Научная статья на тему '2003. 04. 029. Кафедральные записки: вопросы новой и новейшей русской литературы / отв. Ред. Солнцева Н. М. М. : Изд-во Моск. Ун-та, 2002. 256 с'

2003. 04. 029. Кафедральные записки: вопросы новой и новейшей русской литературы / отв. Ред. Солнцева Н. М. М. : Изд-во Моск. Ун-та, 2002. 256 с Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
79
15
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Текст научной работы на тему «2003. 04. 029. Кафедральные записки: вопросы новой и новейшей русской литературы / отв. Ред. Солнцева Н. М. М. : Изд-во Моск. Ун-та, 2002. 256 с»

"железной женщины"1 человека, который в полной мере сумел оценить дружбу с писателем и ответить на его глубокую привязанность многолетней, выдержавшей проверку временем, преданностью» (с. 33). Материалы тома опровергают домыслы В. Баранова, предпринятые в его книге «Горький без грима: Роман-исследование» (М., 1996). Этот «исследователь-мистификатор возродил отвергнутую временем версию об отравлении Горького, но теперь уже с оглашением имени непосредственного исполнителя зловещей воли Сталина — М.И. Будберг» (с. 33)2. Новый том расширяет и углубляет представления о биографии писателя в 20-30-е годы.

В книгу включены статьи сотрудников Музея: «История формирования и становления горьковской коллекции в фондах казанского музея А.М. Горького» (авторы — Ф.Ф. Мирзина и С.А. Коновалова), «К вопросу о взаимоотношениях Горького с татарскими писателями: А.М. Горький и К. Наджми» (Г.Г. Гиниятуллина), «Тема "Пешков-Горький и Казань" в экспозиции Литературно-мемориального музея А.М. Горького: История и перспективы» (Л.Б. Белова). Публикуются также статьи Б.М. Галеева (член-корр. Академии наук Татарстана) «Максим Горький о синестезии», Л.Е. Бушканец (доцент Казанского гос. ун-та) «Образ Казани в прозе Е.Н. Чирикова», Л.С. Андреевой (доцент, заслуженный учитель школы Республики Татарстан) «Музейная педагогика в учебно-воспитательном процессе факультета русской филологии Казанского государственного педагогического университета».

А.А.Ревякина

2003.04.029. КАФЕДРАЛЬНЫЕ ЗАПИСКИ: ВОПРОСЫ НОВОЙ И НОВЕЙШЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ / Отв. ред. Солнцева Н.М. -М.: Изд-во Моск. ун-та, 2002. - 256 с.

Издание, подготовленное кафедрой истории русской литературы ХХ в. филол. факта МГУ, состоит из аналитических статей, вос-

1 См.: Берберова Н. Железная женщина. - М., 1991.

2

См. также: Баранов В.И. Горький и его окрестности. Почему Иосиф Сталин симпатизировал Муре Будберг // Независимая газ. - М., 1997. - 30 апр. - Прим. реф.

поминаний, архивных материалов и эссе. В своей совокупности материалы дают представление о научных направлениях в исследовании художественных, литературно-критических текстов и в целом литературного процесса ушедшего столетия.

Первый выпуск посвящен памяти профессора Б.С. Бугрова, на протяжении шести лет возглавлявшего кафедру; ему также принадлежит идея издания. Об этом рассказывает М.М. Голубков в статье, открывающей сборник. Библиография публикаций профессора Б.С. Бугрова составлена И.Б. Ничипоровым.

