CC BY
62
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
2003.02.037-040. ПРОБЛЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИЕЙ В XVII-XIX ВВ. НА СТРАНИЦАХ ЖУРНАЛА «JAHRBÜCHER FÜR GESCHICHTE OSTEUROPAS».
1. ЛЕДОНН Дж. ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРЫ ОКРАИН, 1772-1825. I. ЗАПАДНОЕ ПОГРАНИЧЬЕ.
LEDONNE J. Frontier governor general 1772-1825. I. Western frontier // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. - Wiesbaden, 1999. - Bd 47, H.1. -S.56-88.
2. ЛЕДОНН Дж. ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРЫ ОКРАИН, 1772-1825. II. ЮЖНОЕ ПОГРАНИЧЬЕ.
LEDONNE J. Frontier governor general 1772-1825. II. The Southern frontier // Ibid. - Wiesbaden, 2000. - Bd 48, H.2. - S.161-183.
3. ЛЕДОНН Дж. ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОРЫ ОКРАИН, 1772-1825. III. ВОСТОЧНОЕ ПОГРАНИЧЬЕ.
LEDONNE J. Frontier governor general 1772-1825. III. The Eastern frontier // Ibid. - Bd 48, H.3. - S.321-340.
4. ВЕЛЫЧЕНКО СТ. ЧИСЛЕННОСТЬ БЮРОКРАТИИ И АРМИИ ИМПЕРАТОРСКОЙ РОССИИ В СРАВНИТЕЛЬНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ. VELYCHENKO St. The size of the imperial Russian bureaucracy and army in comparative perspective // Ibid. - Wiesbaden, 2001. - Bd 49, H.3. - S.321-362.
Несмотря на общий ревизионистский настрой, характерный для западной русистики последнего десятилетия, многие «старые» темы, в том числе проблемы управления империей, продолжают оставаться в фокусе внимания историков. Однако и здесь заметны серьезные изменения: исследователи склонны рассматривать Россию в русле новых течений в науке, делая различия между центром и периферией империи и акцентируя роль неформальных институтов в русской истории.
В цикле статей, опубликованных в журнале «Jahrbücher für Geschichte Osteuropas», известный американский историк Джон Ледонн рассматривает механизм функционирования правящей элиты и ее роль в распространении власти центра на пограничные территории все расширяющейся империи. В центре внимания автора - институт генерал-губернаторов, который явился основным властным инструментом в освоении окраин империи в период после первого раздела Польши в 1772 г. и до конца царствования Александра I.
Материал работы подтверждает уже выдвинутую ранее автором гипотезу, согласно которой в ХУП-ХУШ вв., при слаборазвитости бюрократической инфраструктуры, политика в России была по сути своей политикой придворной, основывавшейся на связях патрон/клиент, а государственные должности распределялись между двумя большими влиятельными семьями - Салтыковых и Нарышкиных (и их близких родственников Трубецких). Семейные связи с правящим домом, поддерживавшиеся из поколения в поколение и дававшие доступ к высшим административным должностям, возникли в начале XVII в., после установления новой династии. К концу правления Петра I обе семьи укрепили свои позиции, что особенно ярко проявилось при императрицах Анне Иоанновне - дочери Салтыковой и Елизавете Петровне - внучке Нарышкиной. «Две больших политических семьи, -пишет автор, - стали «зонтичными» организациями, под сенью которых находили себе место в политическом созвездии другие многочисленные субсообщества» (3, с.334). В семействе Салтыковых такими субсообществами были Долгорукие и Толстые, в семействе Нарышкиных-Трубецких мы находим Куракиных, Скавронских и Разумовских, - все они были связаны с правящей династией кровными узами.
Присутствие на политической сцене одновременно двух влиятельных семейных кланов могло бы вызвать серьезные противоречия и междоусобицы, отмечает автор. Однако русским самодержцам всегда удавалось поддерживать необходимую дисциплину и не допускать серьезных конфликтов, поскольку династия Романовых занимала неоспоримое положение как в экономическом отношении, так и в политическом. Кроме того, не было недостатка в должностях и связанных с ними материальных благах, чтобы удовлетворить запросы всех участников политической игры. Основным инструментом для поддержания гармонии и равновесия являлись браки между членами двух кланов, что создавало гибкие связи и многочисленные источники поддержки, одновременно являясь страховкой в случае нежелательного развития событий, если одна из семей захотела бы установить собственную политическую гегемонию (3, с.334).
