CC BY
79
ЛИТЕРАТУРА И ОБЩЕСТВО
2006.03.009. ТЛОСТАНОВА М.В. ПОСТСОВЕТСКАЯ
ЛИТЕРАТУРА И ЭСТЕТИКА ТРАНСКУЛЬТУРАЦИИ. ЖИТЬ НИКОГДА, ПИСАТЬ НИОТКУДА. - М.: Эдиториал УРСС, 2004. -416 с.
В книге доктора филол. наук М.В. Тлостановой (проф. РУДН) речь идет о сложном характере взаимодействия глобализации и литературы как особых идеологических институтов, тесно связанных и развивавшихся параллельно со всеми трансформациями западной модерности - от ее имперско-колониального статуса до возникновения, роста и заката наций-государств, от либерализма к неолиберализму, от цивилизаторских дискурсов к тирании рынка и корпоративной культуры. Значительное место отводится анализу таких широко распространенных понятий культурной глобализации, как «детерриторизация», «гибридизация», «транскуль-турация», «полилингвизм», а также оценке их конкретных проявлений в мировом литературном процессе. В фокусе внимания автора, кроме того, находятся альтернативные незападные варианты глобализации, связанные с эпистемологическими моделями «критического космополитизма», «колониальности власти» и т.д. Особое значение придается взаимосвязи западного постмодерна, постколониальной теории и критических оценок глобализации конца 1990-х годов, а также определению новой транскультурной эстетики эпохи глобализации, которая сменяет во многих случаях прежнюю модель национальной и мировой литературы. Автор оговаривает в предисловии, что книга не случайно написана вне привычной иерархической и линейной логики позитивистского научного дискурса. Ее части не всегда вытекают одна из другой, не выстроены по цепочке, но достаточно самостоятельны и «связаны друг с другом горизонтально» (с. 3).
Среди альтернативных теорий глобализации автор выделяет две взаимосвязанные и перекликающиеся модели - это критический космополитизм и транскультурация. Первая модель основывается на стремлении пойти в обход официальных неолиберальных типов глобализации и националистических дискурсов, сделав это на основании «пограничного мышления», связанного с необходимостью дать «другому» право голоса и право на участие в создании
современного дискурса. Эстетику транскультурации отличают множественность и одновременно незавершенность позиции практикующего ее индивида. Чаще всего это эстетика «промежуточности» или пограничья; один из наиболее плодотворных ее вариантов -гибридизация. Суть ее состоит в том, что, взаимодействуя, культуры частично смешиваются, но не гомогенизируются в единое целое. По отношению к постсоветскому геокультурному пространству модель транскультурации еще не получила сколько-нибудь законченного эстетического и эпистемологического осмысления ни в области литературы и искусства, ни - шире - в области гуманитарных наук как таковых.
Постсоветское, как считает М.В. Тлостанова, не может рассматриваться сугубо в рамках постколониальных категорий: недопустимо навязывать этому социокультурному пространству логику взаимоотношений Британской империи с ее белыми поселенческими колониями. «Случай России» требует выработки собственного критического дискурса, основанного на трансколониальном, транскультурном, транснациональном элементах, которые объективно выходят за рамки привычных европоцентристских представлений.
Глобализация закономерно отражается в таких ключевых аспектах литературного процесса, как соотношение и взаимодействие мировой литературы и национальных литературных традиций, национальных и международных языков, а значит, и в смене художественных парадигм, в «странном» субъекте литературы большого исторического периода глобализации, который, с одной стороны, уже привык существовать вне локальностей, но, с другой - его память, его бессознательное полны «осколков» прошлого, отраженного в настоящем. В период бурных исторических переломов, смены политических и культурных ориентиров обнажаются механизмы канонизации и деканонизации самых разных текстов досоветского, советского и постсоветского времени и на первый план выходит не только многостилье, но и разностилье интерпретаций феноменов культуры.
Видоизменилось сегодня и понятие «мировая литература». Переосмысляя его, современные ученые (Х. Баба, в частности) делают акцент на межкультурных взаимодействиях. Таким образом, по их логике, мировая литература должна рассматриваться не в ячейках отдельных национальных традиций, но через призму тех
или иных глобальных культурно-политических влияний, закономерностей, понятий, таких как «историческая травма», рабство, революция, террор, изгнание, «внедомность», потеря культурной идентичности и т.п. Героями такого критического дискурса становятся «промежуточные», маргинальные личности - иммигранты, беженцы, мультикультурные и полиязыковые писатели.
