CC BY
18
(с. 299-300). Такая интеграция невозможна без преодоления ценностного разрыва.
В заключении («От России европейской, но не западной - к России западной, но не европейской») предлагается ряд стратегических принципов, обеспечивающих эффективное привлечение внешних ресурсов для решения задач внутреннего развития. Основной опасностью для современной России является становление в стране бюрократического «национал-капитализма», который «сочетает ограниченные реформы с патриотизмом, традиционным по содержанию и устаревшим по форме. Современный российский патриотизм требует... формирования современных институтов государства, т.е. выхода за пределы существующей "царской" модели управления» (с. 362). Одним из условий этого является освобождение России от «антизападного комплекса».
О.Д. Волкогонова
2007.03.035. ШУШАРИН А С. ПОЛИЛОГИЯ СОВРЕМЕННОГО МИРА: (КРИТИКА ЗАПУЩЕННОЙ СОЦИОЛОГИИ). Раздел шестой: Кризис современного мира / Сост. Шушарина О.П., Белоусо-ва К.А. - М.: Мысль, 2006. - 720 с.
В главе «Провал в неравновесное состояние» автор определяет «современность» не просто как некую полиструктуру, а как уже неустойчивое, неравновесное, переломное, критическое, хао-тизируемое, нестабильное состояние. В самой непосредственной форме объективным началом «современности» является НТР.
Прогнозы составляют «ничтожнейшую толику» всего вала футуристических сюжетов, что уже вызывает сомнения в научной продуктивности самой своего рода «прогнозной методы мысли». При всей условности членения прогнозный подход избавлен от субъективности «стратегий» («виновных» или «героев»), но в каждом отдельном случае страдает одним или рядом следующих «недостатков». Во-первых, часто заметна все та же политологич-ность, экзотеричность; прогнозы чаще выражаются в переменчивых государственно-политических формах, а не в формах неких глубинных глобально-структурных состояний и переходов. Во-вторых, прогнозы часто одновариантны, т.е. игнорируются вариантность и вероятностность. Наконец, в-третьих, прогнозы по природе своей означают, пусть тысячу раз внешне «радикальные»,
предсказания, предположения, тенденции, но как пролонгации уже существующих форм, структур, процессов. «Сценарно-стратегический» подход полностью оставляет в тени, а что же, собственно, в действительности, объективно происходит, т.е. «задолго» и «загодя» раскручивается в самой «социальной материи».
Социум интегрируется, вся планета «сжимается», жизнь становится все плотней и жить людям и народам становится все тесней, все без исключения потоки ускоренно интенсифицируются, скрывая за собой единственную субстанциональную «универсалию» человеческого бытия - труд. Образно говоря, ничего в социальном мире, кроме труда, не осуществляется. Нарастающая и быстро усиливающаяся гонка культур покоится на инфернальной почве эгокультурности (отношения, самый глубокий «базисный» срез мироустройства) с еще по сути досоциальной идеологией «архирелигиозного культурцентризма» в субъектно-политической форме безусловного примата «национальных» интересов. В современном мире ускоренно становится все теснее, но уже в смысле не межиндивидуального, а куда более могущественного, хотя пока в основном и латентного, межкультурного давления. А отсюда вытекают все стратегии, политики. Именно эгокультурность опосредованно и выступала во внешних формах «холодной войны» доминирующим противостоянием двух систем. Доминирующий мотив у всех один - выигрыш «наших» (народа, в том числе трудящихся) с полным безразличием к тому, что при этом произойдет у «других». Поскольку постэгокультурность обладает самой глубокой, но не вещной, позитивно не осязаемой, «эфемерной» ценностью, то, прежде всего, это и был резко биполярный механизм взаимного «держания в страхе».
Крах линейной системы социализма был абсолютно неотвратим; может быть, его удалось бы несколько затянуть, что обернулось бы еще более резким провалом. Слишком глобальны, огромны и многомерны были перенапряжения ноосферы. Решающий фактор -не пропаганда, а огромное превосходство западной цивилизации в уровне жизни над советским социализмом. Неосязаемое богатство интеркультурного и духовно более высокого, более социально защищенного, безопасного образа жизни в социальных мироощущениях не идет в сравнение с элементарными и броскими фактами разрыва благосостояния, потребительских уровней жизни. Если до
эпохи НТР разрыв уверенно сокращался, то с началом НТР ситуация стала переворачиваться, разрыв начал быстро расти.
