CC BY
10
2008.01.028. НАЦИОНАЛЬНО-КУЛЬТУРНАЯ СПЕЦИФИКА СЛАВЯНСКИХ ЯЗЫКОВ: Теория и лексикографическая практика.
1. АЛЕФИРЕНКО Н. Коннотация и прагматика «языка культуры» // Славянские языки в свете культуры / Ин-т рус. яз. им. В.В. Виноградова РАН; Отв. ред. Алексеенко М.А. - М. и др., 2006. - С. 8-27.
2. АРХАНГЕЛЬСКАЯ А. Страшная месть или зооморфные метафоры в зеркале славянских культур // Там же. - С. 73-86.
3. БЕККЕР Й.-М. Отражение социалистической культуры в лексике советского периода // Там же. - С. 87-98.
4. ВАЛЬТЕР Х. Славянский жаргон в лексикографическом освещении // Там же. - С. 160-187.
5. ДЯДЕЧКО Л.П. Основные принципы современной эптографии // Там же. - С. 188-204.
6. ПСТЫГА А., НОВОЖЕНОВА З. Русские фраземы в межкультурной коммуникации // Там же. - С. 250-256.
Н. Алефиренко (1) определяет «язык культуры» как «разноуровневую знаковую систему особого рода, способную передавать культурную информацию в процессе вербализации культурных концептов: (1) представляющих в нашем сознании образы артефактов культуры; (2) объективирующих культурно значимые признаки и свойства номинируемых реалий; (3) создающих культурно-прагматический фон дискурса» (с. 8). Центральным для изучения корреляций языка и культуры является понятие культурной коннотации, которое определяется и интерпретируется исследователями по-разному. Автор статьи полагает, что коннотацию нельзя считать категорией, имеющей сугубо экстралингвистическую природу, т.е. относящейся не к языковым знакам, а к предметам их обозначения. По мнению Н. Алефиренко, наличие коннотативных признаков обусловливается взаимодействием трех речемыслительных координат: референта как предмета действительности, получившего наименование в процессе познания; его образом в сознании человека; средствами вербализации. Источниками культурной коннотации являются прежде всего дискурсивно-прагматические категории, среди которых выделяются: событие, ситуация, пресуппозиция, преконструкт, интердискурс и интрадискурс.
Характеристики культурной коннотации особенно ярко выступают в модели вторичного знакообразования, механизмом которого является тропеизция, а результатом становится образно мотивированная идиома/фразеологизм. Посредством вторичной номинации, используя ранее вербализованные концепты, языковое сознание создает новые концепты, в которых ономатопоэтическое содержание доминирует над предметно-логическим: ср., «искренность» и «душа нараспашку»; «удача» и «легкая рука». Косвенно-производные знаки порождаются не логическим мышлением, а эмпирическим, обыденным осмыслением мира, его отражением в национальном языковом сознании и лингвопрагматическими факторами. Поэтому в их семантике на первый план выступают признаки, несущественные с точки зрения логики. Таким образом, полагает автор, ономатопоэтические концепты представляют собой когнитивную основу значения образных фразеологизмов, в то время как когнитивной основой знаков прямой номинации являются понятия и логические концепты.
В статье А. Архангельской (2) исследуется национальная специфика зооморфных метафор в русском, украинском и чешском языках. В этих славянских языках существует значительный пласт симметричных по смыслу и форме характеристик человека на основе особенностей поведения и внешнего вида животных. Так, «пчела // бджола // усе1а» - говорится о трудолюбивом человеке; «лиса // лисиця // Н§ка» - о хитром, льстивом человеке. Однако славянские народы смотрят на животных все же разными глазами. Например, в русском и украинском языках слово «козел» стало основой для диффузного значения с сильным модусом экспрессивности - это резко негативная характеристика мужчины, которая передает целый набор недостатков. В чешском языке слово ко2е1 вообще не развило зооморфного значения, а в аналогичной функции выступает субстантив уй1 («вол»). В русском языке понятия «толстый», «неуклюжий, неповоротливый» выражаются зоомор-физмами «слон», «бегемот», «боров», «медведь», «гиппопотам», «тюлень». В этом значении уникальными украинскими характеристиками являются слова «бабак» («сурок») и «кнур» («хряк»), при этом также используется ряд лексем, в значительной степени параллельный русским зооморфизмам в плане семантики. В чешском языке эта парадигма гораздо меньше количественно: 81ои, шеёуёё,
соответственно, «слон» и «медведь». При этом зооморфизм 1;и1еп («тюлень») обозначает «старый опытный моряк», а ЬгоеЬ («бегемот») - «бесчувственный, тупой человек». Следовательно, национальная специфика зооморфных метафор в славянских языках проявляется и в несходстве переосмысленных значений отдельных наименований, и в специфике ономасиологических парадигм.