Литературные явления, наиболее точно отвечающие логике глобализации, автор монографии предлагает условно называть по-стнациональной (или вненациональной) литературой. Но и это определение, менее расплывчатое, чем «мировая литература», не должно стать новым застывшим конструктом, механически сменяющим категории, связанные с просвещенческими и романтическими теориями культуры. Это определение предназначено помочь исследователю увидеть внутреннее перераспределение акцентов и изменяющиеся принципы деления внутри большого текста культуры и литературы, с которыми ученые и читатели имеют дело сегодня. В новом понимании мировой постнациональной литературы важнейшей чертой становится переход от господствовавшей методологии, основанной на поиске сходств, схождений, к подходам, основанным на поиске различий, на тяге к непонятному, «чужому», незнакомому.
В постсоветском пространстве формируется, по определению М.В. Тлостановой, эстетика «постсоветского возвышенного» (с. 384). Суть ее заключается в константах «российского культурного воображаемого» - вторичном европоцентризме, неотрефлек-тированном сознании собственной исключительности, которая сегодня нередко оформляется как жертвенность, страдание, противоречивое ощущение «победы в поражении». Отсюда и особая роль, в которой глобализация выступает в этом «постсоветском возвышенном», а именно насильственное и ничем для постсоветского индивида не мотивированное «сведение его субъектности к небытию», «несуществованию» для мировой системы - экономической, политической, культурной, эпистемологической. В роли глобальной силы, врывающейся в частную жизнь «маленького человека», выступает не тирания потребления, как на Западе, но осознание общности судеб миллионов людей. Для них прежние различия между колонизаторами и колонизированными субъектами оказались неожиданно стертыми либо, в отдельных случаях, те
и другие поменялись местами, поставив всех в ситуацию поражения перед западной модерностью. Моральное измерение выступает здесь не в форме вины, а в форме обиды, хотя тоже заканчивается социальной апатией.
В отличие от западного, процесс коммерциализации производства и потребления литературной продукции на постсоветском пространстве находит выражение главным образом в индивидуальном творчестве авторов, выбирающих коммерчески более успешные литературные модели. Изучая особенности транскультурной эстетики, М.В. Тлостанова обращается к проблеме субъектности формирования постсоветского индивида на примере творчества таких писателей, как В. Ерофеев, А. Крусанов, О. Забужко, А. Волос, А. Мамедов, О. Сулейменов, Т. Пулатов и др.
Важнейшим элементом в художественном осмыслении проблемы личностной идентификации в современной транскультурной литературе является метаморфоза, отражающаяся не только в творческом воссоздании мира как бесконечной цепи превращений, ускользающих от фиксации, рационализации, определения, но и в принципах «конструирования персонажей и мерцающего повествования» (с. 143). Мотив метаморфности, перекочевавшей в литературу из фольклора, удается в большей степени тем писателям, которые по-прежнему сохраняют хотя бы какие-то связи с фольклорным началом. Среди типов метаморфности, получивших развитие в Карибском регионе, превалирует, в частности, мотив превращения мертвого в живое и, наоборот, одушевленного в неодушевленное, связанный с властью воскресшего тела. Метаморф-ность повествования, героя, текста в карибской прозе и поэзии основана на динамическом начале трансформации, на незавершенной природе мира и страхе неподвижности раз и навсегда данных форм, которые воспринимаются как мираж. Это касается, например, гайанского поэта и писателя Д. Дэбидина.
Среди анализируемых в книге произведений - «книга путешествий» Вик. Ерофеева «Пять рек жизни». При всем ёрничестве автора и ясно прочитываемых литературных, исторических, культурных аллюзиях (от Бориса Гребенщикова до Владимира Набокова, от Курта Воннегута до французских экзистенциалистов, от русской религиозной философии до постструктурализма) - «это прежде всего книга об “ином” во всех его ипостасях - от чужого
человека до “другого” в себе и “иного” в незнакомой культуре, а также и о том, как русский человек конца ХХ в. осознает себя в мире и как этим миром... воспринимается» (с. 151). Пять воображаемых «антипутешествий» героя - не только взгляд русского «соглядатая», зараженного западной постмодернистской иронией, но и пять путей видения России разными глазами, оценки ее из самой российской гущи, а также из Европы, Индии, Америки и Африки. «Это бесконечный поединок перекрещенных взглядов - посылаемых и возвращаемых» (там же).