Даже чисто технически один и тот же процесс развития полупроводниковых технологий, вычислительной техники и программного обеспечения на Западе сразу стал ориентироваться на будущий массовый, товарный продукт - персональные ЭВМ, а в линейной системе - на типовой «ряд» универсальных казенных ЭВМ, прежде всего для функций управления. Вероятно, это и послужило одной из основных причин особо сильного отставания электроники. В разработке ЭВМ на первый взгляд СССР с Западом шли «ноздря в ноздрю». Однако ориентация в СССР была на управление, а не на массовое применение.
Едва ли не основным сущностным моментом всего произошедшего является полное отсутствие сколько-нибудь релевантного идейно-теоретического задела. И это едва ли не ключевой пункт всей ситуации. Идей-то, конечно, произносилось много, но абсолютно ничего соразмерного зреющему революционному вселенскому перелому, в том числе накатывавшемуся системному кризису социализма, не было. Не хозяйственно-политическая, а объективная история произошедшего, согласно самой природе бифуркационных, социально-исторически переломных процессов, в полном и адекватном виде вообще окажется по зубам только нашим потомкам. Примерно с конца 80-х годов прошлого века «процесс пошел» в столь буквально неподъемной (для краткого анализа) хаотической форме и стремительном темпе, что всякие текущие исследования не выхватывают и крупицы из происходящего, а устаревают иной раз и за месяц. Так что здесь потребуется какой-то другой характер и даже сам стиль эскизного рассмотрения.
Западный идейный «плюрализм» при всех неоспоримых исторических достоинствах не только оборотная сторона идеолого-политической медали безоговорочного экономического принуждения, но и сам является весьма жесткой идеологической формой безраздельной «диктатуры глупости», вплоть до «индивидуального террора» (Ю. Хабермас). При полнейшей видимой свободе политического выбора анонимному капиталу совершенно безразлично, о чем там спорят в надстройках, - только бы обеспечивалось его господство. И наоборот, отживавшая коммунистическая идеология тем не менее вполне допускала, просто в совершенно иной форме
дискурса, головоломные споры, но тоже только в своих пределах и формах.
В главе «Рыночное движение: (Мифология трагического де-морыночного заблуждения народов)» отмечается, что в условиях рыночных реформ все политические силы опираются на ту же самую, что и была, социальную науку, лишь слегка модифицированную ортодоксальную, а в основном перевернувшуюся либеральную. Иными словами, эта наука нерелевантна изменившимся реалиям. «Полный хозрасчет» пусть иносказательно, но идейно уже окончательно «объявил» экономическую «атомизацию» всего по-статомизированного производства.
Научные понятия в идеале не терпят многозначности, свойственной обыденным словам. Один и тот же «рынок», например, в автаркическом споре - это одно («торговцы и менялы», нехорошие ростовщики и пр.), в «протестантском» - уже совсем другое («невмешательство», «свобода передвижения» и пр.), в капиталистическом экзотерическом (от А. Смита) - третье, в посткапиталистическом эзотерическом (пролетарски-революционном) - четвертое (К. Маркс), в посткапиталистическом неоэзотерическом (плановом) -пятое. Все наличные дискурсы рано или поздно устаревают, поэтому удачный революционный, генерализующий дискурс выходит за рамки всех наличных, становится началом новой точки зрения, нового социального дискурса.
Многие способные люди, в линейной форме не находящие приложения своим силам, полагают, что рынок - это как раз для них. Но рынку, в строгом смысле, нужен только один доминирующий тип способностей и инициативы, а именно коммерческий, который в итоге, за редким исключением, подчиняет себе все остальные, бесконечно многообразные человеческие способности и инициативы. Иными словами, «экономическая свобода» существует для немногих, «порабощающих» всех прочих. В индустриальном секторе объективно необходим не возврат к контролю рынком, а, наоборот, подъем к научному, аналитическому эксфункционально-му контролю. В результате такого обобществления технологий товарность и рынок получат большее развитие, но суть этого обобществления к самому рынку не имеет ни малейшего отношения. Если мысленно представить, что все без исключения страны стали строго рыночными, то сами мироотношения с рынком по су-
ти ничего общего все равно иметь не будут, а будет идеальная «ан-тирыночность», т.е. чистейшей воды неоколониализм в некоей особо «свободной» перспективе с ужасающими последствиями. Глобализация, прежде всего, как информатика, несет больше угроз. Во-первых, движение финансов становится мгновенным и все более неуправляемым. Во-вторых, это глобализация СМИ, все более пронизываемых «двойными стандартами», «грязными технологиями». Организация демократического и всеобщего контроля над этими процессами станет одной из самых сложных и самых трудных для решения задач XXI в.
