CC BY
44
огромная цена, которую должны заплатить не только супруги, учитывая уменьшение их возможностей для ведения хозяйства, но и общество в целом, которое становится более уязвимым по отношению к силам природы (с.1124). То же можно заметить даже в трактовке сексуальных тем: вторичный союз рассматривается как ненужный и подталкивающий к распутству, но нигде не характеризуется как морально неправильный, греховный. Общество и фиксирующие его обычаи законодатели мыслят прежде всего в категориях плодородия и разрухи, цивилизации и дикости, а не заповедей и их нарушения1.
Л.П.Мордвинцева
2003.04.038. РЯБОВ О.В. «МАТУШКА-РУСЬ»: ОПЫТ ГЕНДЕРНОГО АНАЛИЗА ПОИСКОВ НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ РОССИИ В ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И ЗАПАДНОЙ ИСТОРИОСОФИИ. - М., 2001. - 202 с.
Автор отвергает прогнозы о том, что национальный фактор потеряет значение вследствие модернизационных процессов. Он обращает внимание на усиление интереса к гендерным исследованиям, распространяемым на социальное знание, применимым к российской модели цивилизации, в том числе к осмыслению мужского и женского образов применительно к стране и нации, что характерно ныне не только для феминистских трудов, но и издавна для многих русских и западных философов (Н.А.Бердяев, И.А.Ильин, В.В.Розанов, И.Г.Гердер, В.Шубарт, Р.Штейнер, О.Шпенглер, А.Камю и др.).
Первая глава «Национальная идентичность сквозь призму тендерных исследований» посвящена анализу инструментария, необходимого для исследования проблемы и определения ключевых понятий. Речь идет о понятии гендера как «социокультурного пола», о гендерной картине мира, о понятии национальной идентичности, о
1 Конечно, проанализированный текст - не объективное описание событий, но вид литературы, интерпретация которой требует знания не только текста, но и подтекста. Воображение автора, символизм его мышления, цель написания, личная точка зрения, политические события эпохи - все могло повлиять на выраженную точку зрения. Тем не менее она представляется заслуживающей внимания и интереса даже сама по себе. - Прим. реф.
выявлении причин и форм включения представлений о мужском и женском началах в национальную репрезентацию и межнациональные отношения. Подчеркивая, что половое измерение является всеобщим свойством бытия, автор сосредоточивается на ряде проблем, интерпретирующих мужское и женское начало вещей, свойств и отношений, непосредственно с полом не связанных.
1. Трактовка релевантных понятий «биологического» и «социокультурного» пола, выделяющая в последнем социальные и культурно-символические аспекты, признающие взаимообусловленность маскулинности и фемининности, поскольку имеется единый для мужчин и женщин слой культуры, сохраняющий стабильность в череде изменчивых событий и процессов и оказывающий обратное влияние на социальные отношения.
2. Выявление содержания «тендерной картины мира» в его отличии от общей картины мира как цельного знания о мире, как идентификации ее с действительностью; тендерный взгляд на мир базируется на бинарных оппозициях (представлениях, самосознании, наконец, «социальном контракте» между мужчинами и женщинами, определяющем по половому признаку отношения собственности, разделение труда и пр.), выражаемых в формах аллегории, символах и метафорах ее образов, уходящих корнями в мифологическое мышление. В русской религиозной философии не только человеческое существование, но и само бытие предстает в половой полярности, порождающей и определяющей его противоречивость. Данная оппозиция — своего рода культурная матрица отношения к Другому. В этой связи отмечается асимметричность иерархии мужественности и женственности. Первое — позитивное и доминирующее (мужчина — всего лишь человек), второе — периферийное (женщина — угроза нарушения привычных и возможность утверждения новых норм) влияет на иерархию социальных субъектов (не только индивидов, но и народов), непосредственно с полом не связанную.