А. Пстыга и З. Новоженова (6) анализируют функционирование в польской публицистике русской фразематики - фразеологизмов, крылатых выражений, цитат и других прецедентных языковых феноменов. Их использование является особенностью польского дискурса, что свидетельствует об интенсивности польско-русских культурных и языковых контактов и общности социально-исторического опыта. Особенностью фразем является наличие культурных коннотаций, поэтому условием их успешной «работы» становится присутствие у адресата соответствующей культурно-языковой компетенции. Полное понимание не гарантировано даже при использовании фразем своего языка, а в случае применения иноязычных элементов такая компетенция еще более проблематична. Поэтому в польской публицистике выработались способы адаптации фразем русского языка к восприятию читателя. Они часто составляют особые фрагменты текстов, в которых оборот получает достаточный комментарий. Русские фраземы в польской публицистике могут быть представлены через транслитерацию, как, например, пословица: Т^е jediesz - da1sze Ьи&е82, включенная в текст о самых богатых жителях Центральной и Восточной Европы; или же через перевод, как ставшее популярным выражение: «Хотели как лучше, а получилось как всегда» - 81агаП si^ jak mog1i, а wysz1o jak zwyk1e. Фраземы могут выступать в трансформированном виде, причем авторы производят над ними как семантические, так и структурные преобразования - расчленение единицы, игра на ключевом компоненте и т.д. При этом употребление русских фразем в польской публицистике часто сопровождается операторами, фиксирующими инородность, «чуждость» этих элементов - кавычками и вводными словами.
Й.-М. Беккер (3) ставит вопрос о самостоятельности советской культуры, исследуя отражение политических событий и советской идеологической системы в лексике русского языка. В русской лексике, начиная с 20-х годов ХХ в., произошли сильные
перемены по сравнению с предыдущими этапами развития языка, обусловленные политико-общественным переворотом. Эти перемены касались прежде всего политического дискурса, но вследствие полного присвоения власти над страной и СМИ одной партией политический дискурс внутри СССР стал государственно-политическим. Он унифицировался, и создалась лексико-семантическая субсистема, обязательная для всех ситуаций, касающихся общественно-политической тематики. Выработались специфические семантические варианты, коннотации и способы употребления слов и фразеологических единиц. Однако это не означает, что преследовавшиеся языковые элементы полностью вытеснились из русского языка и из неофициального общения: они выносились в эмиграцию, а также продолжали существовать в границах СССР в разновидностях подпольного и неофициального дискурсов. Поэтому следует говорить не о «семантической революции» в русском языке ХХ в., а о «прагматической революции».
Сами лексика и семантика русского языка советского периода не являются уникальными ни для языков и идеологий стран Европы, ни для России. Они уходят корнями в международный общественно-политический дискурс XVIII и XIX веков и состоят в большинстве из интернациональных слов и семантических элементов, многие из которых употребляются и сегодня, например: «свобода», «социализм», «класс», «реакционный» и т.д. При этом значение ключевых терминов политического дискурса часто является эластичным и приспосабливается к разным идеологиям, как слово «демократия». Причину его идеологической полисемии автор видит в том, что содержание основных семантических признаков, составляющих это понятие (народовластие, свобода, равенство), не является однозначным и зависит от их интерпретаций в той или иной идеологической системе. Кроме этого, многие лексемы советского политического дискурса активно употреблялись в русском языке и до революции 1917 г.: «агитация», «коллектив», «буржуазия», «кулак» и др. Поэтому лексико-семантическая система русского языка советского периода, как и вся советская социалистическая культура, представляет собой этап исторического развития социокультурных феноменов и должна рассматриваться в более широком международном и временном контексте.