Герой Ерофеева словно проходит искаженный до неузнаваемости путь европейской цивилизации в эпоху модерности, включая и руссоистское, а затем романтическое и, наконец, модернистское тяготение к «варварству» и его экзотизацию. Но при этом он немыслимо искажает рациональную картезианскую ясность линейной перспективы Просвещения, как и гегелевское представление об истории, согласно которому любая часть мира занимает определенное место внутри или вне мировой истории, внутри или вне европейского культурного воображаемого. В системе координат Ерофеева отнюдь не Европа и не Америка, а скорее Индия, Африка и отчасти Россия оказываются азимутом подлинного религиозного и нравственного чувства, дарующего утерянное в западной культуре ощущение единения с миром. Путь героя оказывается заведомо «блуждающим и странным» (с. 152), поскольку представлен глазами аутсайдера - своеобразного пасынка Европы. Автор-повествователь, «не желающий себя определить ни туристом, ни путешественником, ни странником, но просто плывущим по реке жизни, по русской иррациональной трансцендентности, несомненно, обладает своеобразной зоркостью “постороннего”, чувствительного к нюансам собственной и чужой инаковости» (с. 153).
Эсхатологическая фантасмагория П. Крусанова «Укус ангела» - своего рода попытка переписать заново историю Российской империи. В этом смысле роман «как бы зеркально повторяет» замысел Т. Толстой («Кысь»), создавшей «странный гибрид политической сатиры и антиутопической фантасмагории с фольклорным, мифологическим, сказочным началом» (с. 167). У П. Крусанова в его «фантастически повернутой истории особого российского имперского пути», основанного на иллюзии самодостаточности и изоляционизма, «на сакрально-духовной, а не коммерческой» трак-
товке основ империи, «прочитываются многие реально существующие идеи и практики, на которых строилась ее самоидентификация» (с. 172). Роман интересен своеобразной интерпретацией трансформационизма и фантастических превращений. Но «само буйство метаморфоз» зиждется на авторской рациональной интерпретации сказочного начала. «В самой актуализации сумеречного, промежуточного, пограничного состояния звучат тревожные нотки выхода за рамки человеческого» в сферу угрожающих индивиду иррационального и мистического начал (с. 389).
Украинская антисоветская идентификация представлена в повести Оксаны Забужко «Полевые исследования украинского секса». Это произведение, по мнению автора монографии, написано «с коммерческими и рекламными целями, чтобы угодить западноукраинской и, в идеале, западной публике» (с. 173). В нем присутствует явная антирусская направленность, характерная для украинского «антиколониального» дискурса, который смешивает советское и русское и отличается характерной аберрацией, согласно которой почетнее быть колонией более западной империи, чем относиться к российским субалтернам. «Настоящей проблемой самоидентификации... становится негативность, феномен непринадлежности ни к русскому, ни к западному, ни к исчезнувшему украинскому контексту» (там же). Уникальность этого посредственного, как считает автор, произведения состоит в попытке совместить гендерный и националистический подходы к затрагиваемым проблемам. «Гендерная тема. строится не в западном феминистском ключе, а как прежде всего отвержение советской патриархальности» (с. 389), в том числе в отношениях мужчины и женщины.
К роману в рассказах А. Волоса «Хуррамабад» М.В. Тлос-танова не раз обращается в своем исследовании, поскольку видит здесь яркий пример трактовки постсоветским писателем имперско-колониальной тематики. В книге А. Волоса так или иначе присутствуют все темы, метафоры, лейтмотивы, свойственные транскультурной литературе. В новелле «Кто носится вскачь по джангалам» писатель дает пример сложных взаимоотношений маленького колонизатора с колонизированным субъектом, привлекая внимание в искусных внутренних монологах персонажей к проблеме зыбкой, но непроницаемой грани между «своим» и «чужим», между тен-
денциями модернизации и традиционной культурой. Пресловутое желание стать «другим» выражено в этом рассказе одинаково сильно с обеих сторон - и колонизатора, и колонизированного; Волосу удается виртуозно показать каждого из героев «иным» для другого (с. 389). Важно и то, что в этом рассказе возникает образ метиса, культурного посредника, как далекий отзвук «гибридной идентичности», столь богато разработанной на Карибах и в Латинской Америке, но практически не встречающейся в постсоветской литературе.