Самое удивительное, пишет Дж. Ледонн, что обе семьи сохраняли свое влияние и в царствование Александра I, несмотря на превратности политических событий при Павле I и в первые 15 лет XIX в. На политическом небосклоне тогда сияли две звезды - Сперанского, креатуры
Куракиных (принадлежавших к клану Нарышкиных), и Аракчеева, которого продвигали Салтыковы (3, с.334-335).
Существование больших политических семей, связанных брачными узами, и покровительство как определяющий тип отношений между патронами, находящимися во главе семьи и клиентами на ее периферии - дальними родственниками, в том числе в провинции, имели своим результатом «коллективную приватизацию» общественной власти. Управление, таким образом, осуществлялось «мафией» через неформальные институты, основанные на родственных связях. Такая приватизация общественной власти, пишет автор, подразумевала отрицание высшего государственного интереса. По его мнению, вывод Нэнси Коллманн о том, что «политическая элита Московии довольствовалась получением выгод за фасадом самодержавия, создавая эффективную систему управления без обращения к рационализированным институтам», действителен и для периода империи, по крайней мере до конца царствования Николая I (3, с.335).
Таким образом, утверждает Дж.Ледонн, в XVIII в. имперское правительство представляло собой не столько систему институтов, сколько конгломерат политических кланов, соединенных воедино правителем, значение которого было тем важнее, что он нейтра-лизовал конфликты и являлся посредником между придворными группировками. Прославление самодержца, столь поражавшее иностранцев, имело под собой серьезную основу: чем выше стоит патрон, тем сильнее и прочнее власть его непосредственных клиентов, членов правящей элиты. По мнению автора, в России XVIII в. элита была не «инструментом» правящей династии, а действительно «управляющей» элитой империи, с одной стороны, «обязанной» дому Романовых, с другой - полностью осознающей собственную власть над зависимым населением (3, с.336).
Система покровительства и брачных связей создавала механизм интеграции, который обеспечивал исключительную стабильность системы с начала XVIII в. и до самой смерти Николая I, когда освобождение крестьян и быстрая индустриализация бросили вызов мифу о самодержце и монополии элиты на политическую власть, пишет автор. Этот механизм способствовал также интеграции расширяющейся империи, вводя посредством браков и протекции представителей местных элит в центральную элиту, которая становилась все более многонациональной. Так, армия предоставляла возможности блестящей карьеры для балтийских немцев, украинской «старшины» и грузинской
аристократии. И только в 1860-е годы развитие национализма и бюрократизация начали разрушать это «хрупкое здание» личных отношений, над которым трудились шесть поколений правящей элиты империи (1, с.58-59).
Первый раздел Польши значительно отодвинул границу Российской империи на запад, пишет автор. В начале XIX в. западные пограничные территории включали в себя прибалтийские губернии, Белоруссию и Правобережную Украину, а после заключения Тильзитского мира и вторжения в Финляндию в 1808 г. к ним добавилось большое пространство русско-шведского пограничья (1, с.72). Дж.Ледонн подробно прослеживает изменения как в админи-стративно-территориальном делении, так и в характере института генерал-губернаторов на протяжении трех царствований. Если при Екатерине II генерал-губернаторы являлись гражданскими представителями генерал-прокурора Сената (хотя многие из них при этом носили генеральский чин), то при Павле I, который активно проводил политику централизации и недоброжелательно относился к институту генерал-губернаторства, они являлись в первую голову представителями Военной коллегии и осуществляли управление военной сферой. Институт генерал-губернаторства уцелел в эти годы только в приграничных областях. Александр I продолжил традиции своей бабки в политике регионализации имперского управления. Для его царствования характерна, с одной стороны, быстрая смена генерал-губернаторов, особенно на западных окраинах, с другой - дальнейшее развитие института наместничества, способствовавшего усилению имперской власти на периферии и интеграции отдаленных областей в империю (1, с.67).
Автор анализирует биографические данные, генеалогию, родственные связи и карьеру всех 33 генерал-губернаторов, возглавлявших губернии западного пограничья в 1722-1825 гг. 16 из них были русскими, 6 - «балтийскими немцами», 3 украинца и 5 иностранцев. Большая часть губернаторов - 19 человек (включая 8 немцев) были так или иначе связаны с семейством Салтыковых, 8 - с семейством Нарышкиных-Трубецких. По остальным шести невозможно сделать определенных выводов ввиду отсутствия необходимых данных (1, с.77).
