CC BY
53
тура едина. Вместе с тем кто-то впадает в другую крайность, предпочитая подчеркивать различия, обращая внимание прежде всего на идеологическую несовместимость. И те и другие могут найти веские аргументы, подтверждающие свою точку зрения» (с. 26). Ю.А. Азаров опирается на мнение А.И. Чагина, который в своей книге «Расколотая лира», учитывая всю непростую диалектику взаимодействия потоков русской литературы, утверждает: «Одна литература и два литературных процесса»1. Эта «удачно найденная формула позволяет выявить характер соотношения двух литературных потоков в 1920-30-е годы» (с. 27).
Книгу завершают «Именной указатель» и «Summary».
Т.М. Миллионщикова
2006.03.030. ВОСПРИЯТИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ РУССКИМИ ПИСАТЕЛЯМИ-ЭМИГРАНТАМИ В ПАРИЖЕ, 1920-1940: Междунар. конф.: Тезисы.
La réception de la littérature française par les écrivains émigrés russes à Paris, 1920-1940: Colloque Intern. 8-10.12.2005: Résumés / Ed. par Jaccard J.-Ph. et al. - Genève: Univ. de Genève, 2005. - 59 p.
8-10 декабря 2005 г. в Женевском университете состоялась международная конференция о восприятии французской литературы писателями и критиками первой волны русской эмиграции, жившими в Париже. «Непосредственное знакомство с литературной жизнью Франции часто заставляло их пересмотреть традиционно негативное суждение о современной французской литературе как о литературе блестящей, но поверхностной, естественно противопоставлявшейся русской литературе, наделенной глубиной и искренностью в ущерб формальным качествам, - пишут во "Вступительном слове" к изданию тезисов докладов, представленных на конференции, ее организаторы - швейцарские литературоведы -возглавляющий Русскую кафедру, профессор Жан-Филипп Жак-кар2 и его сотрудники Жервез Тассис, Анник Морар. - ... чтение
1 Чагин А.И. Расколотая лира. Россия и зарубежье: Судьбы русской поэзии в 1920-1930-е годы. - М., 1998. - С. 24.
2
Ж.-Ф. Жаккар известен в России как специалист по литературе ХХ в., в частности, как автор переведенной на русский язык книги: Даниил Хармс и конец русского авангарда. - СПб., 1999. - 300 с.
французской литературы оказало влияние на литературные проекты писателей-эмигрантов, особенно представителей "младшего поколения", которым восхищение творчеством французских авторов помогло отмежеваться от старших коллег и укрепить свой писательский статус, весьма непрочный в условиях изгнания. Недавние исследования доказывают, что многие писатели завязывали более или менее тесные контакты с видными представителями французской литературы ... постулат о том, что русская эмиграция существовала исключительно в собственном замкнутом пространстве, отныне вызывает сомнения» (с. 5).
Три года назад Русская кафедра Женевского университета начала работу над исследовательским проектом по этой проблематике, финансируемым Швейцарским национальным фондом научных исследований. За два года изучения литературных журналов эмиграции и связей между литературами - французской и русской эмигрантской - были налажены контакты со специалистами из России, Франции, Канады, Израиля, Австрии, Италии и Швейцарии; около тридцати из них выступили с докладами на конференции.
Ольга Демидова (Санкт-Петербург) в докладе «"Воздух свободы": Воспоминания русских эмигрантов первой волны о Франции», рассматривает эмиграцию как «действие и феномен». Эмиграция осознавалась эмигрантским сообществом как проявление свободы выбора в сложившихся обстоятельствах, как нежелание существовать в пространстве политической несвободы в «новой» России. В каждом из центров рассеяния было свое понимание свободы; о Париже - с его особым «воздухом свободы» - идет речь практически во всех эмигрантских мемуарах, дневниках, эпистоля-рии, публицистике. Но и он оказался жестко регламентированным пространством диаспоры «со сложившейся социальной, идеологической, поколенческой и пр. иерархией. Выстраивание эмигрантского бытия было длительным процессом "преодоления границ свободы и несвободы" в рамках этой иерархии» (с. 26).
По итогам проведенного Леонидом Ливаком (Торонто) исследования французской периодической печати и издательского дела пореволюционной российской диаспоры в Западной Европе (1920-1940), представленного в докладе «К изучению участия русской эмиграции в интеллектуальной и культурной жизни межвоенной Франции», значительное число эмигрантов - писателей, жур-
налистов, публицистов - «приняло активное участие во франкоязычной культурной и интеллектуальной жизни при помощи переводчиков» (с. 34) или непосредственно. Периоды возрастания и спада их франкоязычной деятельности: 1920-1924, 1929-1934, 1938-1940 гг. Цель исследователя - интерпретация демографических, жанровых и тематических особенностей каждого из этих периодов в контексте политической, экономической и культурной жизни межвоенной Франции.