«Гибридная субъектность» выступает и на страницах произведений А. Мамедова (повесть «Фрау Шрам» и др.), который, будучи сам порождением транскультурации, характерным образом выбирает неизменно лишь одну сторону идентификации, а не пытается выстроить в подлинном смысле гибридный микрокосм своего «я» (с. 390). Но транскультурная идентичность его героев, новых космополитов поневоле, оказывается сложнее их национальной или эстетической, религиозной или языковой характерности.
В нескольких случаях автор сопоставляет произведения постсоветских авторов с наиболее яркими проявлениями транскультурного и постколониального самоощущения героев других локусов: Южной Африки, Турции, Австралии и т.д. В главах, где дается образ бывшего колонизатора как «другого», сталкиваются столь разные, на первый взгляд, произведения, как роман «Бесчестье» южноафриканского писателя Дж.М. Коэтси (1.Ы. СоЙЕее; в другой транскрипции Кутзее), рассказ американца П. Боулза «Далекий случай» и новелла А. Волоса «Свой». В центре внимания писателей - «проблема субъектности и загадка насилия, сложность или даже невозможность выстраивания каких-либо приемлемых человеческих отношений на искаженной основе колониальноимперского прошлого. Во всех трех произведениях. действие движется от плохого к худшему, привычная жизнь персонажей-колонизаторов рушится в одночасье, и каждый из них остро ощущает в какой-то момент, что отмена колониализма не ведет к отмене тех уродливых отношений, которые он порождал, а лишь меняет полюса властных оппозиций» (с. 390). Процесс деколонизации сознания гораздо сложнее и болезненнее и может занять не одно десятилетие. Герои этих трех авторов - очень разные, но, в сущности, все они практикуют в той или иной форме «романтические экзоти-
стские дискурсы» (там же). Во всех произведениях язык выступает своеобразным ключом к прочтению субъектности героев.
Немалое место в реферируемой книге отведено проблеме хронотопа, которая лежит в основе транскультурной эстетики и онтологии многих произведений, созданных в эпоху глобализации в самых разных уголках планеты. Этот особый хронотоп М.В. Тлостанова определяет как хронотоп промежуточности, или хронотоп «нигде и никогда» (с. 233), а внутри него выделяет и более частные хронотопы - имперского и колониального города, дома, внедомности. Основными чертами хронотопа промежуточности являются «переходность, незавершенность, выпадение из времени и пространства - детерриторизация и деисторизация, экзистенциальное изгнанничество и неприкаянность, равно разделенные и бывшими хозяевами, и бывшими подчиненными» (с. 390-391).
Автор сопоставляет в плане хронотопа произведения армянского писателя А. Айвазяна, канадки М. Лоренс, западноукраинского автора Ю. Андруховича, австралийца П. Кэри, турецкого прозаика П. Теру и др. В постсоветской литературе транскультурная неприкаянность часто носит символический характер, а иммиграция и изгнание необязательно происходят в действительности: движутся не сами люди, но скорее меняется мир вокруг них, неизменно «обрекая на чудовищное понижение» (с. 391) их социального статуса. Сложность в определении пространства в хронотопе промежуточности в постсоветской литературе состоит в том, что само количество традиций, используемых писателями, гораздо больше, чем в других случаях, их внутренняя иерархия сложнее. Иногда это - тяготение к нескольким имперско-колониальным традициям.
Именно так происходит в произведениях Андруховича и Мамедова. Их пространство в художественном смысле - сказка, фантазия, утопия. «Время в хронотопе промежуточности меняет свою линейность и необратимость на многомерность движения с разной скоростью и в разных направлениях, на предельную субъектива-цию, основанную на столкновении нескольких моделей в жизни персонажа и в окружающем пространстве, где циклизм сливается с влиянием новейших представлений о времени» (там же).
