, с точки зрения К. Ичин, выявляется самое существенное расхождение Бродского как с Овидием, так и со всей последовавшей за ней мировой поэтической традицией, за одним лишь исключением: Бродский верил в то, что частица его, так же как и других авторов поэтических произведений, останется в языке, в законах речи, даже в запятых.
В заключение автор приводит краткие итоги исследования.
Т.М. Миллионщикова