3. Уточнение понятия национальной идентичности, которое под влиянием западных методологических подходов привело к его релятивизации (например, Э.Геллнер доказывает внеэтническое и внесоциальное происхождение нации, опираясь главным образом на политические экспликации), а конструктивистское направление, развивая постмодернистскую концепцию социальности, поставило под сомнение сам факт существования нации. Так, К.Вердери счита-
ет нацию произвольным конструктом, созданным политическими лидерами и интеллектуалами, имеющим лишь видимость естественности; Э.Смит и Б.Андерсон толкуют о нациях как о воображаемых общностях. Нация, утверждает автор, представляет собой объективно существующую общность, в основе которой лежит этнический компонент. Но процесс национальной идентификации, т.е. вычленения общности в процессе исторического социально-культурного развития и взаимодействия с иными общностями предполагает необходимость учета и элементов воображения, и сконструированности. И процесс репрезентации различных сторон нации женскими или мужскими образами не является случайностью или поэтической вольностью; он отражает закономерности функционирования как гендерной системы, так и национальных общностей. Любое сообщество для собственной легитимизации неизменно прибегает к гендерным метафорам для обоснования вечности и естественности нации.
Тем самым, рассматривая национальную идентичность, следует учитывать, что она является упорядоченной целостностью, включающей не только биологическую, экономическую, социальную и т.д., но и духовную составляющую, в которой выделяются концептуальный, структурный и субстратный уровни. На их основе формируются концепт национальной идеи, вычленяются структурные элементы, образуются субстратные компоненты — представления о различных гранях образа «Мы», образа пространственно-временного континуума, образа отношений с Другими. «Различные элементы структуры национальной идентичности "тяготеют" к различным полюсам оппозиции мужское — женское, к "отечеству" или к "родине"; первое означает политические компоненты национальной идентичности; второе — этнические... Гендерные стереотипы находят выражение в национальных репрезентациях, которые, в свою очередь, являются фактором их постоянного воспроизводства» (с.55).
Вторая глава «Жена, облеченная в солнце» посвящена анализу использования в историософии гендерных характеристик (мужское и женское, материнское и отцовское) при осмыслении национальной идентичности, идеологического противостояния, в решении внешне -политических задач. Фиксируется широкая популярность идеи женственности России в массовом сознании и в историософских сочинениях с середины XIX в. (А.Герцен, К.Кавелин, В.В.Розанов, Н.А.Бердяев, П.А.Флоренский, В.Ф.Эрн, В.И.Иванов, И.А.Ильин,
Г.В.Флоровский, Г.Д.Гачев, А.Дугин и др.). Идея женственности России присутствует и у западных авторов (Б.Пэрис, С.Грэхем, О.Вейнингер и др.), причем Россия предстает как нечто радикально «иное» (О.Шпенглер: «Россия — это не другой народ, а другой мир... Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция... Он сам все время это сознавал, проводя разграничительную черту между "матушкой-Россией" и Европой» (цит. по: с.60). Природность, эмоциональность, детскость, азиатство, варварство — таковы маркеры, характеризующие на Западе «инаковость», т.е. периферийность, России.
В России негативные оценки ее инаковости как бы признаются и соотносятся и с детством (Л.Карасев, 1992), и с восточностью («Эх, Расея, моя Расея, азиатская сторона», С.Есенин), и с варварством («Да, скифы мы», А.Блок). Но в позитивном плане она выражается в мессианизме; русская идея в ее многообразии утверждает «не своеобразие, не отличие от Запада, а противоположность, которая определяет структуру и элементы данного образа России» (с.63). В ее основе таится негативная установка к западной модернистской культуре как к заблудшей овечке или исчадию ада: «отсталые» русские более человечны, чем их просвещенные современники на Западе (Д.Фонвизин), поскольку они ближе к христианским идеалам.
В национальном духе подобные концептуально-структурные характеристики предстают в понятии «загадочной русской души», коррелирующей с женским началом — в «женственной восприимчивости» (Флоренский). «Любопытство к иностранному» как метафизическое русское состояние, духовный брак с иностранцами, будь то Маркс или Кант (Бердяев). «Но все это — заманивание: русская баба-вампир себе на уме, заманивает его — чтоб на своей территории, на своем теле страсть от него испытать, а его укокошить, всосать, растерзать, убить как амазонки и вакханки» (Гачев, цит. по: с.68). Европейцу вечно-женственного искусства русского проникать в чужую душу не дано (Ильин). Женственную уступчивость и мягкость Розанов сравнивает с каплей, которая точит камень. Эта мягкость схематично представлена в смирении, соборности, христианском духе, в «правде», жертвенности, самоотречении, бескорыстии и пр.
