CC BY
26
2002.03.013. ЛИЧНОСТЬ И ПОВЕСТВОВАНИЕ В РУССКОЙ ИСТОРИИ.
SELF AND STORY IN RUSSIAN HISTORY / Ed. by Engelstein L., Sandler S. - N.Y.: Cornell univ. press, 2000. - XII, 363 p.
В сборнике, явившемся итогом совместной конференции историков и литературоведов, проведенной в 1996 г. в Калифорнии, освещаются проблемы, связанные со становлением индивиду-альности и ее осмысления в России Нового времени. На материалах дневниковых и других источников авторы реконструируют процессы осознания людьми собственного «я» и своего места в мире, формирование индивидуальной и коллективной идентичности в историческом и культурном контексте. Это первое в зарубежной исторической науке исследование субъективности, которое ставит под вопрос широко распространенные коллективистские интерпре-тации России Нового времени. Предлагая новый взгляд на коллективное и субъективное, авторы освещают особый характер модернити и способов понимания личности в дореволюционной и советской России.
Организаторы конференции избрали тему, которая позволила бы соединить новейшие теоретические достижения в гуманитарных науках, в первую очередь истории и литературоведении, и показать возможности и пределы использования методов, принятых в одной дисциплине, в другой. Так, в литературоведении, по мнению организаторов, следовало бы больше использовать исследовательские возможности психоанализа и деконструкции, в то время как историкам следует большее внимание уделять концепциям Мишеля Фуко (с. VII).
Как указывают во введении редакторы сборника Лора Энгельстайн (Принстонский ун-т) и Луиза Макрейнольдс (Гавайский ун-т), марксисты обычно критиковали буржуазную идеологию с ее обманчивым обещанием свободы и справедливости для каждого, считая ее прикрытием экономических классовых интересов. Интел-лектуалы эпохи постмодернизма, напротив, сосредоточиваются на власти идеологии, широко понимаемой как система культурных форм и различий, которая формирует представления людей о себе и своем месте в мире, обеспечивая господство одних и подчинение других. «Одно из самых сильных орудий в этом культурном арсенале - фигура независимой личности, уверенной в своих правах, убежденной в своей творческой автономии, безжалостной в преследовании своего материального интереса или сексуального удовольствия», - пишут авторы (с. 2).
Согласно современным представлениям, самоопределяющаяся личность - миф, а ощущение суверенности индивида - психоло-гическая иллюзия. Фактически мы даже не являемся хозяевами своей собственной культурной продукции. Ролан Барт объявил о «смерти автора», а Мишель Фуко - что автор является функцией текста и не способен контролировать те значения, которые текст производит в процессе своего существования.
Феминисты, в свою очередь, акцентируют внимание на том, что понятие самоуправляющейся личности не включает в себя целые категории индивидов, которые не соответствуют этим высоким требованиям. В целом же история индивидуальности на Западе в настоящее время немыслима без ревизионистского по своей сути понимания, что предмет гораздо более сложен, чем казалось ранее, и требует усилий ученых самых разных дисциплин.
Что касается России и ее истории, говорится во введении, то тема личности - артикуляция индивидуальных различий, литера-турная и социальная эволюция личного и коллективного сознания, связь отдельных личностей/идентичностей с формированием идентичности в национальном масштабе - сама по себе не нова для русского самосознания. Эта тема возникает в исторических трудах с начала Нового времени.
Радикальный поворот к Западу, произведенный Петром I, состоял и в таких, на первый взгляд, косметических изменениях, как требования брить бороды, носить европейскую одежду и вывозить жен на ассамблеи. Однако эти изменения имели глубокое символическое значение, поскольку касались частной жизни и означали разрыв с традицией на уровне самосознания каждого отдельного представителя элиты. Именно с этих пор проблема самоопределения нации получает субъективное измерение. «Кто я такой? Кто мы такие?» - эти вопросы стали первостепенными для мыслящих людей. В России начинает укореняться западная модель личности, принадлежащей уже к буржуазной эпохе, -это «мужчина, хозяин домашнего очага и член гражданского общества» (с. 5).