Основной раздел сборника — Прочтения. В статье «Петербург А. Ремизова и "петербургский текст" русской литературы» Л.А. Коло-баева обращается к таким произведениям Ремизова, как «Крестовые сестры» (1910), «Ахру. Повесть петербургская» (1922), «Взвихренная Русь. Автобиографическое повествование» (1917—1926, публ. — 1927). Последнее рассматривается как своего рода кульминация «сюжета» петербургского текста, где образ Петербурга сохраняет значение центрального символа русской истории последних столетий, «с кардинальными ее проблемами — Востока и Запада, государства и личности, культуры и стихии, "рацио" и "интуицио" и др.» (с. 19). Включенность этих ремизовских произведений в миф о Петербурге подтверждается их контекстуальными связями с классическими произведениями петербургского текста — «Медным всадником» Пушкина, петербургскими повестями Гоголя, романами Достоевского, «с обыгрыванием их сюжетных ситуаций — встречи героев с Медным всадником, с эхом "обманов" и "видений" Невского, с трансформацией гоголевской и "достоевской" фантастики реальности и эволюцией "маленького человека". С высоты иных, апокалиптических времен А. Ремизов ведет диалог с создателями петербургского текста, подкрепляет, развивает или оспаривает их идеи, их образные концепты» (с. 20). Своеобразие художественной манеры писателя создается не только модернистской поэтикой абсурда, абсурда современной реальности, но и значимостью образных исторических реминисценций, проникающих в толщу национальной культуры России. И в связи с этим, полагает исследователь, расширяются и видоизменяются хронотоп произведения и его символика. Перекликаясь с образами пе-

тербургского мифа, художественным средоточием «Взвихренной Руси» Ремизов делает загадку стихии в русской истории. При этом главный поворот проблемы заключен у писателя «не в плане стихии и культуры, а стихии и человека, против человека, с заострением до альтернативы: человек или стихия?» (с. 23). В художественном выражении этой альтернативы, в поэтике произведения в целом стилеобра-зующую роль выполняют реминисценции и аллюзии на петербургский текст русской литературы.

«Реальность мифа. (К истории отношений М.И. Цветаевой и Н.Н. Вышеславцева)» — тема статьи Н.М. Солнцевой. Когда М. Цветаева и художник Н. Вышеславцев (двоюродный брат философа Б.П. Вышеславцева) познакомились, ей было 27 лет, ему — 35. Художник написал портрет Цветаевой, она же посвятила ему цикл из 27 стихотворений. Посвященные Вышеславцеву стихи М. Цветаевой экспрессивны и драматичны: художник не был влюблен в нее. Н.М. Солнцева рассматривает записные книжки поэта в качестве ключа к циклу, читаемому с ними как единый текст, и высказывает мысль о синтезе поэтического воображения и реального чувства и в тексте М. Цветаевой, и в ее жизни: «Свой роман с Н.Н. она творила, как текст. Подобно прустовскому Свану, она насыщала эту интимную историю вымыслом, обогащала художественной инициативой, создавала своим артистическим воображением новую реальность» (с. 36).

В статье «Повести Андрея Платонова: Цельность мироощущения и амбивалентность образа автора» Я.Р. Бульская настаивает на том, что амбивалентность является существенной, но не единственной чертой образа автора. В повестях Платонова авторское восприятие мира драматично, процесс «яростного» преобразования жизни вызывает у автора и сочувствие, и печаль, и иронию. Он разделяет «воодушевление» строителей нового мира, но в то же время показывает, как утопические идеи, воплощаясь в жизнь, превращают ее в страшное царство абсурда. При этом обостренное восприятие жизненных противоречий не мешает автору ощущать мир как единое целое. «Твердая цельность авторского мировоззрения», ясное представление о взаимосвязи и взаимодействии всего сущего и о том, что ценно, а что губительно для человека, «"спрятаны" в "вариациях" сокро-

венных идей, на неявном уровне произведений» (с. 45). В художественном мире Платонова, по мнению Я.Р. Бульской, одна из граней амбивалентной сущности образа автора — сочетание явной «отстраненности» повествователя с его ощутимой «включенностью» в состояние изображаемого мира. В повестях писателя достаточно часто встречается «текст в тексте»; его роль состоит в том, что «единый авторский голос превращается в явную полифонию, и таким образом обнаруживается еще одна грань драматизма повествования» (с. 51).

З.Н. Кольцова в статье «Роман Евгения Замятина "Мы" и миф о Прометее» прослеживает, как художник выразил свое отношение к тоталитарному режиму, обществу победившего «мы» с помощью «встроенного» в текст мифа о Прометее. Травестия древних мифов «доказывает, что общество будущего, изображенное в романе Замятина, является антимиром» (с. 60).