Николай Богомолов (Москва) в докладе «Современная французская литература на страницах газеты "Последние новости"» обозревает публикации о французской культуре за первые шесть лет ее существования (апрель 1920 - декабрь 1925) - период формирования авторского коллектива этого «наиболее респектабельного, просвещенного и систематически выходящего во Франции органа русской печати» (с. 11), его отдела культуры. Среди писавших о французской культуре, литературе, театре, кино, их истории и современном состоянии, о переводах русской литературы на французский - Н. Минский, Л. Галич, Е. Зноско-Боровский, А. Левинсон, К. Бальмонт, Дионео (И. Шкловский), Е. Извольская, Н. Берберова.
В начале 30-х годов, как установил Андрей Добрицын («Освещение французской литературы в газете "Последние новости" в 1932-1933 годах»), в центре внимания критиков, писавших о Лак-ретеле, Мориаке, Мартене дю Гаре, Шансоне, Колетт, Эме, Моруа, де Ноай, Прусте, Селине, Валлесе, Жироду, были понятия «жизненности», «правдивости», «истины бытия», порой выступающие как магические заклинания, парадоксальным образом оправдывающие «как раз отсутствие психологического правдоподобия (рецензия Сазоновой на Лакретеля)» (с. 27). Адамович с его идеей литературы как «человеческого документа» удостоил похвалы Селина за «правдивость» и «беспощадность», А. Жида - «за человечность», осудил Валери за стремление подняться над «жизнью», Пруста назвал «чудом», но «сухим, без влаги, как, впрочем, почти вся литература, взращенная Парижем» (с. 28). Иная эстетическая позиция представлена В. Вейдле, пренебрежительно отозвавшимся о «документах эпохи» и проявившим интерес к языку и стилю литературы, но и он отметил у Пруста «некоторый отлив жизни» (там же).
По словам Жервез Тассис (Женева), автора доклада «Французская литература на страницах журнала "Звено" (1923-1928)», еженедельник, а с 1927 г. - ежемесячный журнал, «Звено» постепенно стал «связующим звеном между русской эмиграцией и русской литературой» (с. 47). Критики, группировавшиеся вокруг «Звена», - Борис Шлёцер, Константин Мочульский, Владимир Вейдле, Николай Бахтин, Георгий Адамович, Юрий Фельзен, Елена Извольская - следили за литературной жизнью Франции, от избрания членов во французскую Академию до публикаций произведений известных авторов. Обзор статей и рецензий (начиная со статьи Шлёцера о Прусте в феврале 1923 г. во втором номере и кончая рецензией Фельзена на роман Бернаноса в предпоследнем номере, в мае 1928 г.) показывает, что все значимые имена французской литературы той поры упоминались в «Звене», но мало кто из них удостаивался похвалы.
По мнению Рашита Янгирова (доклад «"Новая газета": К истории печатного диалога молодой эмигрантской литературы с художественной культурой Франции»), этот «двухнедельник литературы и искусства» (март-апрель 1931), недолго издававшийся Марком Слонимом, оставил яркий след в истории русского литературного Парижа 1920-1930-х годов. Он был задуман скорее не как «посредник» между литературой диаспоры и метрополии, а как альтернативный «Числам» печатный орган младшего поколения литераторов-эмигрантов, группировавшихся вокруг «Кочевья». «Западнический компонент»: эссе французских авторов, обзоры художественной жизни, рецензии на новинки европейской литературы - занимал в газете важное место.
Несколько докладов посвящены русским писателям и критикам «старшего поколения». В 1926 г. М. Цветаева, как сообщает Лев Мнухин (Москва), отвечая на анкету для планировавшегося библиографического Словаря писателей ХХ в., присланную ей Б. Пастернаком, любимым писателем, назвала, кроме Рильке и Пастернака, Р. Роллана. Выясняя, что могло эстетически связать столь различных художников, Л. Мнухин исследует роман «Жан-Кристоф» Роллана, прозу и письма Цветаевой. В конце 1920-х -начале 1930-х Цветаева была знакома (но это не была дружба) с Шарлем Вильдраком, Жаном Шюзевилем, Натали Клиффорд-
Барни. В докладе рассмотрены эпистолярные обращения Цветаевой к А. Жиду, О. Обри.