Историческая мгновенность рождения бизнеса, бирж, банков, «новых русских», необыкновенная легкость коммерциализации директоратов и пр. являются неопровержимым свидетельством, что от технологического «планового торга» происходит безусловное падение к более простому типу связи, разрушающей более высокий тип, т.е. деградация. Полоса техногенного развития в виде волны индустриализма, вытаскивающего людей из беспросветной нужды и голода, в развитых регионах заходит в свой предел. Это развитие происходило и происходит в виде стихийной и все более бессмысленной капиталистической гонки. Но дело состоит вовсе не в «патриархальном приостановлении» неумолимого научно-технического прогресса, а в преодолении стихии техногенности, ее снятии постановкой под более высокий контроль научно-гуманистического развития.
В главе «Глобальный и внешний материальный контекст деконструкции» указывается, что Запад выиграл не «холодную войну», а действительно длительное, позиционное «холодновоенное сражение» с еще не покоренным всей «мировой капиталистической системой» регионом. Сама по себе неоколониальная экспансия капитализма в строгом содержании - явление мирное, бескровное и частное порабощение. Но по сокрушительности, беспрецедентному обвальному характеру и содержанию обозначившихся перемен на самое начало войны очень похоже. «Дьявольский насос» заработал в новом, открывшемся направлении на полную мощь. Когда обломки бывшего СССР уже явно покатились «на обочину мировой цивилизации», в полной мере и все игры Запада с «открытостью-закрытостью» мигом обнажили свою суть откровенной асимметри-зацией. Вполне возможно, что Россия в ближайшие 20-30 лет бу-
дет оставаться страной дешевого и высокоэкологичного топлива, что создает совершенно естественные причины его экспорта. Но это может быть реализовано, по меньшей мере, в двух прямо противоположных направлениях: трудной, затяжной «постиндустриализацией», включающей и сырьевой экспорт, и легкой, быстрой территориальной (сырьевой) неоколониализацией, сопровождаемой деиндустриализацией.
Трудно оценить последствия прихода к власти «людей» с органическим воровским габитусом, брутальностью, по К. Ясперсу, и прочим (действенным) менталитетом. Образно говоря, мы в состоянии оценить, например, степень гниения продуктов, уровни старения сооружений (зданий, техники, коммуникаций, даже людей), но пока не умеем достоверно и убедительно даже прикинуть снижения качеств людских, последствия которых со всей очевидностью становятся все более опасными. Так что благословенный западный «конец истории» (Ф. Фукуяма) все более угрожает подлинным концом истории всего человечества.
В главе «Общие вопросы анализа деструкции» отмечается, что наука способна и даже имеет единственное моральное право только на объяснение и происходящего, неких структур бытия и тенденций перемен, т.е. на описание объективно развивающейся бифуркации. Все, что выходит за эти рамки, уже не наука, а в лучшем случае некое конструирование, политика. Объективный предмет всегда отгорожен от нас океаном субъективных, причем, с нашей точки зрения, устаревших, представлений, которые невозможно обойти. Соответственно, чтобы добраться до объективной сути такого грандиозного процесса, как деконструкция, приходится пробиваться через эти субъективные представления.
Расчет приоткрывает очень жестко асимметричную структуру неоколониального «мирового рынка», его активную потенцию. Цены «мирового рынка» суть ценовое проявление не рыночных, не межотраслевых, а межстрановых отношений. России надолго уготован статус сырьевого экспортера, но не по экономическим, а скорей по геологическим причинам. А вот в каких общественных формах все это возможно, вопрос другой: неоколониальная сырье-визация или «постиндустриализация» с действительным сохранением «статуса сырьевого экспортера». Разница колоссальная: раз-
гром всего «несырьевого» или общий подъем, но это уже восходящее изменение отношений, обобществление технологий.
Постмодернизм - это и есть адаптивная реакция нынешней отжившей науки на обвал социализма и происходящую варваризацию (включая вестернизацию) мира, и даже варваризация и самой этой науки. Высмеивающие юродство, пародия, гротеск, причем высмеивающие сам принцип наличной власти, и даже - ее же победившим агентом, суть постмодернистское разрушение «игрой на грани» всего привычного, безверие всем текстам, включая сами эти тексты безверия. Это выражение не просто разрушения, а непомерно более «богатого» всестороннего разложения до уже обессмысленных «частиц» текста, слова, дела. Выражение тенденции деконструкции самого вселенского бытия со спектром дальнейших «возможностей», не охватываемых никаким воображением. В этих условиях почва для харизматических «личностей» с самым неожиданным патолого-политическим разворотом уже существует. Сообразно развитию событий, да и чтоб остаться на политическом плаву, всем политическим силам пришлось отреагировать на несколько менее успешный, чем ранее ожидалось, ход благотворных рыночных реформ. Пока экономическая наука будет что-то объяснять и предлагать и, главное, ей будут внимать, т. е. пока она сохраняет идеолого-научно-политическое доминирование, все будет продолжать валиться.