«О некоторых мифологических мотивах в романе И. Ильфа и Е. Петрова "Двенадцать стульев"» размышляет в своей статье А.А. Новиков. В структуре сюжета романа он обнаруживает обязательные элементы волшебной сказки, исследуемые В.Я. Проппом (Морфология сказки. М., 1926). Функции действующих лиц сказки сохраняются в романе, где можно узнать Жертву, Вредителя, Помощника, Лжегероя. Однако элементы сюжета волшебной сказки и сюжета романа не совпадают, и в этом несовпадении А. Новиков усматривает проявление комического начала в романе. Один из многочисленных архетипических мотивов, комически обыгрываемых в «Двенадцати стульях», — инициация. При этом «все архаические образы и мотивы, укорененные в коллективном бессознательном, намеренно опошляются, профанируются — как профанируется все сакральное, относящееся к старому миру, к старому порядку» (с. 69). Такую особенность комического в романе Ильфа и Петрова автор статьи объясняет наличием «карнавальной функции романа»: «чтобы не допустить разрушения космоса», в карнавале «совершается коллективный магический акт — общество имитирует, инсценирует хаос, стремясь его обмануть» (с. 70). Пафос тотального разрушения всей системы старого мира, лежащий на поверхности идейного содержания произведения, по мнению А.А. Новикова, требовал глубинной борьбы с про-

явлением деструктивного начала, опасного для неокрепшего нового порядка, — что выразилось в функционировании особой смеховой культуры, частью которой и являются «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова.

Завершает раздел статья «"Роман" В. Сорокина в контексте идей дзен-буддизма», в которой О.В. Богуславская следует правилам деконструкции, заданным самим писателем в игре с русской литературной традицией, но продолжает ту же игру уже применительно к произведению самого Сорокина и к создаваемому в нем образу авто-ра-деконструктора. Перестановка определенных акцентов при интерпретации приводит к тому, что, вместо романа о «конце литературы», предстает роман, в котором прослеживается индивидуальный путь развития героя от неведения к просветлению в буддийском понимании, а образ автора-деконструктора сменяется образом автора-проповедника целостного мировоззрения.

Статья И.Ю. Икржицкой «Стихия и культура в творчестве А. Блока» открывает раздел Точка зрения. Автор отмечает, что проблема соотношения стихии и культуры в творческом наследии Блока связана со всей парадигмой бытия и сознания России — ее религиозным, социально-историческим, художественно-эстетическим ракурсами. Несмотря на ту приоритетную роль, которую Блок отводил стихии народного движения, поэта не оставляло ощущение того, что «стихия варварства» не несет сама по себе той преображающей силы, которая изменила бы мир и дала бы культуре новую точку отсчета. «Изначально стремившийся к воплощению, вочеловеченью, преображению, Блок все настойчивее говорит о целеполагающих, формообразующих началах: ритмах истории, "музыке революции", "артисте", обладающем "шестым чувством" подлинной культуры» (с. 88). При этом в культурософии и поэзии Блока все более утверждается, с одной стороны, идея авторства человека в истории, а с другой — идея авторства личности в преобразовании стихии природы в гармонию культуры, полагает исследователь.

«Миф об Андрее Белом в художественном сознании М. Цветаевой» — тема статьи И.Б. Ничипорова. Развернутая мифологема о Белом — в эссе «Пленный дух» (1934) и письмах середины