Однако проблема индивидуальности в русском культурном контексте носила дискуссионный характер. Авторы напоминают о спорах западников и славянофилов: первые воспринимали индиви-дуальность на западный манер и говорили о первых шагах становления ее в России, вторые подчеркивали общинный характер русской нации. Убеждение,
что Россия всегда пренебрегала принци-пом индивидуальности, присутствовало в представлениях как самих русских, так и на Западе. Считается, что советская власть с ее контролем над частной и общественной жизнью только усилила указанную тенденцию. Однако материалы сборника опровергают это традиционное представление, показывая, что личность вовсе не исчезала, а, напротив, культивация субъективности подразумевалась самими механизмами
коллективистского режима, как на уровне повседневной жизни, так и в произведениях высокой культуры (с. 6-7).
Поскольку в артикуляции субъективности и самосознания центральным является язык, теоретической основой помещенных в сборнике статей стал семиотический подход, разработанный Тартуской школой литературного анализа. По своей композиции сборник ретроспективен, как бы опрокинут в прошлое: изложение ведется в обратном хронологическом порядке, начинаясь с 1960-х годов и заканчиваясь последними десятилетиями XVIII в.
Первые три статьи, посвященные советскому периоду, создают необходимый для адекватного восприятия теоретический контекст. Кэрил Эмерсон (Принстонский ун-т) в статье «Бахтин, Лотман, Выготский и Лидия Гинзбург о типах личности: дань уважения» рассматривает концепции этих ученых, принадлежащих, по мнению автора, не просто к «русской», но к мировой школе философии и литературы и, однако же, сохранивших свою «особость». От современного западного мировоззрения их отличает столь характерная для русских вера в идеал, слово, созидательную силу искусства (с. 44-45).
В отличие от Бахтина, Лотмана, Выготского и Лидии Гинзбург, стремившихся так или иначе оставаться в тени и не выходить на передний край общественной жизни, героиня статьи Александра Жолковского (ун-т Южной Калифорнии) «Лицевая сторона стали-низма: своекорыстная харизма самоотвержения Анны Ахматовой» не желала скрываться. Напротив, Ахматова превратила свою личность в символ культурного сопротивления сталинизму, в персонаж мировой драмы, за развитием которой следили многочисленные поклонники ее таланта. Свою биографию поэтесса творила при жизни, зачастую диктуя записки и воспоминания о себе своим друзьям и помощ-никам, заставляя их вносить исправления в «неверные» тексты. Верная ученица Серебряного века с его интересом к «жизне-творчеству» и свидетель создания культа
личности Сталина, Ахматова прекрасно понимала законы харизматического мифотворчества (с. 48).
Автор демонстрирует виртуозную технику саморепрезентации Ахматовой в процессе заботливого построения ею своей «персоны» (создаваемого для публики образа, маски). Это якобы слабая и хрупкая жертва гонений, а на деле сильная, способная к манипулированию, мощная и авторитарная личность. Центральная фабула пьесы, которую ставила Ахматова о самой себе, - смертельный поединок поэта с верховным злодеем - Сталиным.
Автор интерпретирует личность Ахматовой и избранную ею стратегию выживания как часть культуры тоталитарной эпохи, когда у враждующих сторон развивалось нечто вроде духовного сродства (с. 62). Монологичность Ахматовой сродни широко изученной монологичности официальной советской культуры сталинской эпохи (с. 8).
Йохен Хеллбек (Гиссенский ун-т, Германия) исследует проблему субъективности в «нелиберальном» современном государ-стве на материале дневника Александра Афиногенова, который писатель начал вести в 1937 г., после исключения из партии. Автор демонстрирует, как Афиногенов с помощью дневника «работает над собой», стремясь перестроить себя в соответствии с «советским революционным призывом к радикальному самопреобразованию» (с. 71). Как показывает материал статьи, фигура «нового человека» возникла не только благодаря усилиям советской официальной идеологии, но также и с помощью индивидуальных актов людей, творчески посвятивших себя новому политическому строю.
В целом эти исследования показывают, что советскую культуру не следует понимать как прямую противоположность западной либеральной модели гражданского общества. И после окончания «холодной войны» никого уже не удивляет, что советское общество было значительно более сложным, чем это казалось из-за «железного занавеса» (с. 9).
Сложная природа советского общества и культуры имела давнюю традицию, поскольку Россия во второй половине XIX - начале ХХ в. представляла собой общество с сильным, глубоким дискурсивным самосознанием (с.9). Основное внимание в сборнике уделяется периоду революционных изменений в культуре на рубеже веков, тому новому, что появилось в ней в эпоху так называемого Серебряного века.