В случае избежания катастрофы и реализации восходящей, революционной траектории будущий более высокий порядок самообразуется, а не конструируется. Как в свое время из «Капитала» следовал единственный вывод - обобществление средств производства, так и в данном случае следует единственное заключение -обобществление технологий. Можно лишь добавить, что это будет интернациональная «постиндустриализация», но не капиталистическая и не плановая, а постплановая, т.е. не с ликвидированным, а уже со снятым (неведомой, более высокой доминирующей формой производства) «планом», но и с несколько более развитым рынком в его рациональных внутренних и внешних нишах.
Основное содержание или общая топология деконструкции -это опускание (распад, дезинтеграция, разложение и т.д.) и хаоти-зация конкретно-исторической метакультуры (социалистической, советской), как сложнейшей, но вполне определенной агломерации
производства, с определенным составом производства, в постоянном материальном и глобальном контексте тенденций передела мира и эгокультурной варваризации народов. В этом процессе все увязано от глобального до семейного, но так же связно и разваливается. Метафорой основной «формулы» деконструкции на нашей ниве является партикуляризация, или эгоизация, в самом теле ме-такультуры от республик, местностей, профессий, учреждений, коллективов до семей и индивидов.
В главе «Некоторые узловые процессы, итоги и тенденции» отмечается, что основным содержанием реформаторских намерений и действий утвердилась именно капитализация, выход на первые роли частного интереса. Но если сотни лет назад в Европе это был суровый, даже кровавый (первоначальное накопление), но прогрессивный естественно-исторический процесс, то теперь он раскручивался как противоестественный («противоестественно-исторический»), за пределами «честного» малого бизнеса, как процесс патологический, нерелевантный всей метакультуре, а потому как в «благих», «для народа» действиях властей постоянно камуфлирующий обман.
Модель «мира» (А. Тойнби) самопревратилась в модель «антимира». Сколько-нибудь влиятельный поликультурный «образец» на планете исчез, что и проявилось в «кризисе интернационализма» (Р. Дебре), т.е. в «скачке» эгоизации и в пока латентной варваризации народов мира. Главным деятельным героем в «большой истории» являются сами заблудшие народы, массовые «акторы», «ответившие» сейчас на вызов эпохи покорным обвалом - «добровольной» игрой по правилам эгокультурного, неоколониального мира, но опять же на совершенно другой почве.
Как бы ни велика была роль личностей, властей, интеллигенции, действительно возрастающая именно в переломных процессах, но любая политика (деятельность властей) нигде и никогда не способна выйти за пределы хотя бы молчаливого, но именно согласия большинства масс (хотя за ними скрыты структуры, отношения, материальные тенденции, обусловливающие их «поведение»). Столь же верно и обратное утверждение: каковы умонастроения масс, даже пассивные, только примерно таковыми и могут быть политика, элиты и пр., с не таким уж и большим, как иногда кажется, пространством маневра (особенно в прогрессивную сторону).
В наследство от линейной системы нам досталась наука заметно «перенаселенная», высокомилитаризованная (во многом ориентированная на оборонные нужды), еще более «заорганизованная», «парадоксально-репродуктивная», в высшей степени пораженная собственным дефектом и взаимонепробиваемыми дисциплинарными и отраслевыми стенами доминирующего «технологического феода», с новационно невосприимчивым производством. К этому добавляются новые проблемы развития специализации мировой, все более дорогостоящей, в том числе фундаментальной, науки, как следствие - особо высокая ответственность в выборе приоритетов, а равно тонких игр научных связей с сохранением, когда необходимо, коммерческой и технологической, военной и государственной тайны.
Подводя итог ужасающего состояния в научной сфере, автор приходит к следующим выводам. Во-первых, Россия, почти наверняка утратила шансы быть великой державой на мировой арене. И, во-вторых, все это (именно на наших нивах) и обусловлено как раз «переходом к рынку». Для восстановления науки нужны не только «колоссальные финансовые средства», но и новый «дух науки», настрой всего общества, только никак не коммерческий. В целом возрождение науки в России возможно в виде революционного преобразования всех общественных отношений.