20-х годов — произрастала из всего контекста творчества Цветаевой и опиралась на излюбленные цветаевские мифы (и прежде всего — на сквозной для нее миф о Поэте). Творимый Цветаевой миф об Андрее Белом становится способом целостного осмысления уходящей эпохи Серебряного века и символизма как ее сердцевины. Под пером Цветаевой миф приобретает широкие возможности обобщения: судьбы Белого, мироощущения культуры рубежа веков, метаисторического содержания. Этому отвечает и избранный жанр — эссе. В цветаевском мифе о Белом, как отмечает И. Ничипоров, соединяются различные пути познания действительности и самопознания: путь образный («пленный дух», «серебряный голубь»), аналитический (выделение черт символизма), сюжетный («сюжеты» с Белым в их динамике), нравоописательный (дом в Трехпрудном, обитатели Цоссена), лири-ко-исповедальный (многие монологи Белого; суждения Цветаевой о своих отношениях с ним) и т.д. «У Цветаевой целостность мифопо-этического мышления стремится объять и осмыслить современное, в том числе и собственное, художническое мирочувствование, весьма далекое от цельности. Так, творческий дух М. Цветаевой, простираясь "через сотни разъединяющих верст", постигал драматизм быта и бытия Поэта в условиях трагических испытаний ХХ столетия» (с. 96).

Воздействие венского модерна на русский литературный процесс не было прямым, очевидным, но близость идей и интересов писателей России и Австрии свидетельствует о том, что в развитии русской литературы венским модернистам принадлежит роль гораздо более важная, чем принято полагать, утверждает Н.Н. Климова в статье «Венский литературный модерн в художественном сознании Серебряного века». Так, в повести «Возвращение Казановы» (1918) А. Шницлера, принимавшего участие в деятельности кружка «Молодая Вена», дано необычное прочтение освоенного мировой литературой образа: его интересует не Казанова-любовник, гипнотизирующий женщин своими чарами, а Казанова-старик, жалкий, мучающийся от старости и неразделенной любви. Такого же Казанову, трагичного и «выпукло-живого», можно увидеть и в драме Цветаевой «Феникс» (1919). Для Шницлера и Цветаевой в обращении к этому образу и подобной его интерпретации «сказалось личное неприятие авторами

социальных и политических преобразований в Австрии и России»; для каждого из них Казанова «стал иллюстрацией собственной беды — трагического несовпадения художника... и наступающего нового века» (с. 100). В этом проявился один из планов взаимоотношений венского модерна и русской литературы: крушение монархий (Российской и Австро-венгерской) вызывало сходное мироощущение в искусстве двух стран.

В статье «"Бедный рыцарь" Елены Гуро: К проблеме жанра» О.В. Каменева обращается к последней книге писательницы — ее «новой прозе», новизну которой видит в том, что эта проза находится за пределами каких-либо канонов. И при таком вне- или сверхжанровом ее характере выявляет тяготение текста первой части «Бедного рыцаря» к жанру лирической повести, а второй — к жанру литературно-философского эссе.

Статьей А.Н. Андреевой «Что нужно для чуда, или О "рождественском" стихотворном размере у И. Бродского» открывается раздел Библейский хронос / русский топос. Автор доказывает, что четырехстопный амфибрахий у Бродского оказывается посвященным Младенцу Христу. Традиционный романтический ореол почти исчезает из этого размера под пером Бродского, а в «чудотворческую» семантику «поэт добавляет "крупицу" иронии (ватный снег и игрушки из глины, Израиль как "держава чернявых" и т.п.), "щепотку" рационализма и звук тикающих часов. Ведь Рождение Христа актуализировало время и придало ему смысл и скорость и каждой его секунде — ценность» (с. 114).

Булгаковский текст представляет собой поле, открытое для «чужого» слова. Основная особенность поведения цитаты в тексте Булгакова — ее постояннная подверженность стилистической обработке со стороны писателя, ее трансформируемость, трансплантация и весьма свободная приживаемость в тексте, пишет А.Е. Щербаков в статье «Цитатный потенциал ершалаимских глав романа М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита"».

О роли мотива Апокалипсиса в романе М.А. Булгакова «Белая гвардия» размышляет в своей статье Ю.А. Гаврилова. Этот мотив проходит через всю ткань романа и создает подтекст. С его помощью

проводится традиционная тема вины и наказания русской интеллигенции перед своим народом, тема отчуждения от народа. Основная цель поэта, пророка, творца — свидетельствовать об истине. Эта функция в романе Булгакова переходит от одного образа повествователя к другому и от героя к герою.