Гаяне Армаганян-Ле Вю (Лион) представляет М. Цветаеву как двуязычного поэта. В эмиграции Цветаева, пытаясь перевести на французский свою поэму «Молодец», была вынуждена так изменить композицию и саму художественную ткань поэмы, что получилось новое произведение на тот же сюжет, на взгляд исследовательницы, - «замечательный образец творческого дара, направленного по второму» языковому руслу, но с «тем же богатством мысли и выражения», что позволяет говорить о «французской» Цветаевой (с. 10).
Елена Обатнина (Санкт-Петербург) в докладе «"Магнитные поля": А.М. Ремизов и французский сюрреализм» анализирует очерк Ремизова о сновидениях в творчестве Пушкина - «Морозная тьма» на французском языке в журнале, редактируемом основоположником сюрреализма А. Бретоном - «Cahiers G.L.M.» (N 7, 1938), и сопровождавшие его два ремизовских рисунка - художественной рефлексии пушкинского описания снов Григория в повести «Метель». Позднее Ремизов изобразил свое общение с Бретоном в абсурдистской манере - в своем сне («Подкоп и затычка»). Однако Ремизов еще в 1908 г. опубликовал первые циклы миниатюр -«снов» и с 1910-х интересовался феноменами «"случайного", иррационального и мифологического, искал пути аутентичного воспроизведения сновидений» (с. 42), тогда как сюрреалисты лишь в начале 1920-х впервые попытались постичь «творческую энергию гипнотических состояний посредством различных методик создания сновидческого текста, разработки методов автоматического письма и рисования» (с. 41-42). Позднее «помимо попыток зафиксировать сновидение как оборотную сторону реальности Ремизов приступил к художественному исследованию способов функционирования сна в структуре художественного произведения» (см. его «Мартин Задека. Сонник. Полодни ночи» и «Огонь вещей. Сны и предсонье», Париж, 1954). В 1930-е годы творчество Ремизова -«уникальный литературный феномен», его художественное пространство на «границе реального и ирреального, во многом было сродни "магнитным полям" Бретона и Супо», однако своеобразие Ремизова позволило С. Шаршуну назвать его творчество «магическим реализмом» (Числа. 1932. № 6).
Алла Грачева (Санкт-Петербург) в докладе «Французский сюрреализм и произведения "большой формы" Алексея Ремизова» выявляет близость сюрреалистической практики «автоматического письма», «коллажа», «рассказов снов» творческим экспериментам Ремизова 1920-х годов («Плачужная канава», «Взвихренная Русь»); переехавший в Париж в начале 1920-х, Ремизов лично знал А. Бретона, Ф. Супо, Л. Арагона. Период конца 1920-х годов до 1957 г., по мнению А. Грачевой, этап творческого освоения Ремизовым в экспериментальных текстах «большой формы» («Учитель музыки», «Подстриженными глазами», «Мышкина дудочка», «Иверень», «Петербургский буерак») идейно-эстетических исканий французского сюрреализма, что позволяет говорить как о типологии одновременных художественных исканий, так и о влиянии, испытанном русским писателем.
Татьяна Викторова (Страсбург) в докладе «Мочульский, критик французской литературы: "говорить о частном, личном и случайном"», характеризует К.В. Мочульского как полиглота, переводчика, обладавшего, по определению Н. Бердяева, «даром вживания в чужую мысль» и уделившего значительное внимание французской литературе (обзоры «О новом во французской литературе», статьи и очерки о французских писателях, среди них - творческий портрет Марселя Пруста1, «духовная биография» Андрэ Жида2, импрессионистическая зарисовка - Монтерлан3). Основываясь на статьях в эмигрантской прессе, архивных материалах объединения «Православное дело» и личных архивах критика она определяет его сосредоточенность на «случайном» при прочтении как сознательный принцип, противоположный «объективизму» формалистов или же поиску «единого чувства жизни» критиков-систематиков, что ведет к созданию на нескольких страницах «едва ли не исчерпывающих формул», дающих ключ к личности и творчеству автора (М. Кантор об анализе Мочульским Жида). Круг выбранных авторов - Моруа, Пеги, Жид - характеризует формирующуюся духовную ориентацию критика, склонного вместе с тем при
1 Звено. - Париж, 1926. - № 156.
2 Там же. - 1927. - №1. - С. 9-16.
3 Там же. - 1928. - №1. - С. 57-58.
вековые французские сюжеты в сборнике Эллиса "Крест и лиса"» -тема доклада Федора Полякова (Вена).