Несмотря на то что генерал-губернаторы назначались самодержцем, существовало неписаное правило, что эти назначения
должны были быть приемлемы для ведущих фигур обоих кланов, пишет автор. В 1772-1825 гг. такими фигурами были Чернышев и Николай Салтыков в семействе Салтыковых, Петр Румянцев, Петр Волконский и братья Куракины - в семействе Нарышкиных-Трубецких. Тот факт, что так мало генерал-губернаторов западного края являлись креатурами последних, можно объяснить тем, что интересы Нарышкиных лежали в других регионах - на южных окраинах. Западные границы были «вотчиной» Салтыковых. Характерно, что большинство генерал-губернаторов Западного края сами происходили с периферии или же имели длительный опыт службы на окраинах. Балтийские немцы -Пален, Эссен, Розенберг, Михельсон и др. - вели свое происхождение из региона, история которого связана с Тевтонским орденом и многовековой борьбой с Польшей. Многие русские генерал-губернаторы имели корни в Западном крае. У Чернышева были польские предки, Голицын и Хованский вели свое происхождение от литовского князя Гедимина, литовские корни были у Римского-Корсакова, да и сами Салтыковы считались «прусского» происхождения. Три генерал-губернатора родились в Малороссии - также зоны польско-русского фронтира. В какой степени эти люди осознавали свои корни и играли ли семейные связи и эмоциональный фон какую-либо значимую роль - остается открытым вопросом, однако эти факты нельзя сбрасывать со счетов, заключает автор свою статью о генерал-губернаторах Западного края (1, с.78-79).
Во второй статье, посвященной генерал-губернаторам южных пограничных территорий Российской империи, автор продолжает анализ семейных и служебных связей правящей элиты.
Южные окраины представляли собой обширные, недавно присоединенные территории, граничащие с Турцией и Персией, и простирались от Болгарии, вдоль северного побережья Черного моря, до Каспия, включая Дагестан и Закавказские княжества. Это были крайне неспокойные территории, на которых на протяжении веков происходила борьба «леса» со «степью». В XVIII в. дестабилизирующую роль там играли главным образом крымские татары в новороссийских степях и горские племена на Кавказе. К 1825 г. эти земли окончательно вошли в состав Российской империи, и потребовалось установить там особый по сравнению с Европейской Россией тип управления. Ведущим административным институтом стали генерал-губернаторы (2, с.161).
Автор подразделяет южные территории на три зоны -Малороссию, Новороссию и Кавказ - и рассматривает их отдельно. Среди 25 генерал-губернаторов юга Российской империи - такие яркие исторические фигуры, как Румянцев, Потемкин, де Ришелье, Ермолов, Воронцов. Анализируя генеалогию и связи наместников, Дж.Ледонн выявляет их принадлежность к семейству Нарышкиных-Трубецких (16 человек) и той ветви семейства Салтыковых (5 человек), которая была в родстве с Трубецкими. Характерно, что многие имели польские или литовские корни и были тесно связаны с полонизированной смоленской шляхтой. Кроме того, характерно, что несколько русских губернаторов южного пограничья были выходцами из семей, члены которых уже занимали ответственные посты в этих регионах (2, с.182).
Восточные окраины империи, простиравшиеся более чем на 8300 км от Волги, через казахские степи и далее на восток до Охотского моря, рассматриваются в третьей статье Джона Ледонна. Генерал-губернаторы обширных восточных территорий, включавших в себя Казахстан, Западную и Восточную Сибирь, подолгу оставались на своих постах. Автор подробно останавливается на деятельности Сперанского в бытность его генерал-губернатором в Сибири и на реформе управления 1822 г.
Анализ биографий и связей 14 генерал-губернаторов восточного пограничья показывает, что трое принадлежали к германскому сообществу, тесно связанному с Салтыковыми, а девять человек - к семейству Нарышкиных-Трубецких (3, с.333). Всего же из 65 человек, занимавших в 1772-1825 гг. посты генерал-губернаторов в приграничных территориях Российской империи, с семейством Салтыковых было связано 25 человек, с семейством Нарышкиных-Трубецких - 31 (3, с.334).
Изучение места генерал-губернаторов в системе семейных связей элиты позволило автору сделать ряд предварительных выводов, которые требуют дальнейших уточнений.
Считается, что русское дворянство, даже аристократия, не имело территориальной базы, как было, например, в Польше, пишет автор. Однако расширение Российской империи и присоединение к ней обширных периферийных зон привело в ряды правящей элиты влиятельных людей, имеющих сильные территориальные привязанности впервые у правящей элиты возникает территориальная база. Таким образом, сообщество Салтыковых, с их сильным положением в высших эшелонах военного истеблишмента и финансовой администрации,
переросло в результате союза с «германским» сообществом в Балтийское сообщество с преобладающим интересом в зоне русско-шведского и русско-польского пограничья и, в целом, в «прусских» делах. Его можно рассматривать как сообщество членов правящей элиты, ответственное за важнейшую стратегическую зону (3, с.337).