И без того тяжело принимавшиеся предприятиями новшества теперь рыночно переориентируются на сиюминутный режим. В вынуждающей гонке, часто на выживание, не до серьезных перестроений; на них способны только единичные предприятия, попавшие в какие-то чудесно благоприятные обстоятельства. Отжившие отношения по поводу технологий (процессов производства) опускаются в более простые отношения по поводу средств производства, что подчас уничтожает сами технологии. Технологии, будучи принципиально не экономическими явлениями (не вещи, а процессы деятельности работников разных качеств и позиций), еще не измеряются, способов оценок высоты технологий, вообще технологических состояний производства пока нет.
В общем ускоренная технологическая примитивизация (при существенном сохранении групповой основы собственности на технологии в ее изуродованной, наиболее грубой репродуктивно-заводской форме) вполне напоминает «заводскую охлократию».
Основными участниками саморазложения производства являются не банки, «олигархи», «номенклатура», директора, а, прежде всего, ставшие самостоятельными «трудовые коллективы», их целые отраслевые сектора. Все это сопровождается еще профессиональным разложением многих производств (падение дисциплины, уход лучших работников, снижение содержания работы) и ростом безработицы, паразитизма, нищенства. Это деление субъектов на бедных и богатых является политической основой для возможных социальных последствий, но все же мало похоже на картину классического капитализма, где расслоение по уровню жизни коррелиру-ется с объективными производственными позициями.
Почти безграничные возможности обрела на предприятиях псевдокапитализированная администрация, а также территориальная, на которую нередко управы вообще нет. Все это происходит, однако, в условиях типологически сохраняющейся технологической, но все более уродуемой структуры и состава основного производства. Если при нэпе шла борьба специфической (общинной), консервативной (рыночной) и прогрессивной (плановой) структур, то в условиях деконструкции до настоящего времени идет борьба консервативной (плановой) и нескольких регрессивных структур. Линейная система антиновационна, но репродуктивно эффективна, дает определенные социальные гарантии, защищает от безработицы и пр. В нынешней ситуации происходит утрачивание социальных гарантий, рост безработицы, но без намеков на нововосприим-чивость производства.
Все уродливые формы в деконструкции складываются как результат не композиции, а своего рода борьбы, объективного хаотического смешения законов, лишь в частности и рыночных, но и сохраняющихся статусных и вылезших дорыночных. Тот же рэкет тоже вполне взаимная сделка, обмен, так сказать, жизни на кошелек. Но едва ли кто рискнет назвать ее рыночной. Регионализация (тем более с сепаратистскими тенденциями) есть «буржуазно или рыночно спровоцированная» и не «буржуазная», и не «революция», а скорее «квазифеодальная (местническая) контрреволюция». От доминанты отраслей - назад к исторически «череспериодной» доминанте территорий. Разгром представительных органов власти (Советов), муниципализация и ослабление федеральной линии территориальной администрации привели к тому, что в низах имеет
место полная неразбериха вплоть до криминального произвола. Теперь вертикаль власти, по сути, исчезла, но поскольку это в территориальных отношениях в конечном счете все равно невозможно, то образовалось неопределенное, неустойчивое состояние.
Договорные отношения с национальными образованиями в реальных условиях деконструкции являются способом смягчения националистических и сепаратистских тенденций, а также формой реализации культурной автономии в ситуации исключительно сложного, мозаичного «нацразмещения». В этнически высокогомогенных областях картина совершенно другая: здесь уже основным фактором выступает производственная, как следствие «донорски-реципиентная» неоднородность, каковой в типологически западных федерациях просто нет. В наших же условиях высочайшей территориальной производственной (отраслевой, технологической, климатической и пр.) неоднородности договорный федерализм -лишь свидетельство крайней слабости государства и твердый гарант ускоренного роста разрывов, дифференциаций, асимметрий, новых границ и тенденций отрывов. Продолжающееся подписание договоров о «разграничении полномочий», «предметов ведения» или разграничении собственности (федеральной, субъектов Федерации, муниципальной), к тому же не опирающееся на «федеральные законы», лишь фиксирует уже захваченное право сильных. Без относительно жесткой административно-территориальной иерархии разновысокая система не может быть равновесной. Наиболее влиятельные основы сепаратизма в высшей степени инерционны, а потому и кажутся незаметными. Имеет место сплошная, по всем «вертикалям» и «горизонталям», взаимопротивоборствующая эгоизация интересов от «независимых» государств, отраслей, территорий.