Значительное внимание на конференции было уделено писа-телям-младоэмигрантам. Татьяна Красавченко (Москва) в докладе «Л.-Ф. Селин и русские писатели-младоэмигранты первой волны (В. Набоков, Г. Газданов, В. Яновский и др.)» пишет о глубоком впечатлении, которое произвел на молодое поколение литераторов первой волны русской эмиграции (Л. Кельберина, Ю. Терапиано и др.) Селин (1894-1961), «злой гений» французской литературы, способный, однако, оспорить у М. Пруста «первое место» (J. Brenner) среди французских писателей ХХ в. как самый «значительный писатель, изобразивший болезни современной цивилизации» (M.-Ch. Bellosta). В творчестве В. Яновского, Г. Газданова и В. Набокова исследовательница выявляет три «модели» отношения к прозе Селина. «Русский Селин» - Яновский сначала сам по себе, а после 1932 г. осознанно пошел «путем Селина», работая в его стилистической манере, и, несмотря на полемику с ним на уровне идей, оказался в «тени Селина», видимо, из-за недостатка таланта. Газданова, автора романа «Ночные дороги» (1939), как и Яновского, сближает с Селином стремление внушить читателю чувство абсолютной правдивости изображаемого - без искажающих культурных мифологем, воссоздание «потока жизни» как жестокого «экзистенциального приключения» в мире, где бездействуют аксиомы морали, образ Парижа как одного из кругов ада. Однако Газданов отмежевывается от Селина (в одной из своих черновых тетрадей в начале 1930-х он пишет об «аморальности и безразличии Селина...»), ибо в отличие от него сохраняет чувство «человеческой нормы» и ощущение «другого измерения», порожденного памятью о России, с которой связаны испытываемые на прочность верования и понятия. У Селина и Набокова-Сирина как автора рассказа «Ужас» (1926), романов «Камера обскура» (1932-1933), «Отчаяние» (1934), «Приглашение на казнь» (1935-1936), несмотря на различие характера и масштаба их дарований, общий исток (что отмечал П.М. Бицилли): страшный духовный опыт, открывающий Ничто, «черный квадрат». Сиринский Цинцинат, для которого жизнь - бессмысленная отсрочка смерти, - своеобразный двойник персонажа Селина - Бардамю. В целом же во всех трех случаях (даже Яновского) речь идет в большей мере не о влиянии, а о типо-
логии, параллелизме творческой эволюции русских писателей и Селина, об общности модернистского художественного сознания, в частности формирующегося феномена литературного экзистенциализма, и о различии пережитого русскими и французскими писателями исторического опыта, их принадлежности к разным литературным и культурно-цивилизационным традициям. Литературная традиция Селина - Ф. Рабле, Э. Золя, путь от Селина шел к Ж-П. Сартру и А. Камю. У русских младоэмигрантов, несмотря на их «межбытие», обитание в «контексте» западной культуры, сохранялся мощный иммунитет, порожденный опасением утраты своей идентичности; ядром его была генетически органичная для них традиция русской культуры.
Как отмечает Владимир Хазан (Иерусалим) в докладе «К некоторым подтекстам французской литературы в произведениях эмигрантских писателей (Б. Поплавский и А. Жарри)», русские эмигранты осваивают французскую литературу не только как культурный макротекст, источник художественных референций, на основе которых возникает цитатно-интертекстуальный слой, но и в «важном аспекте глубоких духовно-творческих рефлексий, приобретших сильное художественное заострение благодаря "вынужденному", но благословенному соседству» (с. 53). В центре доклада -важнейшая «подтекстная» фигура романа «Аполлон Безобразов» -Альфред Жарри (1873-1907), выполняющий наряду с функцией «подражательного» текстового источника концептуальную роль, возможно, вообще эксплицирующую замысел романа, его художественное двуединство: христианско-метафизического и кощунственно-иронического начал, находящих выражение в его поэтике.
По мнению Дмитрия Токарева (Петербург), на Б. Поплав-ского оказала влияние как эстетическая мысль Валери, так и его тексты, прежде всего цикл о господине Тэсте, аллюзии на него многочисленны в «Аполлоне Безобразове» (герой порой кажется двойником Тэста) и в меньшей мере в романе «Домой с небес».
Ольга Брюннер (Женева) в докладе «Сюрреалистический Париж Бориса Поплавского», ссылаясь на отзыв Б. Поплавского в статье «Среди сомнений и неудач» (1932) о своем «Аполлоне Безобразове» и «Парижском крестьянине» (1926) Луи Арагона как о наиболее удачных образцах «нового западного романа», - среди общих сюрреалистических особенностей «парижских романов»
этих двух писателей - называет: «акватическую» метафору, адекватную сфере воображения, подсознания, сновидения, метафорическое поле искусственного (подделка, иллюзия, симулякр), театральность образа города; метафору «мир-базар», интерес к уличному Парижу.