В сообществе Нарышкиных-Трубецких также наблюдалось развитие территориальной идентичности, сопровождающееся инкорпорацией гетманской «старшины», польских магнатов Правобережной Украины и даже представителей кавказской аристократии. Предположение о наличии Черноморского сообщества подкрепляется тем фактом, что высшие офицеры флота и несколько послов в Константинополе принадлежали к семейству Нарышкиных. Это сообщество отвечало за управление важнейшей экономической зоной и имело также стратегические цели - оказывать поддержку операциям против Османской империи в районе Дуная и Грузии (3, с.337-338).
Второй предварительный вывод автора заключается в том, что генерал-губернаторы отнюдь не были администраторами, занимающими определенное место в бюрократической иерархии с соответствующими правами и обязанностями. Они были членами правящей элиты, чья судьба и карьера определялись политикой Петербурга и борьбой за преобладание при дворе. Генерал-губернаторы являлись прежде всего посредниками между центром и периферией, с одной стороны, и между разными этническими группами в периферийных регионах - с другой. Благодаря своему положению в правящей элите и обширным связям в Петербурге и Москве, генерал-губернаторы выступали как личные делегаты двора (3, с.338).
Однако, отмечает автор, некоторые генерал-губернаторы были больше, чем посредники, - это были проконсулы со своими собственными программами. Румянцев, Потемкин, Ермолов, Ришелье, Воронцов, Тицианов, Сперанский много сделали для освоения пограничных пространств и их интеграции в Российскую империю (3, с.339-340).
Одним из малоизученных и по-прежнему дискуссионных вопросов в историографии остается абсолютная и относительная численность чиновничества в Российской империи. Этой проблеме посвящена статья Стэфана Велыченко (ун-т Торонто) «Численность бюрократии и армии императорской России в сравнительной перспективе» (4).
С одной стороны, указывает автор, издавна бытует представление о России как о стране с огромным количеством чиновников. Это
представление основывалось главным образом на художественной литературе, в первую очередь на произведениях Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В начале ХХ в. эта точка зрения получила широкое распространение в публицистике и стала преобладающей в общественном мнении. Ее сторонники крайне негативно относились к «всесильной» коррумпированной бюрократии и полагали, что первым шагом любой реформы должно стать сокращение количества чиновников (4, с.347, 354). Меньшинство в общественном мнении, в которое входили и некоторые министры, считало, что правительство, напротив, страдает от нехватки персонала, и это является не менее серьезной проблемой, чем взяточничество и отсутствие единой эффективной системы управления (4, с.354).
Западные историки-русисты солидарны с последней точкой зрения и говорят о «слаборазвитости», «недостаточности» системы управления в Российской империи («иМе^оуеттей»). Термин «иМе^оуегптей», указывает автор, не определенный в специальной литературе и непереводимый на русский язык, подразумевает, что в распоряжении правительства не было достаточного количества чиновников для эффективного осуществления политики (4, с.347-348). Однако это уже общепринятое к настоящему времени в западной историографии мнение не было основано на систематических исследованиях, пишет автор. Кроме того, историки не делали различий между «Великороссией» и окраинами империи, населенными нерусскими народами, анализируя проблемы управления Россией в рамках представлений о строительстве национального государства, сопоставляя ее с западноевропейскими державами (4, с.348).
Чтобы определить, был ли правительственный аппарат царской России «слишком большим» или «слишком маленьким», и таким образом решить вопрос о «недостаточности» системы управления империей, автор помещает свое исследование в сравнительный контекст. В своих подсчетах он делает различия между метрополией и колониальными владениями западноевропейских империй - Великобритании, Франции, Австрии, Германии, а в случае с Россией - между центром и периферией. Для этого он подразделяет территорию Российской империи на пять зон: 1) территория собственно России, т.е. 10 центральных промышленных и аграрных губерний (за исключением Петербурга, где базировалось правительство), 2) 8 малороссийских губерний, 3) Закавказье, 4) Средняя Азия и Казахстан, 5) 10 губерний Западного края. Такое подразделение, пишет автор, отвечает современным тенденциям в науке рассматривать
Российскую империю как состоящую из «империалистской» великорусской метрополии и «колонизированной» нерусской периферии (4, с.350).
В 1690 г. центральный аппарат России насчитывал 2739 чиновников, что в пересчете на душу населения составляет соотношение 1:3549 и сопоставимо с тогдашней ситуацией в Англии (1:4000) (4, с.351). Известно, что в 1722 г. Петр I сократил количество чиновников, поскольку считал, что их в России слишком много по сравнению со Швецией (4, с.352).