Х. Вальтер (4) анализирует проблемы, с которыми сталкиваются составители одно- и двуязычных словарей славянского жаргона. Прежде всего это проблема отбора единиц в словник, который зависит от понимания и дефиниции терминов «жаргон» и «жаргонизм». Решение этого вопроса обусловливается прежде всего тем, как авторы отграничивают жаргон от смежных явлений - просторечных и разговорных языковых единиц. Ситуация осложняется тем, что в славянских языках в последние десятилетия границы между этими явлениями очень проницаемы и многие элементы, ранее квалифицировавшиеся словарями как жаргонизмы, перешли в разряд разговорных или просторечных. Таковы, например, в русском языке слова «чернуха», «на халяву», «железобетонно» в значении «твердо, непоколебимо». Важными для семантического и культурологического описания жаргонизмов являются вопросы историко-этимологического порядка. Исследования в этой области демонстрируют разносторонние связи русского жаргона с другими славянскими языками, а также обилие заимствований из европейских языков, причем не только из английского. Так, более ранний пласт заимствований из немецкого языка пришел в русский жаргон сложным путем - через идиш и польский язык, затем через украинский и украинизированный русский жаргон Одессы и Ростова-на-Дону. К таким единицам относятся «блат», «по блату», «фарт».
Особую трудность для двуязычных словарей жаргона представляет подбор эквивалентов, так как многое в этой сфере принципиально непереводимо иноязычными средствами. Возникает необходимость разработки особой системы установления семантического, образного и стилистического параллелизмов. В работе над словарем Х. Вальтера и В. Мокиенко (Walter H., Mokienko V. Russisch-Deutsches Jargon-Wörterbuch. - Frankfurt a. M. etc., 2001), русские жаргонизмы сначала эксплицировались средствами литературного русского языка, затем подыскивалась развернутая немецкая дефиниция в аналогичном (стандартном для языка) регистре, и только на следующем этапе подбирался ряд наиболее подходящих немецких эквивалентов. Такая цепочка позволяет проверить, в том числе в форме опроса информантов, корректность эквивалентов.
Л. Дядечко (5) определяет эптографию как словарное описание крылатых слов и выражений, сохраняющих в современном
употреблении «печать авторства» и соотнесенность с текстом-источником. Термин «эптоним» образован от гомеровского выражения epea pteroenta «слова крылатые». Эптонимы представляют собой форму сопряжения двух контекстов: исходного и вторичного, в который эптоним включается как «готовая единица большого экспрессивного заряда в силу ассоциативно-генетической связи с первоисточником» (с. 190). Иллокутивная сила эптонимов формируется как результат действия трех векторов: прототипического, связанного с первичным контекстом, создающим внутреннюю форму оборота; системного, определяемого структурно-семантическими признаками; актуального, соотносящего оборот с вербализуемой ситуацией и личностным видением ее говорящим.
Следовательно, словарная статья в словаре эптонимов должна состоять из трех блоков информации: блока текста-источника, блока, описывающего узуальные признаки единицы, и блока вторичных текстов (иллюстраций). В функционировании эптонимов на первый план выступают нюансы, привнесенные каждым новым употреблением, игра со словом, отклонения в форме и содержании. Задача показать развитие эптонимов с включением вторичных контекстов, в том числе восходящих к произведениям синкретических жанров, может быть наиболее адекватно реализована в мультимедийной версии словаря, которая позволит создавать словарные статьи с подвижной структурой и включать тексты любой фактуры, в том числе музыкальные и визуальные произведения.
Е.О. Опарина
