CC BY
66
2002.03.014. МЕРЕЖИНСКАЯ А.Ю. ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПАРАДИГМА ПЕРЕХОДНОЙ КУЛЬТУРНОЙ ЭПОХИ: РУССКАЯ ПРОЗА 80-90-Х ГОДОВ ХХ ВЕКА. - Киев: Киев. ун-т, 2001. - 433 с.
Отметив, что русская литература, как и «другие литературы рубежа XX-XXI вв., отражает смену культурных парадигм, кризисный этап поиска новых мировоззренческих, ценностных, художественных ориентиров» (с.5), автор рассматривает парадигму переходности и на основе выдвинутых теоретических постулатов создает модель литературы 90-х годов.
В первой главе «Проблемы исследования переходных культурных эпох» выделены три главных аспекта изучения русской прозы конца века. «Первый — смена концепции человека, и соответственно, изменение эстетического идеала, художественных моделей, по которым создаются образы литературных героев, отказ от привычных ориентиров (например, «корчагинский», «маресьевский» мифы или модернистский миф о творце, «новые субъективности» в постмодернистской литературе и др.) и поиски новых. Второй - трансформация картины мира и появление ее новых художественных моделей. Третий связан с динамикой стилевых течений, среди которых в качестве модели, наиболее ярко отражающей кризисность и переходность, в работе выделен постмодернизм, рассмотренный с точки зрения его своеобразия в русской литературе» (с.31).
Литература постмодернизма, претендуя на отрицание всего комплекса былых представлений о человеке, «переворачивает», обыгрывает ярко заявлявшие о себе в искусстве эстетические идеалы. «Постмодернистский художественный идеал фиксирует не завершенность, а становление, подвижность и независимость от трансцендентальных ценностей, которые центрировали выработанные ранее идеалы в рамках других парадигм. И тем не менее, даже в рамках этой подвижной системы складывается своя типология героев на основе современных философствований о человеке» (с.33-34).
Процесс этот начался с возрастания личностного начала, подавленного в литературе времен сталинизма, восстановления в правах субъективности, постановки «человека с его личной судьбой в центр исторического процесса» (с.34). Данная тенденция была в полной мере реализована в «автобиографической, мемуарной, так называемой «исповедальной» прозе 60-х - начала 80-х годов, а ныне продолжена в метапрозе,
занявшей, как полагают многие исследователи, лидирующее место в литературе середины 80 — 90-х» (там же).
А.Ю.Мережинская считает, что современная русская литература «представляет собой открытую систему, в которой параллельно протекают процессы деконструкции «старых» концепций человека и поиск новых (с.48). Одновременно постмодернистская эпоха (как и романтическая, модернистская, соцреалистическая) ориентируется на активизацию мифа со специфическими его трансформациями. Используются архети-пическая основа и «мифологическая инфраструктура», идеологический миф. Если раньше говорили о развивающейся художественной и философской парадигме, то теперь выделяется следующий этап, сопровождающийся кризисом постмодернизма, который начинает трактоваться как один из мифов эпохи, или одно из проявлений «метаистории».
Во второй главе «Концепция человека в русской прозе 80-90-х годов» автор отмечает следующие черты модернисткой модели человека, свойственные прозе конца ХХ столетия: «... отчуждение личности в дисгармоничном, абсурдном мире; саморазорванность сознания человека, внимание к иррациональному в нем, к бессознательному; противопоставление гармонии внутреннего мира человека-творца хаосу действительности; уравнивание в правах ментального и материального миров» (с.47).
Варианты конкретного выражения этих черт могут быть различны. В текстах концептуалистов при художественном исследовании коллективного бессознательного и «ментальных миров» бывшего советского человека используется код соцреалиалистической художественной системы. Он проявляется прежде всего «в рамках одной из основных тем постмодернизма - темы власти» (там же). В прозе Т.Толстой, Ю.Буйды утверждается «модернистский эстетический идеал человека-творца, преодолевающего хаос»; в прозе Саши Соколова, Ю.Мамлеева, В.Пелевина встречается «модернистский идеал безумца, живущего на границах пересекающихся миров»; в повестях Л.Петрушевской - «разработка экспрессионисткой модели героя»; в рассказах Ю.Мамлеева - «сюрреалистической»; в произведениях Венедикта Ерофеева, А.Варламова — «сентимен-талистской» модели (с.48).
А.Ю.Мережинская приходит к выводу, что поиски стратегии создания новой модели героя ведутся в трех основных направлениях: критика объективистски-социальной трактовки человека; развитие экзистенци-ально-персоналистической концепции человека; отказ от постмодернистского отрицания («смерти субъекта»). Пока «четкая новая концепция че-
ловека еще не создана, но определенные ее особенности уже просматриваются» (с.49).