В 1795 г. различия с Западной Европой (в отношении центрального аппарата) продолжали оставаться минимальными: 1:1375, что сравнимо с Пруссией, Австрией и Великобританией. Однако к началу ХХ в. абсолютная и, что важнее, относительная численность чиновников центрального аппарата в крупных западноевропейских государствах разительно возросли и обнаружилось серьезное отставание России (4, с.352-353).
Материалы переписи 1897 г. показывают, что количество чиновников в Российской империи с 1790-х годов удвоилось, однако значительно выросло и население. Соотношение чиновников по всей империи составило 1:1311, что было намного ниже западноевропейских показателей (1:122 в Великобритании, 1:137 во Франции, 1:163 в Германии в 1910 г.).
«Откуда же взялся образ вездесущего чиновника?», - спрашивает автор (4, с.355). Если сопоставить количество чиновников правительственного аппарата и количество грамотных (т.е. ту группу, которая больше всего контактировала с администрацией), окажется, что по империи в целом это соотношение составляло 1:190. Образованные люди, жившие в Московской губернии, легко могли вообразить, что они живут в обществе, перенаселенном чиновниками, поскольку здесь соотношение составляло 1:142 - в десять раз больше, чем в среднем по империи. Однако, по сравнению с Западной Европой, Россия по-прежнему оказывается «недоуправляемой», поскольку там показатели и по этой позиции были выше (4, с.355).
Что касается полиции, то в городах Российской империи в среднем 1 патрульный приходился на 700 граждан (в Великобритании в 1881 г. соотношение было 1:738). Лидировали Москва и Петербург, для остальных городов показатели варьировали от 1:551 в Варшаве до 1:6563
в среднеазиатском Тургайске. При этом в сельской местности соотношение составляло 1:100 тыс. человек (4, с.356).
По данным переписи 1897 г. оказывается, что в Центральной России было меньше чиновников не только по сравнению с западноевропейскими державами, но и по сравнению с некоторыми территориями, населенными нерусскими народами. Если в Центральной России 1 чиновник приходился на 1387 человек, то в Закавказье - на 1098, а в польских губерниях - на 942 человека. Соотношение чиновников на душу населения в малороссийских губерниях (1:1642) и в Средней Азии (1:2038) близко к показателям французского Индокитая (1:1063) и Алжира (1:1903). Однако в Британской Индии и Французской Африке чиновников на душу населения было гораздо меньше, чем на окраинах Российской империи - 1:8846 и 1:7386 соответственно. Характерно, что в польских и малороссийских губерниях национальные кадры составляли не более 50% местных чиновников, а во Французском Индокитае и Британской Индии - 68 и 75% соответственно (4, с.356).
В XIX в. российская армия была самой большой в абсолютном исчислении, однако в относительном - гораздо меньше, чем многие западноевропейские (без колоний). В среднем по империи 1 солдат приходился на 114 чел. (в Германии - 1:89, Франции - 1:72, Австро-Венгрии - 1:132, Великобритании - 1:367). При этом показатели по регионам значительно варьировали. Главные силы были расположены на границах империи, максимально приближенных к потенциальному врагу: если в Центральной России 1 солдат приходился на 284 человека, то в Западном крае плотность войск была гораздо выше (1:23 в Варшавской губернии). Высока она была в Грузии, на Западной Украине и Подолии (1:82), но в Средней Азии составляла всего 1:242 (4, с.357-358).
Количественные данные ставят под вопрос бытующее в историографии представление о милитаризации общества в царской России. Нужно учитывать также, что в российской армии постоянно находились только 4% мужчин в возрасте 20-59 лет, в то время как во Франции - 9%, в Великобритании и Австрии - 7% (с.359).
Статистические данные обнаруживают также крайнюю неравномерность распределения администраторов по регионам империи. Оказывается, что если в Российской империи в целом было больше чиновников в относительном исчислении, чем в западноевропейских империях (с колониями), то Центральная Россия сильно отставала по этому показателю от национальных государств-метрополий (4, с.360).
В целом, приходит к выводу автор, Российскую империю можно считать «недоуправляемой», однако причины этого требуют дальнейших выяснений. Понятно, что связь между уровнем бедности страны и уровнем управления не является прямой, точно так же как и отсутствует прямая связь между численностью бюрократии и полицейских сил и характером политической системы в государстве. Эти и другие вопросы, касающиеся природы и эволюции бюрократии и ее роли в формировании гражданского общества и демократии, ждут дальнейших исследований (4, с.361-362).
О.В.Большакова