Завершает раздел статья М.В. Мысляковой «Психологический рисунок библейского мифа ("Иуда Искариот" Л. Андреева)». По своему содержанию повесть значительно выходит за рамки темы предательства и ставит перед читателем множество актуальных вопросов: свобода и предопределение, добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие. Художественное новаторство писателя состоит в том, что он стремится исследовать природу человека на примере библейского предателя, психологически домыслить, каким он был. Л. Андреев применил в своей повести метод углубленного психологизма, при помощи которого попытался раскрыть отсутствующие в Евангелии мотивы поступка Иуды, показать путь героя к предательству, обращаясь при этом с евангельскими текстами в высшей степени свободно.

В раздел Литературный процесс входят две статьи: «Мы не можем ждать милостей от природы...» А.С. Карпова и «Русская фантастика» О.А. Беловой. Для послереволюционной советской литературы становится характерным мотив единоборства человека с природой, являющийся одной из форм воплощения героики эпохи, пишет А.С. Карпов. Природа воспринималась «лишь как объект приложения сил человека, перестраивающего мир в соответствии со своими собственными (точнее — диктуемыми сверху) представлениями о его устройстве» (с. 152). Литература способствовала утверждению этих представлений.

О.А. Белова выявляет следующие основные жанры, сформировавшиеся к настоящему времени в отечественной научно -фантастической литературе: научно-фантастический роман (повесть, рассказ), утопию, изначально появившуюся как вид социального трактата, «киберпанк», где тематика касается преимущественно виртуального мира. К жанровым разновидностям фантастики, условно названной ею «ненаучной», относятся сатирические — пародийно-фантастический роман или роман-пародия, фантастико-

сатирический роман и роман-памфлет, а также жанры фэнтэзи, альтернативной истории, литературной сказки, «хоррор» (его литературным «прародителем» считается готический роман ХУШ в.). Синтетическими, т.е. соединяющими в себе особенности обеих ветвей фантастики — «научной» и «ненаучной», по мнению О.А. Беловой, являются жанры социально-фантастического романа, куда входят жанровые модификации антиутопии — романа-предупреждения, философско-фантастического романа.

«Поляризация литературно-критических позиций и российское общественное сознание на рубеже 1980 — 1990-х годов» — предмет статьи С.И. Кормилова, открывающей раздел История литературной критики. Автор обращается к полемикам периода «перестройки», когда общественное сознание во многом совпало с литературным сознанием, когда литература и литературная критика приносили людям открытия едва ли не более волнующие и захватывающие, чем политические новости.

В статье «Александр Блок как объект литературной критики современников» А.П. Авраменко полагает, что особенно следует присмотреться к критическим суждениям поэтов — младших современников Блока, ибо «пробуждение критического отношения к творчеству старшего классика означало стремление преодолеть диктат Блока в отношении себя и желание укрепить собственный поэтический голос» (с. 186). Среди молодых современников Блока одним из наиболее интересных критиков («критиком от наболевшего», по выражению самого Блока) заявил себя С. Есенин. Многие рецензенты Блока очень точно почувствовали перелом в его творчестве конца 1900-х годов (Г. Чулков, С. Соловьёв, А. Белый, М. Гофман) и предсказали решительное обновление поэтического облика его музы. Отдельно в ряду критиков Блока различается фигура В. Брюсова, написавшего о поэте отдельную главу для книги «Русская литература ХХ в.», вышедшей под редакцией С. Венгерова. Это — наиболее серьезная попытка Брюсова проанализировать феномен Блока в русской литературе. В ней критик точно подметил характер эволюции Блока-художника: «От одинокого созерцания к слиянию с жизнью. от мистики к реализму» (цит. по: с. 193). Брюсов почувствовал самый нерв

блоковской поэзии — ее исповедальность, запечатленную непосредственность переживания и назвал ее поэтическим дневником. Поэтому, как показывает Брюсов, столь значительна и выразительна пессимистическая окраска поэзии Блока, отражающей трагическое сознание ее творца, горечь противоречия между настоящим и прошлым. В этой работе, по мнению А.П. Авраменко, Брюсов предвосхитил все важнейшие позиции и ориентиры позднейшего блоковедения.