Обращаясь к истокам современной прозы, автор отмечает, что герой «новой волны» формировался как полная противоположность герою соцреализма. Вместо «передового члена общества» воссоздавался «социальный и, так сказать, «духовный» маргинал; вместо победителя — явный неудачник. Высокие цели борца за коммунизм были заменены решением сугубо бытовых проблем; оптимистическое восприятие - трагическим; чувство коллектива — одиночеством; жизненные перспективы -полной безысходностью...» (с.57-58).
Каждая модель реализовалась в определенном типе прозы. Первую модель А.Ю.Мережинская условно называет «социальной»: человек в ее рамках трактуется как «жертва, прежде всего, общества, но кроме того и неуправляемых внешних обстоятельств, внутреннего психологического подполья, а также собственной физиологии» (с.70). Вторая модель: «человек - экзистенциальная пустота, табула раса»; такого героя характеризует «утрата идентичности, расшатывание внутренних связей, создающих структуру личности» (там же). Третья модель: «человек - это замкнутый внутренний мир, противостоящий внешнему»; часто «внутренний мир оказывается более устойчивым, совершает экспансию и творит новую реальность. Но оба мира могут подвергаться деконструкции, терять целостность» (там же). Третья модель нашла широчайшее распространение в метапрозе 90-х. Поскольку в ней пересеклись многие тенденции, она стала одной из форм утверждения личностного начала; в ней актуализировались многие модернистские модели интерпретации человека, в том числе мифология творца; началось исследование мистических начал в человеке, подсознания, безумия (проза Т.Толстой, С.Соколова, Ю.Буйды, Л.Бородина).
Актуализация совершается как непосредственно, так и в постмодернистском ироническом преломлении. Тогда же «на смену усредненному обезличенному языку литературы соцреалистического официоза приходит сознательный эпатаж, использование ненормативной лексики, блатного жаргона» (с.57). Избирается и соответствующая форма - роман, повесть. Характеристика героя проводится с использованием кода русской классики. Иногда используются некоторые знаки соцреалистическо-го художественного языка для создания образа мифологического — русского — супергероя (произведения В.Попова, Л.Бородина). Автор монографии отмечает, что такого героя можно встретить и в массовой литературе.
Художественные поиски осуществлялись в поле притяжения нескольких моделей «экзистенциального человека» (с.100). При этом писатели явно испытывали влияние не только Ж.-П.Сартра и А.Камю, но и русских мыслителей - Ф.Достоевского, Л.Шестова, С.Франка и др., оказавшихся наиболее близкими кризисному, катастрофическому «времени исторических разломов».
Выявляя специфические черты прозы 90-х годов, А.Ю.Мережинская отмечает, что «своеобразно, по-новому решаются проблемы единичного (личностного) и всеобщего... отношений человека и Абсолюта, нравственных ценностей. Существенно меняется пафос, «внутренняя» среда экзистенциальных исканий. Избирается иной, чем раньше круг архетипов» (с .117). Последовательно рассматривая указанные особенности, автор привлекает произведения Вен. Ерофеева, А.Кима, Ч.Айтматова, Ю.Мамлеева, В.Пелевина, М.Панина, А.Варламова, В.Пьецуха, Саши Соколова, Вик.Ерофеева. Их объединяют черты, свойственные всем авторам: повествование от первого лица, исповедь героя, автобиография как маркированный прием, внимание к игровому началу, тяга к каталогизированию, фетишизации слова, текста.
В третьей главе «Мифологическая инфраструктура русской прозы 80-90-х годов» А.Ю.Мережинская отмечает, что в постмодернистской прозе «мифологическими источниками выступают отнюдь не только древние сказания и библейские тексты, но и художественные произведения предшествующих эпох и даже современные, прочитываемые писателями как «знаковые» (особенно проза Ф.Достоевского, М.Булгакова, творчество соцреалистов, а в 90-е годы уже борцов с тоталитарной системой, например, А. Солженицына). Комбинация, параллельное прочтение различных мифологических источников в едином мире художественного произведения создает специфический эффект синкретизма, характерный для художественной структуры мифов, взаимного отражения» (с.199).