В статьях Луизы Макрейнольдс «Мелодрама немого кино: Евгений Бауэр лепит индивидуальность героини» и Сьюзен Ларсен (ун-т
Калифорнии, Сан-Диего) «Девичья болтовня: Лидия Чарская и ее читатели» показаны способы формирования «Новой Женщины» средствами кинематографа и массовой литературы.
Новые для России темы, характеризующие атмосферу начала ХХ в., - такие, как гомосексуальность и психоанализ, освещаются в статьях Евгения Берштейна (Ридз колледж) об Оскаре Уайльде и Кэти Попкин (Колумбийский ун-т) о лечении истерии. Авторы сосредото-чиваются на особенностях восприятия в России западных идей и образов.
Вторжение массовой культуры во взаимоотношения царя и его подданных, в формирование его публичного образа - «персоны» -прослеживает Ричард Уортман (Колумбийский ун-т, Гарриманов-ский ин-т) в статье «Рекламирование образа императора в 1913 г.». Автор демонстрирует, как Николай II пытался подчинить капризы новых жанров своим политическим нуждам, однако формы репрезентации сопротивлялись императорской воле, обнажая противоречия его собственного проекта.
Фильмы, показывающие царя в домашней обстановке, и журнальные публикации, описывающие его частную жизнь, с одной стороны, должны были подчеркнуть важность его «персоны», с другой -создавать чувство близости царя к своим подданным, такого же мужа и отца семейства, как все простые люди. Мобилизуя «две личности» Николая II, интимную и имперскую, царь и его публицисты стремились усилить его связь с народом. Однако эти усилия, пишет Уортман, возымели обратный результат и оказали воздействие в первую очередь на самого царя. У Николая после пышного празднования юбилея -трехсотлетия Романовых - оконча-тельно сформировалось идеализированное представление о себе как добродетельном отце и христианине, мудром правителе, напрямую связанным с простым народом, без посредничества чиновников или каких-либо социальных институтов. Его вера в свою историческую миссию - восстановить самодержавное правление в России - получает серьезное психологическое подкрепление. В конце 1913 г. Николай начинает свою деятельность по сворачиванию полномочий Государственной думы, а в 1915 г. реализует свою давнюю мечту и становится Верховным Главнокомандующим, что привело к фатальным последствиям (с. 118).
Реджинальд Зелник (Калифорнийский ун-т, Беркли) демонстрирует «русское прочтение» пьесы Герхарда Гауптманна «Ткачи», которую социал-демократы в конце XIX - начале ХХ в. использовали в
качестве пропагандистской литературы в рабочей среде. Автор досконально сопоставляет немецкий оригинал пьесы о восстании силезских ткачей в 1842 г. с вариантами русского перевода, отмечая те изменения, которые должны были сделать понятными читателю иностранные реалии. Не будучи марксистской по своему духу, пьеса «Ткачи» находила живой отклик у русских рабочих, вызывая чувства солидарности с угнетенными и ненависти к богачам (с. 240).
Истории личности и ее самосознания в России конца XVIII в. посвящены две статьи сборника. Эндрю Кан (Оксфорд) предлагает новую интерпретацию радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» как литературного произведения сентиментализма, филосо-фское и политическое значение которого выходит далеко за рамки традиционного восприятия. Обличение пороков екатерининской России отнюдь не было главной целью романа, пишет автор. Самой революционной его чертой является исследование философских вопросов литературно-художественными средствами, и в первую оче-редь «проблемы репрезентации чувства и личности», что делает «Пу-тешествие» классическим текстом Просвещения XVIII в. (с. 281-282).
Дэвид Рэнсел (Индианский ун-т) в статье «Просвещение и традиция: эстетизированная жизнь провинциального купца XVIII в.» исследует дневник дмитровского купца Ивана Толченова, в котором отражены интересы и вкусы автора, стремившегося к достижению высокого общественного положения. Важной частью дневника являются записи, в которых автор анализирует свои успехи и поражения, ища причины в самом себе. Этот новый для своего класса тип рефлектирующей личности показывает, что «культурный слой» в России тех лет не был так тонок, как было принято считать (с. 328).
Заключает сборник статья Лоры Энгельстайн о скопцах, в которой исследуются тексты с конца XVIII в., демонстрирующие формирование особой личной и коллективной идентичности в этом маргинальном сообществе.
О .В .Большакова