Важное место во взаимоотношениях пространства и времени в транскультурной литературе занимает разработка образности го-
рода - зловещего или, напротив, идеализируемого сказочного пространства, в котором воплощаются самые разные миры и знаки империи. Внутри хронотопа города выделяется несколько «минито-посов» (с. 391), организующих пространство и время имперского или колониального города: рыночная площадь, кладбище, подземелье и т.д. Проблематика модернизации определенного локуса может актуализироваться «в семиотическом ключе» по модели У. Эко, как это происходит у О. Памуса, или в виде «ностальгических прустовских зарисовок» А. Мамедова (роман в новеллах «Хазарский ветер»), или в «пропагандистской плакатной манере фантасмагории» Ю. Андруховича (роман «Московиада»), или в особой стилистике «двойного видения, курсирующей между восточной сказкой и жестокой, почти документально воссозданной реальностью» А. Волоса («Хуррамабад») (с. 392).
Эстетика транскультурации, по логике М.В. Тлостановой, реализуется в формах своеобразного диалогизирования, которое проявляется и внутри произведения, внутри субъектности его героев, и в сфере интертекстуальности, во взаимоотношениях между произведением и читателем. Само различие между метрополией и «колониями» в постсоветской реальности, «с одной стороны, зыбко, с другой стороны, значительно более вариативно, чем в случае с другими империями и колониями». Нередко встречается и вариант подчиненности сразу двум субалтернам империи - например, Австро-Венгрии и России (Западная Украина). В результате создается «палимпсест интертекстуальности, и некоторые его слои будут работать только для посвященных, знакомых с определенными локальными сюжетами» (с. 393).
В качестве своеобразных палимпсестов автор рассматривает роман-антиутопию Т. Толстой «Кысь» и книгу П. Вайля «Карта Родины». У Толстой происходит взаимоналожение нескольких культурных текстов и языков; тем самым транскультурация имеет место внутри одной культуры. П. Вайль выступает как европоцентрист и носитель имперской культурной доктрины, пытаясь переосмыслить «карту» России и СССР в рамках своеобразной структуры книги, которая сама отвечает сложной модели «пространственной аллегорической истории России» (там же). В книге один за другим предстают слои модернизации, вестернизации, советского
влияния, а затем волны глобализации, отложившиеся в топонимах, названиях улиц, городов как своеобразных текстах культуры.
Российский постмодернизм, по мнению автора, несамостоятельный и вторичный, являет собой модель «канонического контрдискурса» (с. 327). Наиболее близок к технике контрдискурса В. Сорокин, в чьих произведениях происходит гибридизация западных постмодернистских форм и советского материала. Так, роман «Норма» - это и пример «идеологической, культурной, языковой, эстетической транскодировки, выветривания смысла из советских ритуалов, лозунгов, семиотических моделей», и пример «отрицания и низвержения западного романного повествования». Но в целом он остается насквозь игровым и «далек от любых серьезных попыток ответа прошлому с точки зрения иного.» (с. 395).
Сама многоликость Российской империи рождает многомерность и одновременно некоторую «недовыраженность», зыбкость эстетических моделей. Аллегория, особенно в историческом разрезе, занимает центральное место в выражении контрдискурсивности транскультурной литературы, превращаясь в «плавающую» аллегорию с множественными смыслами. Аллегоризация у постсоветских авторов не способна порождать свои семиотические модели и механизмы смыслообразования. Творчество В. Бугромеева, по наблюдению автора, едва ли не единственный (из приведенных в исследовании) случай «пародийной исторической аллегории, высмеивающей мифологические поиски национальной истории и парадоксы белорусской национальной идентификации» (с. 396). Его «роман-диссертация» «Корона великого княжества» - «гибридная книга»; это касается жанра, дискурсивной практики автора, самого тона повествования.
В целом М.В. Тлостанова признает, что настоящей, разработанной транскультурационной эстетики на постсоветском пространстве пока не существует. Но есть само явление транскульту-рации, ждущее научного подхода. Говорить об этом явлении, связывающем нашу историю и современность с мировой историей и культурой, необходимо и закономерно, тем более на теперешнем витке глобализации.
О.В. Михайлова