Анник Морар (Женева) в докладе «Сергей Шаршун и французские дадаисты» анализирует роль авангардного искусства в творчестве Сергея Шаршуна, чьи произведения напоминают «скандальный и провокационный дадаизм Тцара» (с. 37-8), отметив, что в его мире важен и мир природы, близкий поэтике Филиппа Супо, но яснее всего - отзвуки приемов Поля Элюара. Творческий путь раннего Шаршуна - «путь не столько русский или французский, сколько путь перевозчика, во всех смыслах этого слова» (с. 38).
Леонид Геллер (Лозанна) («Ссылка в центр мира, или рецепция как метод борьбы») довольно неожиданно рассматривает И. Эренбурга как политического эмигранта; в Париже он провел почти десять лет (с 1908 г.), затем во время революции вернулся на родину, а с 1921 г. в течение почти 20 лет совершал вояжи из Москвы на Запад. Исключительный для того времени образ жизни позволил ему разработать стратегию активного посредничества, в которой «центр мира» Париж играл роль то метрополии, то периферии», то авангарда, то блюстителя культурных традиций. Эта, на взгляд Л. Геллера, «успешная стратегия» сильно повлияла на формирование советского понимания модернистской художественной культуры.
Жорж Нива (Женева) в докладе «"Изгнание - родина моя". О Владимире Набокове, американском писателе, и Владимире Волкове, французском писателе - как двух разных случаях литературной "трансгрессии"», схожих игровым и трагическим началами, полагает, что В.В. Набоков совершил литературную трансгрессию сознательно, под влиянием второго изгнания, после попытки писать на французском. За отчасти намеренную, отчасти вынужденную метаморфозу он «отомстил», разбросав по своим английским текстам скрытые руси-цизмы, обращенные к своему «настоящему» - «двойственному читателю» (с. 39). В творчестве Владимира Николаевича Волкова (Вол-кофф), современного французского писателя, считающего себя писателем русским, хотя он писал в основном на французском, «ка-
2006.03.031-032
пиллярное проникновение в русское всегда играет важную роль как на тематическом, так и на языковом уровне» (там же).
По мнению Марии Васильевой (Москва) («"Утраченный мир" русской эмиграции во французской литературе»), современный французский писатель Патрик Модиано «во многом обязан феномену русской эмиграции "первой волны"» (с. 16). В понимании Модиано «обособленность и одиночество русской эмиграции во Франции были лишь частью обособленности и одиночества современного человека вообще, его глобальной душевной неустроенности и неприкаянности» (с. 18).
Т.Н. Тулина
2006.03.031-032. БИОГРАФИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ ТВОРЧЕСТВА Б.К. ЗАЙЦЕВА. ^(Сводный реферат).
2006.03.031. ЗАЙЦЕВ Е.Н. Русский писатель земли Калужской. - Калуга: Фридгельм, 2004. - 181 с.
2006.03.032. ЗАЙЦЕВ Е.Н. Зайцевы: Сб. ст. - Калуга: Фридгельм, 2005. - 127 с.
В книгах, написанных двоюродным племянником писателя, рассматриваются различные периоды жизни и творчества Б.К. Зайцева; использованы воспоминания дочери писателя Н.Б. Зайцевой-Соллогуб и его внуков Михаила и Петра, письма писателя к родным и друзьям, цитаты из его автобиографических произведений, очерков и статей, а также документы Государственных архивов Санкт-Петербурга и Калуги.
Кандидат пед. наук Е.Н. Зайцев (Калужск. обл. ин-т повышения квалификации работников образования) рассказывает историю семьи Зайцевых, дает описание их дворянского герба, приводит биографические сведения о детских и юношеских годах писателя, тесно связанных с Калужским краем (015).
Детство будущего писателя прошло сначала в с. Усты Жизд-ринского уезда, где его отец работал управляющим рудной конторой (с. Шахты), затем в с. Людинове. С 1892 по 1898 г. Б. Зайцев жил в Калуге, учился в классической мужской гимназии (второй и третий классы), в Казенном реальном училище. Светлые и трепетные воспоминания сохранил об имении матери - Будаки, расположенном в десяти верстах от Калуги. «Духовная связь с Родиной вдохновляла проникновенное лирическое перо Бориса Зайцева, давала душевные силы жить и творить в эмиграции» (015, с. 71).