Эти качества на Западе рассматриваются и как достоинства, и как недостатки. Русскость отмечена интуицией, мистичностью, ху-
дожественным воображением, неотмирностью планов и программ, копанием в теориях без перспектив на практический результат, духовной анархией (Шубарт, 1997; Диллон, 1892); в то же время признается и нечто от женской мудрости: немцы живут головой и отвлечением, славяне — сердцем и духом и стремятся знание превратить в дело (л.Штур, 1909; Шубарт).
Автор отмечает, что пространство как материальное является воплощением женского, время как идеальное — воплощением мужского. В этой связи женская по природе неоформленность духа (гений формы — не русский гений, Бердяев) связывается с безмерным пространством России: человек Запада «оформлен» и смотрит вверх, русский — в своей женской неоформленности — вдаль, за горизонт (О.Шпенглер). По словам Гачева, «в России пространство колоссально, а время — будто еще не начиналось» (цит. по: с.77). Отсюда — вечность вспоминается чаще, чем время: «Для вас — века, для нас — единый час», А.Блок). Раздражающие Запад застой и пассивность, сравниваемые с болотом, поглощающим все этнически высшее (М.Биддис, 1970), в то же время рассматриваются как созерцание вечности русским духом, для которого мгновение не имеет значения (Шубарт).
В то же время Россия воспринимается как космос хаоса, в котором торжествуют стихия революций и перестроек, склонность к анархии (отдают себя «немцам» как началу порядка), резкая смена чувств и интересов выражается в капризно-женственном непостоянстве («Отхотел», — говорят, когда не выполняют данного обещания, Б.Пэрс, 1962), доходящем до максимализма в добре и зле. Стремление к крайностям видится в русском эсхатологизме, что также определяется в культуре как фемининность.
В понятие русскости включают также культ страдания и мазохизм, чувство мировой вины и покаяния (каждый виноват за всех на этой земле, Ф.М.Достоевский). С ними связывают сильно развитое русское братство, способность воспринимать чужую вину как собственную, материнское милосердие к униженным и оскорбленным, особое отношение к деньгам (русский не борется с капиталом: он его не постигает, О.Шпенглер), ориентация скорее на коллективную, чем на индивидуальную ответственность. У русских нет бога войны, они тяготеют к добрым отношениям с другими народами и противопоставляются воинственным германцам.
При всей покорности русскому присуще стремление к свободе не только от ига чужих народов, но и от всего преходящего и бренного: разбить стакан об стену как искушение послать все к черту, уйти на дно и выплеснуться неизвестно как на светлый берег (Шубарт, Ф.Степун). В терпении таится надежда на авось, когда все — «ничего» и «сойдет», и в этом видится как пластичность, так и богатырство русское (Некрасов), способность претерпевать страдание — как «громадную силу» («Немцы о русских», 1995).
Заключая, автор подчеркивает, что женственная неоформленность России оборачивается возможностью прорыва, чуда, питающего русский мессианизм: «В России есть преимущество девственности почвы. Ее отсталость дает возможность выбора. Скрытые потенциальные силы могут обнаружить себя в будущем» (Бердяев, цит. по: с.96). Для П.Я.Чаадаева неактуализированность сил русского народа в прошлом является залогом возможного великого будущего. К судьбе, миру, стране русский относится как к матери и даже в божестве видит женственное начало (вечно женственное Софии), что порождает не только фатализм и пассивность, но и особого рода активизм — упование на невиданный нигде и прекрасный идеал свободы стимулирует поиски и веру в ее осуществление для личности и страны. Но какой она станет, сказать невозможно, потому что «в России все возможно» и «Россия — страна неограниченных возможностей» (Бэринг, 1911; цит. по: с.98). Западные русофилы симпатизируют женственности России, принимают особенности ее религиозности, уповают на грядущий брак России и германства (Р.Штейнер), отводят ей роль спасительницы Европы (Шубарт, 1997).