Общей чертой является использование как единой модели, так и устойчивого набора символов, связанных с древнейшими архетипами. Особое внимание автор монографии обращает на эсхатологический миф, являющийся базовой матрицей многих идеологических мифов, наслаивающихся на него. «Это, прежде всего, миф о «золотом веке» и миф о Великой истории, в различных его модификациях, миф о новом человеке и др.» (с.205). А.Ю.Мережинская отмечает приемы «комбинирования, смешивания различных мифов и даже смешивания сакрального мифологического материала (архетипических образов, сюжетов, моделей по-
строения картины мира) с невозможным в мифах как древних сказаниях светским материалом; а также инверсии бинарных оппозиций в процессе карнавализации истории» (с.216). Интересный пример игры сакральным и светским содержанием автор монографии находит в рассказе Т.Толстой «Лилит», где дается специфическая интерпретация мифа о затонувшей Атлантиде. В рассказе комбинируется несколько мифов, а «история рассматривается сквозь призму женского мира - изменения отношения к женщине, смены ее имиджей и мод» (с.218).
А.Ю.Мережинская полагает, что в рамках мифологической модели организуют свои произведения и В.Пелевин («Чапаев и Пустота»), и Ф.Горенштейн («Псалом»). Использование общих архетипов свидетельствует об определенных закономерностях освоения современности и отечественной истории («Остров прокаженных» Г.Попова, «Конец века. Соборный рассказ» О.Павлова). «Современная модификация эсхатологического мифа находит свое логическое завершение в ряде произведений, описывающих символическое воскресение народной души» (с.228). Подобной трактовкой отличается поэма Ю.Буйды «Чудо о Буянихе» и повесть В.Попова «Лучший из худших». Эсхатологический миф доминирует, «остается чрезвычайно продуктивной моделью освоения современности и отечественной истории в целом», он «успешно комбинируется с другими мифами, особенно в произведениях, отражающих пессимистические трактовки будущего или общую эпистемологическую неопределенность, характерную для постмодернистского мышления» (с.232).
Трактовка русской истории в рамках нескольких моделей мифов встречается в романе В.Пелевина «Чапаев и Пустота». В результате писатель, «прекрасно владеющий приемами двойного кодирования, оказывается интересным как элитарному читателю, любящему сложную игру смыслами, так и массовому читателю, видящему в писателе увлекательного рассказчика» (с.245).
Обобщая подходы к мифу, автор монографии замечает, что «целостная картина мира в русской прозе последних десятилетий не сложилась» (с.295). Частные мифы (созданные на осколках базовых и по их моделям) «сталкиваются, переплетаются и взаимно аннигилируются. Это вполне соответствует установкам постмодернизма, но противоречит... стремлению писателей утвердить свой новый миф о России» (там же). О продолжающихся поисках свидетельствует, в частности, активное создание символов, которые автор монографии пытается классифицировать и показать их связь с разными типами мифов (например, «Внутренняя Монголия» В.Пелевина, Китеж - Чагодай А.Варламова, маргинальный,
провинциальный рай, противопоставленный дискредитированному центру в романах Н.Катерли, М.Панина и др.) (с.302).
В четвертой главе «Русская «версия» постмодернизма»
A.Ю.Мережинская задается вопросом, стал ли отечественный постмодернизм, освоив по ускоренной программе и выборочно основные составляющие западноевропейской модернисткой и постмодернистской парадигмы, ведущим стилем русской литературы (как это произошло на Западе). По мнению автора монографии, всю отечественную литературу кризисного времени отличает «внимание к проблемам национального менталитета, национального коллективного бессознательного, попытки создания новых идеологических мифов и поиски центрирующих идей. Подобная стратегия определяет ориентацию не столько на деконструкцию (к концу 90-х она теряет в социальном и культурном контекстах свою актуальность и новизну), сколько на поиск» (с.314). Кроме того, исследователи отмечают свойственные русскому постмодернизму «крайнюю политизированность, деконструкцию художественного языка соцреализма, ослабленную связь с массовой культурой, использование эпатирующих приемов, юродствование» (с.317).
Особое внимание автор монографии уделяет актуализации эсхатологического мифа и мифа о вечном возвращении в связи с попытками создания нового мифа о России. В качестве примера рассматривается изображение истории в романах «Чапаев и Пустота» В.Пелевина, «Голова Гоголя» А.Королева, в повестях и рассказах В.Пьецуха. Русская проза принимает особенности постмодернистской интерпретации мира (деконструкцию, цитатность, диалогизм, фрагментарностить, дискретность, карнавализацию, иронию, игру), а также идею децентрации — «отказа от основополагающих идей и ориентиров, ранее выстраивавших вокруг себя картину мира, структуру личности» (с.324).
