CC BY
39
2005.01.015. ШМИТТ Ж.-К. ПЕРЕСКАЗЫ И ИЗОБРАЖЕНИЯ СНОВИДЕНИЙ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.
SCHMITT J.-K. Récits et images de rêves au Moyen Âge // Ethnologie fr. -P., 2003. - N 4. - P. 553-562.
Французский медиевист Жан-Клод Шмитт, член «Группы исторической антропологии», исследующей культуру западного Средневековья, реконструирует средневековую концепцию сна, сопоставляя словесные и изобразительные источники и тем самым затрагивая чрезвычайно популярную в современном западном литературоведении тему соотношения слова и визуального образа.
Ученый убежден в принципиальном различии между средневековым и современным пониманием сна. Если для человека XXI в. сон является внутренним процессом, «психической актив-ностью, связанной с индивидуальным бессознательным», то для человека Средневековья «источник сна лежал вовне, в невидимых позитивных и негативных силах, управляющих миром и людьми» (с. 553). Иначе говоря, современная психология трактует сон как нечто внутреннее, средневековая антропология понимает его как нечто внешнее, внеположное человеческой душе. Другое различие связано с оппозицией индивидуального/коллективного: если в современной интерпретации сон -нечто глубоко индивидуальное, то средневековый сновидец соотносит свое сновидение с судьбой социума, к которому принадлежит. В сне нет ничего интимного; он - в известном смысле «общее дело», весть, касающаяся многих.
Таким образом, сон в средневековом его понимании пред-ставляет собой, по сути дела, форму отчуждения (aliénation): «даже когда я вижу сон о себе самом (а средневековые авторы оставили сообщения и о таких снах), я вижу во сне себя под взглядом Другого, который является мне и посылает мне весть, полную образов и слов» (с. 553).
При переходе от Средневековья к Ренессансу и затем к Новому времени происходит и трансформация культуры сновидений; во французском языке эта трансформация выражается и в смене основной лексемы сна: слово songe (от латинского somnium), становясь более редким и «литературным», вытесняется словом rêve, которое этимологически связано с идеями блуждания, безумия и т. п.
Христианская культура в первые века своего существования относится к сновидению с глубочайшей подозрительностью, как к атрибуту греховно-языческого мироощущения (основополагающий монашеский принцип semper vigilandum - «следует бодрствовать всегда» формально как бы вообще исключает сон из жизни подлинного христианина). Однако уже со времен Григория
Великого начинается активное усвоение позднеантичных классификаций и интерпретаций сновидений, а фундаментальный комментарий Макробия к цицероновскому «Сну Сципиона» вообще становится одной из любимейших книг Средневековья. Уже раннехристианские экзегеты занимаются толкованием многочисленных сновидений, описанных в Ветхом и Новом заветах. Подлинной апологией сна становится пролог к «Роману о Розе», направленный против тех, «кто рифмует songe и mensonge» (т.е. «сон» и «ложь»).
Средневековая культура проводила различие между сомни-тельными сновидениями необразованного простонародья (illiterati) и снами, которым можно было доверять, - сновидениями святых, монахов и королей. Вместе с тем в XI-XII вв. начинается процесс, который Жак Ле Гофф удачно назвал «демократизацией снови-дений»: litterati, монахи и «клерки» начинают проявлять интерес к снам обычных людей и даже записывать их. В начале XII в. шестидесятилетний монах Гибер де Ножан (Guibert de Nogent) записывает во всех подробностях сны собственного детства, а также сны своей матери и других близких. Мать Гибера обладала репу-тацией «толковательницы сновидений»: бесчисленные посетители стекались к ней со всех окрестностей, чтобы узнать значение своих снов.
Сновидения играли исключительную роль в возникновении и утверждении любых новаций: новое верование (например, вера в чистилище, утвердившаяся в конце XII в.), новая династия, «обре-тение» новых реликвий или чудодейственного образа, основание монастыря или религиозного ордена в равной мере требовали некоего освящающего сновидения, который служил для них своего рода «небесной легитимацией».
В эту эпоху пересказы снов буквально наводняют практически все письменные жанры: библейскую экзегетику, жития святых, королевские хроники, романы и пр. Они появляются не только в латинской, но и в вернаку-лярной литературе. Самый известный пример - «Роман о Розе», который целиком представляет собой сон (разумеется, фиктивный, аллегорический). Любопытно, что этот сон - общий для двух сочинителей романа (Гийома де Лориса и Жана де Мена): «автор», засыпающий в начале повествования, и «автор», просыпающийся в конце, - разные люди. Форму романа-сна использует и Гильом де Дигюльвиль в «Странствовании челове-ческой жизни» (Pèlerinage de vie humaine), представляющем собой «длительное путешествие-сон в потусторонний мир, завершающееся в небесном Иерусалиме» (с. 554). В форму сновидения не облекаются артуровские романы («Ланселот», «Поиск Грааля», «Смерть Артура»), однако и в них трудно найти значительное событие, которое не предвещалось бы сновидением.