Даже вполне обозначившийся подъем производства в его одномерном экономическом смысле продолжает скрывать за собой деградирующую структуру и продолжение падения всего прочего. Речь может идти о действительно какой-то временной стабилизации самого процесса деконструкции. Обвальная преступность -совершенно очевидный результат деинституционализации, т.е. деградации или полного исчезновения множества, в том числе и действительно исчерпавших себя институтов, механизмов, организаций, выступавших, однако, сдержками деструктивного поведения. С юридической деинституционализацией вся гигантская правоох-
ранительная система (милиция, прокуратура, суды и пр.) оказалась уже не готова к этому валу преступности. Естественным дополнением к преступности является неизбежный рост правоохранительных органов и трудно поддающийся оценке рост негосударственных охранных организаций и даже соответствующих служб и производств систем и разработки методов обеспечения безопасности. «Страна становится без войны воюющей, со всеми демографическими, нравственными, профессиональными и пр. последствиями» (с. 455). Реалии западноподобного судопроизводства по своему значению и влиянию кажутся просто смешными на фоне роста изощренной преступности. Западноподобное право работоспособно в западных условиях жизни, на кои у нас нет и намека. «В общем, самой мощной субъектной силой деконструкции, даже в поведенчески-пассивной форме, является развернувшийся в нерелевантный деморыночный миф совокупный работник, заблудший народ, выступающий в великом многообразии лиц, групп, слоев» (с. 473). А менять в «рыночном направлении» такую структуру, как вторая былая индустрия мира, сперва разложив ее «до основания», -на это может потребоваться лет сто. Само только прикосновение либеральной экономической мысли к объяснению происходящего более напоминает приложение химии, например, к искусству, причем в фазе деградации самого «искусства». Произошла не трудная, восходящая перекультурация всего околороссийского паттерна, а его декультурация. По очень грубой аналогии деконструкцию можно уподобить процессам в России после августа 1914 г., но только как «самовойну», «саморазложение» и «самораспад». Си-нергетически - это вполне классическое движение к «паранекроти-ческому» состоянию, т.е. к катастрофе.
В главе «Дальнейшие вероятия-невероятия развития бифуркации» подчеркивается, что сейчас наиболее вероятен некоторый не катастрофический и еще не революционный, а гниюще-шатающийся вариант развития. Это, с одной стороны, плановые восстановления в самых горящих срезах хозяйствования с последующими обратными рыночными реакциями, опять вызывающими плановые накалы политических страстей с каждыми «демократическими» выборами и новые спады с очередными внешними и внутренними «кризисами», с другой - спорадически обостряюще-смягчающиеся внешние отношения. Пока в значительной части
масс трудящихся не самоутвердятся радикально новые идеологические вокабулы целей постпланового (постиндустриального) производства, действует разрушительный деморыночный (деструктивный) миф. Если у нас действительно забрезжат позитивные революционные перемены, то это будет сразу видно по всплеску и раздвоению реакции Запада.
В условиях рухнувших институтов общество еще держится остатками автономной морали. Это и есть непостижимое консервативное сопротивление саморазрушению деструкции. Преступность растет, но не все становятся правонарушителями; престиж образования падает, но молодежь идет учиться; учителям и врачам не хватает на жизнь, но продолжают учить и лечить; производство деградирует, но есть и обновляющиеся предприятия; продолжается территориальный распад, но есть регионы, которые ориентируются на центр. С той примитивно-утопической поры, когда либералы полагали, что государство надо «убрать с дороги» из «всех сфер общественной жизни», рынок все сам наладит, построив нужные институты, ситуация изменилась. Сейчас о необходимости повышения роли государства говорят уже не только коммунисты, резко оппозиционные и «умеренные», но и либералы. Государство - это институт (структура, аппарат) обеспечения «общих дел», субъект (деятельный агент), предметно, хозяйственно и стратегически возвышающийся над всеми текущими, частными, отдельными интересами. Соответственно и все бурные нынешние «государственниче-ские» устремления в политической и научной мысли имеют под собой исключительно запутанный клубок тенденций, обусловленных тем, что в деконструкции объективно происходит деструкция самого государства.
Гуманизация (или, в противоположной крайности, крах) всего социума объективно фокусируется в зреющем эндогенном прорыве (или, в противоположной крайности, провале), т.е. в обобществлении технологий. И хотя этот революционный процесс интеллектуально обязан вобрать в себя понимание всех многообразий гетерархии структур и процессов переломного социума, но в «чисто» эндогенном содержании обобществление технологий обладает относительно высокой «логической автономией». Собственность на технологии, иерархический «технологический феод» антинова-ционны, репродуктивны, вполне адекватны индустриализму «угля
и стали»; «постиндустриализму», НТР, личностному, творческому началу в производстве они стоят поперек. Однако в условиях в основном разрушительного деморыночного процесса эта же собственность образует основу консервативного сопротивления.