«Смерть субъекта» реализуется в трех направлениях. «Первое -человек показан как абсолютно утративший себя, «растворившийся» в общественном сознании» (творчество концептуалистов — поэзия Д.Пригова, Л.Рубинштейна, рассказы В. Ерофеева, частично творчество
B.Сорокина) (с.346). «Второе направление - философское, связанное с постановкой «вопроса о человеке», определением возможностей, путей и границ самоидентификации. Примером здесь может быть «Бесконечный тупик» Д.Галковского, а также проза В.Сорокина и В.Пелевина. Третье направление связано с исследованием бессознательного, в котором человек якобы полностью растворен. Наиболее последовательно такой подход реализован так называемым «психоделическим концептуализмом»
(творчество С.Ануфриева, П.Пепперштейна, И.Дмитриева, А.Соболя) (там же). «Субъект изображается как децентрированный бесконечный текст, «сделанный» из чужих цитат, собственного и коллективного бессознательного» (мистический триллер «Юдифь и Олигофрен» Я.Ратушного, «Мифогенная любовь каст» С.Ануфриева и И.Пепперштейна) (с.352). Более сложные подходы к человеку проявляются у В.Сорокина, вобравшего как модернистский, так и постмодернистский дискурсы. «По принципу столкновения этих двух планов построено большинство его произведений» («Заседание завкома» и «Роман») (с.353). С помощью языковых особенностей показаны смерть или децентрация героя.
А. Ю.Мережинская анализирует разные типы героев литературы 90-х. Наличие метафизического плана, реализация апофатиченского (все-отрицающего) пути доказательства идей в произведениях Вен. Ерофеева, Ю.Мамлеева, В.Пьецуха приводит к появлению типа юродивого. «Герой текстов - писатель, часто подчеркнуто автобиографический образ, одиночка-бунтарь, противопоставляющий себя любой идеологии, часто и социуму, закосневшим правилам, в том числе и в искусстве. Он прежде всего маргинал, в полной мере осознающий свой разрыв с обществом и трагические, а не игровые последствия этого бунта. Это и Веничка из «Москвы - Петушков» Вен. Ерофеева и автобиографический герой «Духовки», «Непьющего русского» Е.Харитонова, повествователь в воспоминаниях и эссе А.Синявского, Одиноков из «Бесконечного тупика» Д. Галковского, Эдичка в прозе Э.Лимонова, интеллектуал из рассказов Ю.Мамлеева, странствующий писатель в «Пяти реках жизни» Вик. Ерофеева и «Последнем лете на Волге» Ф.Горенштейна, Петрович в «Андеграунде, или Герое нашем времени» В.Маканина, перебравшийся из андеграунда в подозрительный истеблишмент поэт Татарский в «Generation П» В.Пелевина, поэт Петр Пустота в «Чапаеве и Пустоте» и мн. др.» (с.368). А.Ю.Мережинская подробно рассматривает свойства маргиналь-ности (инаковости) как главной черты, объединяющей названных героев.
Суммируя результаты исследования русской прозы 80-90-х годов, «проведенные в трех аспектах (концепции человека, мифологической инфраструктуры, своеобразия русского постмодернизма как стилистического течения)» автор монографии делает следующие выводы «о наличии общих стратегий ее развития». «Они связаны, во-первых, с активным поиском выхода из мировоззренческого кризиса. Во-вторых, актуализируется целостность, а не дискретность, синтез, а не деконструкция, придание смысла человеческому существованию, истории, а не конста-
тация тупика в развитии. При этом литература использует приемы, художественный язык разных стилей» (с.412). Таковы романы В.Пелевина, Е.Попова, В.Тучкова, имеющие противоположную постмодернистской интенцию — на восстановление вечных ценностей.
Литература 80-90-х продемонстрировала «свою типологическую близость литературе других переходных периодов. Это проявилось, во-первых, в актуализации эсхатологического мифа, во-вторых, в возвращении некоторых традиционных моделей интерпретации истории и современности, например, теории «казней Господних», оживления мифологем спасения покаянием, заступничеством праведника др. Кроме того, в современной литературе, как и в другие переходные эпохи, активно идут процессы символизации. в эсхатологическом ключе. Ставится проблема отношений человека и Абсолюта. Демонстрируется смена мировоззренческих, идеологических и художественных ориентиров. Заостряется спор о человеке. Специфика же нынешней ситуации в том, что обсуждаются все «проекты» эпохи Нового времени, эстетические идеалы различных стилей. Целостная концепция человека, как представляется, будет создана на пересечении различных культурных традиций, и в ее рамках реализуется «оправдание» человека и существенное повышение его экзистенциального статуса. В модели мира, — заключает А.Ю. Ме-режинская, — основными интенциями станут обновление и гармонизация, соединенные с пристальным вниманием к национальной топике» (с. 413).
Т.М.Колядич