Третья глава «Материнское начало русской жизни» начинается с указания на высокую оценку материнского начала как на одну из особенностей русской культуры, в которой реальная роль матери и в экономической, и в социальной жизни весьма значительна. Для структуры национальной идентичности характерна сакрализация материнства, что выражается в ряде признаков.
1. Историософема родины-матери является необходимым элементом любого этноса и восходит к идее иерогамии — священного брака Правителя и Земли. В русской мысли она включена в схему мессианизма, выражающую антигосударственный пафос его сторонников, их восприятие государства как воплощения иноземного, западного, маскулинного начала. Ее начало — мать-сыра земля как ве-
ликая богиня-мать; затем — образ Русской земли как матери, когда родина сливается с ее природой и с вечной устойчивостью этнической общности.
Мать-земля — начало порождающее, кормилица, заступница (в «Задонщине» русская земля, как женщина, возносит моление за «сынов русских»). Такие атрибуты русской земли, как уязвимость, страдание, эмоциональность, терпение формировались под влиянием образа Богородицы. Динамический компонент национальной идентичности сформирован в образе преданного и любящего сына, аналога родины и родной матери. Розанов: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь... когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, мы и не должны отходить от нее». В 30-е годы в СССР: «Как невесту, родину мы любим, / Бережем, как ласковую мать», а во время Отечественной войны — «Родина-Мать зовет!».
В мессианских идеях представлены два образа России — «Москва как Третий Рим» (отечество, империя, государство) и «Святая Русь», «Матушка-Русь», «законов которой никто не знает, с неясными формами, с неопределенными течениями, конец которых не предвидится, начало безвестно: Россия существенностей, живой крови... где каждый факт держится силой собственного бытия в него вложенного» (Розанов, цит. по: с.108). К XIX в. страдающая от царя-государства «Матушка-Русь» отождествляется со страдающим народом (образованный класс должен, подобно Антею, вернуться к матери); в советское время это отождествление имеется у Солженицына и в прозе «деревенщиков». В эпоху униженности страна являет себя метафорой женщины-матери, которая по-прежнему олицетворяет жизнеспособность, стабильность, вечность. Материнское начало предстает не просто метафорой или аллегорией, а как субъект истории, так что само имя «Россия» одушевляется, эстетизируется и предстает как радикально «иное» по отношению к Западу. Отношение к земле и родине как к матери определяет, по мнению Шубарта, важнейшую черту русской мысли — доверие к бытию, а матрифокаль-ность (преобладание отношения «мать-сын» над отношением «отец-сын») объясняет терпение, смирение, фатализм, упование на авось и пр. (Ланкур-Лафферье, который называет любовь-ненависть к России не патриотизмом, а «матриотизмом»). Такое отношение к стране влияет и на тип личности, готовой отказаться от самой себя ради родины и никогда не потерять ее, как теряется отечество.
2. Сакрализция материнства, свойственная каждому народу, стала сердцем религиозного миропонимания России. Представление о России как о «Доме Богородицы» включает в себя веру русских в спасительную миссию Богородицы — ее покровительницы (православие — религия Богородицы), что встраивается в образ России как «иного» и объясняется ее недостаточной христианизацией, близостью к Востоку, особым складом русской духовности, культивирующей любовь-жалость, жертвенность, миролюбие. Софийность русской философии связывалась с материнской премудростью Божией (правда, у Соловьёва — и с возлюбленной), так что их образы сливаются воедино.
3. Миф о русской женщине, в котором женщина предстает как олицетворение русскости (Шубарт), как «субъект русской жизни» (Гачев), как символ национального спасения (Достоевский, Д.С.Мережковский, Шубарт), как ангел-хранитель мужчины, любовь которой — не желание, а жаление, не сексуальная привлекательность, а красота сострадания (Г.П.Федотов), что связано с мифологизацией женственной России. Отмечается ее сила (физическая, психологическая, нравственная). А.С.Хомяков предполагал, что славянами правили амазонки, царицей которых была Семирамида. Западные авторы отказываются называть русскую женщину «слабым полом», ее определяют как superwuman, подчеркивают значение супружеской верности (Пушкин с Татьяной Лариной, Некрасов с его «русскими женщинами», Достоевский — с «вечным гимном женщине»).