Организационным началом науки будущего станут именно нравственные (тем самым общественные) императивы и соответствующие институты. Честно работать на научной ниве даже ценней результатов, каковые по самой природе познания спонтанны, непредсказуемы, подчас отрицательны, а иногда современниками и вовсе адекватно не оцениваемы. Наука в строгом смысле нигде и никогда, как дитя, самокормящейся быть не может, отсюда и элементы паразитизма в науке столь же извечны и неустранимы. А вот независимость познания, свобода научной мысли - дело совершенно другое, которое должно абсолютно зависеть от нравственности поиска и от дисциплины мысли.
Таким образом, обобществление технологий в науке состоит, во-первых, в деабсолютизации статусных структур (до сей поры окаменелых; пожизненные награждения благами за выдающиеся единичные достижения, повторю, совсем не тождественны практически пожизненным должностям). Во-вторых, обобществление технологий заключается не в абстрактной «независимости», прежде всего в «безграничной» свободе хозяйственного анализа. И, в-третьих, обобществление технологий в науке должно состоять в «понимании социальных форм» бытия в любых отраслях производства. Но прежде революционные перемены должны произойти в самом социальном познании, которое в настоящее время деструктивно перевернулось и партикулярно хаотизировалось.
Действительные стихийные ростки обобществления технологий в «чистом» виде ни малейшего касательства ни к рынку, ни к плану не имеют, хотя и не отбрасывают их. Проявляется все это сейчас в незримых и сумбурных тенденциях взаимного контроля производства (и «потребления», зарплат, условий труда и бытия), преодоления межколлективных, межведомственных, межотраслевых, а в итоге и межуровневых (вертикальных) стен и барьеров разобщенности и замкнутости, их группо-иерархических эгоизмов. Все это есть уже не стихийное подчинение производства и людей технологиям, а, наоборот, изучение и подчинение их человеку, хотя деморыночный миф слеп к этим еще старо-новым явлениям.
В главе «Штрихи к социально-политической картине» отмечается, что единственной альтернативой гибели человечества в современную эпоху может быть лишь преодоление эгокультурности с появлением глобального Левиафана, со скромными функциями жесткого контроля за соблюдением «мирных правил игры», не исключающих все прочие асимметрии. Тогда и появится простейшее мировое сообщество, коего сейчас не существует. И не будет существовать, пока есть «независимые», суверенно вооруженные государства или блоки. Соответственно и основными «субъектами» революционного преобразования являются целые народы. Только масштабный и влиятельный, пусть исторически идеализируемый, но реальный, интеркультурный пример может ненасильственно начать вытаскивать ситуацию из пока продолжающегося движения к всеобщей катастрофе. Равным образом только гуманистический революционный процесс, как всегда новообразующий, привлекательный энергией поиска новых форм, способен осветить разум, зажечь доброй надеждой и тем самым создать уже реальную «почву» для всемирной гуманизации. Историческая ситуация в этом отношении такова, что без нового «социального объекта-субъекта (обновляемой метакультуры)» новая (спасительная, гуманистическая) вера невозможна. В этой связи широкое среднее образование советского типа уже является «материально-человеческим» элементом «транспрофессиональности» реалий «трудящихся нового типа».
В современной России трудящиеся не имеют надежных и опытных органов и организаций, которые могли бы представлять интересы работников. В частности, профсоюзы не оказали ни малейшего сопротивления грабительству и абсурдам приватизации в ее преимущественно иррациональных формах. Они или еще продолжают, слабея, тянуть старые социальные функции, или довольно явно движутся к покорному обслуживанию классической капиталистической структуры в виде трех сил (профсоюзы, работодатели, государство). Все это неудивительно, ведь это именно профессиональные союзы, а не радикально отличные от них некие «постиндустриальные» профобъединения, коих еще нет и в намеках. В этой связи обращает на себя внимание абсолютно несоразмерное с капиталистическими системами забастовочное движение. Даже без статистики видно, что оно совершенно ничтожно (при таком ухудшении уровня жизни, задержках зарплат в западных системах
давным-давно бастовали бы все поголовно). Объяснить это не очень просто, но некоторые факторы, опять же весьма противоречивые, предстают вполне убедительными. Нет решительно настроенных организаций (в силу «нерешительности» же массовых настроений). Последствия увольнений (за участие в забастовках) в наших условиях для работников социально гораздо опасней, чем в западных системах; там это рядовое явление, а здесь мгновенная потеря всех преимуществ «принадлежности к коллективу», «технологическому феоду». Кроме того, забастовки могут идентифицироваться как выражение намерений «возврата к прошлому», что для большинства работников уже, безусловно, неприемлемо. Наконец, вполне похоже на то, что трудовой народ интуитивно понимает, что забастовки при адресной типологии производства не столько могут помочь выправить положение, сколько ударяют по всем, т.е. и по нему же.