В статье «И.Ф. Анненский и Д.Н. Овсянико-Куликовский: К вопросу о психологизме литературной критики» А.В. Черкасова обращает внимание на то, что и А.А. Потебня, и Д.Н. Овсянико-Куликовский, и И.Ф. Анненский настаивают на такой категории, как активная, внимательная мысль, которая совершенно необходима для достижения понимания. Взаимное отражение-понимание, по мысли Анненского, может быть бесконечным. При этом диалог автора, героя, критика и читателя видится Анненским как полилог человеческих «я». Однако психологический анализ и глубокие философские размышления немыслимы в работах Анненского без художественного разбора текста.

В статье «Полемика вокруг книги Вяч. Иванова и М.О. Гершензона "Переписка из двух углов" в периодической печати 1920-х годов» Е.Г. Таран рассматривает четыре публикации, вызванные книгой. Три из них — в эмигрантской печати и одна в советской. Г. Флоровский, оценивая «Переписку» с религиозной точки зрения, отметил, что идеал Гершензона и Иванова один — «чтобы личное стало опять совершенно личным и, однако, переживалось бы как всеобщее» (цит. по: с. 200). Точка зрения Б. Шлецера — культурологическая. Он уловил важнейшую характеристику эпохи — смену культурных парадигм, рождение новой культуры и новой личности. Он считал «Переписку» именно русским спором о культуре, потому что для авторов важно ее оправдание, а не объяснение, как для западноевропейских мыслителей. Г. Ландау замыкал Гершензона в рамках «еврейской» проблематики, что особенно заметно в его трактовке гершензоновских слов о других небесах и другой земле. И хотя Иванов для критика «содержательнее и поучительнее» Гершензона, но Иванов все же делает культуру музейной достопримечательностью.

A. Воронский анализировал «Переписку» с идеологической точки зрения и считал, что Гершензон выступил против механистичности буржуазной культуры с ее несоответствием материальной и духовной сфер.

В разделе Воспоминания помещены мемуарные заметки

B.А. Зайцева «Рыцарь поэзии. О Викторе Дмитриевиче Дувакине» и Ч.Г. Гусейнова «Незабываемое минувшее» о востоковеде Х.Г. Короглы, а в разделе Архив — « Письма А.М. Ремизова к Г.И. Чулкову» (публ., вступ. заметка, коммент. М.В. Михайловой).

В сборнике также опубликованы: «Сказки Х.К. Андерсена в восприятии русской педагогической мысли конца Х1Х — начала ХХ в.» (Г.К. Орловой), «Тайна бытия неисчерпаема: О прозе В.Л. Файнберга» (В.М. Муханова) и «В ожидании молодого Набокова» (А. Голубковой).

Т.Г.Петрова

2003.04.030. ТОКЕР Л. ВОЗВРАЩЕНИЕ С АРХИПЕЛАГА: ПОВЕСТВОВАНИЯ УЦЕЛЕВШИХ.

TOKER L. Return from the archipelago: Narratives of gulag survivors. — Bloomington; Indianapolis: Indiana univ. press, 2000. — 333 p.

Леона Токер — профессор английской кафедры Еврейского университета в Иерусалиме, автор монографии и статей о Набокове, а также книги «Красноречивое умолчание: Сокрытие информации в художественной прозе», содержащей сравнительный анализ приема умолчания в романах Фолкнера, Конрада, Диккенса, Джейн Остин, Филдинга и Форстера1. В своем новом исследовании она анализирует тексты авторов, чей художественный дар воплотился в повествовании о советских лагерях смерти. В центре ее внимания — творчество А. Солженицына и В. Шаламова, вместе с тем она привлекает художественные свидетельства и других авторов, вышедших живыми из разных арестных «потоков». Именно теперь, когда открыты многие архивы КГБ и появилась опасность потерять за статистическими

1 Toker L. Nabokov: The му^гу of literary structures. - Cornell: Cornell univ. press, 1989. - 243 p.; Toker L. Eloquent reticence: With hoding information in fictional narrative. -Lexington: Univ. press of Kentucky, 1993. - 226 p.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.