Русская женщина одновременно — и мать, и возлюбленная, и спутница жизни, но не феминистка, не синий чулок. Образ «цельной» и сильной женщины («властительницы») дополняется образом слабого мужчины («лишний человек», «разорванный», «безответственный иждивенец», «полуженщина», «обменный курс русского мужчины не превышает курса рубля по отношению к доллару», наконец, бесполый homo soveticus и пр.). Как правило, образ такого мужчины в советское время создается в работах женщин (И.Корчагина, Т.Горичева, О.Воронина, Л.Лисюткина и др.). И.А.Ильин видит причину этого в «жестокости исторической судьбы России, требующей от женского существа мужских качеств» (с.128).
Заключая, автор напоминает, что в данной работе речь идет только об образе женщины, широко представленном в историо-
софских текстах, в которых образ терпящей страдания России-матери становится востребованным в тяжелые для страны времена.
В главе четвертой «Вечно-мужественное в русской душе» речь идет о том, что идея женственности России в осмыслении как формирования национальной идентичности, так и выявления места России в международных отношениях («иное» дополнение к Западу, либо спасительное преимущество перед Западом), мешает созданию полной картины гендерных отношений. Указывается на эволюцию взглядов русских мыслителей на роль женственности в судьбе России. Розанов: поднялся (в Первой мировой войне. — Реф.) «женственный» русский мужик, чтобы показать соседям, что он не такая уж «баба»; Бердяев в годы Второй мировой войны подчеркивал маскулинные черты русского характера, а в судьбе России подчеркивал уже не отсутствие рыцарства, а богатырское начало; Т.Ардов приписывает изобретение идеи женственности славян немецкой мысли, он убежден в мужественности русских и отвергает тезис о пассивном характере русского народа. Иванов настаивает на том, что в русском, как и у других народов, имеется как женственное («Мать-жива земля», «мировая душа»), так и мужественное (иерархия сил небесных) начало. Ильин: женственность России не означает феминизированности русского мужчины: все его мужские проявления всего лишь согреты лучами вечно-женственного; М.Меньшиков: мягкость, простодушие, смирение славян связаны с человечностью и с христианством.
Представляется, что образ вечно женственной России сложился на почве литературы, а не самой жизни. По мнению Ильина, вывод о том, что русские мужчины безвольны, опасен, он воспитывает убеждение в чужой неполноценности. И в самом деле, издавна оправдывались завоевательные планы, опиравшиеся на идею слабости и пассивности русского народа (А.Розенберг, А.Гитлер, а ныне — русофобы, например, А.Янов, коррелирующий ненависть к России с жено-фобией). Западные же русофилы видят в России великую способность к самоотдаче; она готова ради спасения Запада принести себя в жертву (Шубарт, С.Грэхем).
В русской мысли вынашивалась идея преодоления женствен -ного образа России (жертвенности и всечеловечности): путем дополнения женственных ценностей мужественными возникнет синтетический, андрогинный ее образ (Бердяев). Западники мечтали об усвоении Россией маскулинных ценностей. В антикоммунистических
текстах 90-х годов XX века «вину» социализма видели в искажении должных отношений между полами из-за отсутствия частной собственности, воспитывающей ответственность. Ныне культ западных либеральных ценностей предполагает возможность усиления маскулинности. Но Октябрьская революция и Советская Россия до середины 30-х годов олицетворялись мужчиной и Отечеством. И до 1917 г. имелась негативная оценка женственности-материнства (Федотов и Бердяев в философии Серебряного века приобрели популярность мотива «мужественного овладения» родной землей). Критика женственного образа России представлена А.Дугиным, исходящим из нордической максимы патриархальности образа России, наделенной мощным творческим началом, а также волей и силой (С.Яшин). Образ мужественно-женственной России представлен в работах И.Л.Солоневича, Ильина, М.Меньшикова, В.Н.Лосского.
В заключение подчеркивается связь гендерной концептуализации русскости со взглядами различных общественных течений страны на место России в мире и смысл ее бытия. Осознание опасно -сти идеи женственности России приводит отечественный философ-ско-исторический дискурс «к повторению призыва Бердяева из "Философии неравенства" — "Будьте мужами"» (с.152).
И.С.Андреева