Как и в самом производстве, в заметной капитализационной форме идет классовая хаотизация, рост неопределенности, и вместе с тем разрушительно-консервативной стратификации. Но все же основными силами борьбы деконструктивного процесса являются «коллективы» и их огромные, многомиллионные отраслевые образования, вполне подобные «профессиональным классам» П. Сорокина. Это, прежде всего, анархо-синдикализованные формы («каждый за себя» в технологизированной структуре), а равно компрадорские, «естественно-монопольные» отрасли и, конечно, капитал (позитивный, для своей ниши) и криминал. Работники, но именно не по труду, а по известным внутренним и внешним структурным обстоятельствам (в условиях либерализации) «удачливых» отраслей и отдельных предприятий, собственно, и давят, через всегда не беспредельный потребительский рынок, своими зарплатами учителей, врачей, пенсионеров, науку, армию, отстающие регионы и пр. Вместо «уравниловки» статусных структур заполучили не только быстрый рост диспаритета цен (промышленность - сельское хозяйство), не только патологично-капиталистический разрыв богатых-бедных (один из самых больших в мире), но и гигантский («отраслевой») диспаритет зарплат. А это тоже признаки классообразующие.
«Онтологические» субстанции в партийно-политическом пространстве характеризуются, по меньшей мере, колоссальной многомерностью, относительной инертностью и даже парадоксаль-
ной устойчивостью (в неравновесном, неустойчивом состоянии), но и столь же существенной для смутного времени изменчивостью.
Многомерность в принципе является вполне позитивным проявлением многообразий «всех сторон общественной жизни» (а следовательно, и интересов). Она же является даже и самой глубокой основой революционного изменения (если оно состоится) социального мышления, преодоления вековечного монологизма той или иной масти. Но в условиях деконструкции позитивные многообразия превращаются в противоположность рассогласованного, эклектичного хаоса, не просто естественно различных, а дисгармоничных партикулярных интересов, вплоть до индивидуального интеллектуального беспредела. Относительная инертность партийно-политических образований обусловливается инертностью стратификации, а за ней и самих производственных структур, каковые даже разваливаются не очень быстро.
Суть «очередного» общественно-исторического кризиса и состоит в том, что в совершенно новой, постэкономической и существенно внеэкономической исторической ситуации доминирует экономизм социологии в виде либерал-«марксистских» или капитал-коммунистических мифов, да еще в деструктивном развороте. Гносеологические корни этого исторического невежества экономизма - полнейшая теоретическая непостижимость отжившей, но уже не-докапиталистической, «плановой формы» с собственностью на технологии, а равно всех гетерогенных отношений всей сложнейшей метакультуры, для «числового» экономического мышления адекватно просто не существующих. В основе же всего этого - две громады экономического фундаментализма. Соответственно есть единственный разумный способ борьбы с фундаментализмом - новая фундаментальность (теперь полифундаментальность) выдвигаемых социальных теорий. «Появление нового "языка", восходящего революционного дискурса в борьбе подобных генерализующих теорий и будет означать формирование нового научно-идеологического профессионализма со всей его "книжной" (т.е. как раз именно профессиональной) новой фундаментальной семантикой» (с. 608).
Теории никогда не нужны народу (хотя именно ему в итоге и служат) в силу огромности, сложности, эзотеричности и прочей «заумности». Причем дистанция между уровнем сложности теорий
и массовыми представлениями быстро растет, тем более в социальном познании. «Противником» теорий выступает журнализм, в данном случае в его не лучшем качестве довольно агрессивного выразителя упрощенных интеллектуальных ожиданий, тем более в продолжающей снижаться «атмосфере». Теории не нужны политикам и интеллигенции (в смысле «золотой середины» интеллектуальной пирамиды) нынешней генерации, выплывшим и действующим на старых и даже деструктивных идеях. Кроме перечисленных, препятствий для развития теорий предостаточно: всемогущий клир, даже российская «специфика». Тем не менее все они должны быть преодолены, ибо иного пути прорыва нет и, видимо, никогда не будет. «Когда с известным подтекстом частенько говорят, что теперь век образов, телевидения и толстых книг не читают, то это неправда. Все интеллектуальные пирамиды всех областей познания держатся только незримыми профессиональными вершинами, "языками" (книгами)» (с. 614).
О.В. Летов