Ж.-К. Шмитт особое внимание уделяет бурно развивавшемуся в XI-XII вв. жанру, который он определяет как «онирическую автобиографию» (от греческого onar - «сон»). Монахи Отло Сент-Эммеранский, Руперт Дойтцский и др. создают автобиографические тексты в традициях «Исповеди» Августина, насыщая их пересказами и комментариями собственных сновидений (Гибер де Ножан свое сочинение в этом роде определяет словом monodiae). Некоторые из них, полагая, что сон не обладает достаточной «авторитетностью», предпочитают иначе именовать свой визионерский опыт: так, Елизавета из Шёнау говорит об «экстазах», пережитых ею «в ее маленькой постели» (in lectulo meo), имея в виду сновидения.
Как объяснить несомненную связь между сном и личным автобиографическим опытом в свете средневекового понимания сна как «отчуждения»? Если сон - это вторжение высшей трансцендентной реальности, имеющее отчуждающий характер, то какое отношение он имеет к структурированию чисто субъективного опыта? Ж.-К. Шмитт полагает, что противоречия здесь нет. Средневековая субъективность - особого свойства: она проявляет себя не в «обретении тотальной свободы», но «в признании своей подчиненности» (с. 555); это осознание себя как существа, подчи-ненного высшему началу, в значительной степени достигается благодаря сновидениям, в которых личность как бы «ловит на себе» взгляд Бога и в «лучах» этого взгляда формирует себя.
Средневековую историю сновидений составляют не одни только словесные пересказы снов, но и их изображения в миниатюрах, гравюрах и пр., вступающие порой в сложное взаимодействие с текстом. Ж.-К. Шмитт анализирует обширный иконографический материал, уделяя основное внимание вопросу о том, в какой мере изображение сновидений в средневековых рукописях служит «репрезентации субъективности» (с. 555).
Средневековые художники не оставили ни одного изображения собственного, субъективно-личного сна: все созданные ими образы сновидений представляют собой в основном либо иллюстрации соответствующих библейских эпизодов, либо - в светской лите-ратуре - различных куртуазных аллегорий («Роман о Розе»). Однако Ж.-К. Шмитт все же приходит к выводу, что и в этих произведениях субъективность художника-сновидца все же нашла выражение, хотя и опосредованное.
В Средние века образ сна обязательно включал два элемента: фигуру спящего и изображение собственно сна. Таким образом, в изображении обязательно совмещались два плана: реальность, частью которой был спящий, и само сновидение. Эти планы могли пере-плетаться: так, в изображении сна
Никодима, которому явился ангел, приказавший срубить дерево и сделать из него распятие, одно и то же дерево принадлежит и к реальности, в которой находится спящий, и к «реальности» его сна, являясь деревом, которое ему приказано срубить.
Между двумя планами изображения возникает сложное, напряженное взаимодействие, своего рода игра, в которой, по мнению исследователя, и следует искать «субъективную сторону сна». Эта игра ясно выражена, например, в иллюстрации к «Стран-ствованию человеческой жизни» Гильома де Дигюльвиля: сновидец - главный герой романа - изображен здесь лежащим в постели, цель же его онирического путешествия - Небесный Иерусалим -отражается в зеркале, висящем над постелью. Сон, таким образом, наделен парадоксальным статусом: он - и «меньше», чем реальность, будучи лишь отражением в зеркале, но в то же время он и «больше» реальности, поскольку подобное «сверхъестественное» отражение несомненно принадлежит к явлениям высшего порядка. На английской миниатюре из псалтыря (XIII в.) изображен Иаков, грезящий о лестнице, и одновременно борьба Иакова с ангелом. У спящего Иакова глаза открыты и устремлены на другого Иакова, сражающегося с ангелом; этот другой Иаков - а по сути тот же самый! - в свою очередь устремил напряженный взгляд на своего двойника. Образ, созданный анонимным английским миниатюристом, своим напряженным динамизмом заставляет Ж.-К. Шмитта вспомнить об открытом З. Фрейдом явлении «сгущения»: сон конденсирует субъективный опыт, совмещая гетерогенные планы и игнорируя при этом логику. Средневековые художники, по сути дела, уже воспроизвели в своих творениях этот феномен человеческой субъективности.
Первым изображением собственного сна - а также и первым изображением сна, в котором отсутствует фигура самого сновидца, - является, по мнению Ж.-К. Шмитта, акварель Альбрехта Дюрера, датируемая 1525 г. Художнику приснился потоп, готовый поглотить его самого, и он нарисовал его на акварели, снабдив ее поясняющей подписью. Знаменательно, что Дюрер, столь любивший жанр автопортрета, не нарисовал здесь себя, совершив тем самым поистине революционный разрыв со всей средневековой традицией, для которой изображение рядом со сном самого сновидца было совершенно обязательным. Ж.-К. Шмитт полагает, что именно с этого момента в «истории сна» начинается новая эпоха, ознаменованная торжеством «чистой субъективности».
А.Е. Махов
