CC BY
88
2002.02.002. ЭПШТЕЙН М.Н. ФИЛОСОФИЯ ВОЗМОЖНОГО. - СПб., 2001. - 334 с.
Известный российский литературовед М.Н.Эпштейн (с 1990 г. живет и работает в США) обратился к философии с целью открыть новые пути осмысления бытия и знания. В отличие от западной традиции, в которой философия акцентирует (особенно в англоязычной среде) аналитическую интеллектуальную деятельность, автор подчеркивает и придерживается «симпосийной» (Платон) диалогической традиции, характерной для русского философствования, интегрирующей абстрактные идеи, душу и телесность философа, науку и поэзию, критику и фантазию, анализ и синтез, историчность и утопизм.
В языке выделяется три модальности глубинной модели сознания, выражаемые в разновидностях предложений и наклонениях глагола - изъявительная («есть»), повелительная («будь») и сослагательная («может быть», «было бы»), которые не укладываются в диалектическую схему. Эти категории позволяют рассматривать «размытые» модусы бытия и мышления. Возможное и невозможное, необходимое и случайное несводимы к суждениям истины и лжи, к описанию фактов, примеров, свидетельств и не предлагают ясного способа всецело экстенсиональной трактовки понятий. Поэтому возможность - не формально-логическая модальность и не математическая вероятность, а модальность гуманитарного мышления, проявляющаяся в понимании метафизики, эстетики, этики, психологии. Целью работы является обоснование как новых «возможностных» методов гуманитарного мышления, так и новых жизненных позиций, которые не вмещаются в формулу «осуществи свои возможности», потому что воплощенная возможность порождает новую. Мысль о реализации возможностей сводит на нет модальную многомерность бытия, обедняет сферу самих возможностей.
В основе всех модальных категорий лежат предикаты «мочь», «быть» и «знать», причем «возможность» есть единственная модальность, соединяющая предикаты мощи и бытия в их положительной форме. Важнейшая проблема теории возможного -«возможные миры» (Лейбниц) и их отношение к действительному миру. Номиналисты (например, Д.Армстронг) отрицают их существование как чрезмерное метафизическое допущение; реалисты (Д.Льюис) допускают действительность наряду с актуальным «нашим» миром и возможность иных миров (в первом пребывает наблюдатель, иные же возможны по
аналогии между «я» и «другой»). Оба подхода, однако, упускают специфику возможного, его отличие от актуального.
Возможность - не особая реальность и не условная фикция, а особый модус «можествования», выводящий нас за пределы «этой» реальности, но и не принадлежащий какой-то иной: возможность несводима к реальному, но проявляет себя во всех сферах бытия и мышления; осуществление возможностей не исчерпывает их полноты (в смысле неосуществленности и неосуществимости), это - чистая потенция: «Из реальности ничего не исчезает, кроме исполнившихся возможностей» (с.35). И, более того, возможность воздействует на действительность именно в меру своей невоплощенности, сохраняя зерно невозможного. Ее «демонизм действен, но недействителен», он прекращается, как только возможное становится действительным, никогда не достигая полной реализации; например, «мы чувствуем себя менее счастливыми или менее несчастными, чем ожидали» (В.Татаркевич, цит. по: с.38). По мнению автора, ХХ век продемонстрировал две модели развития: 1) реализацию возможностей как сужение их до одной обязательной реальности, требующей единомыслия, отсеченного от альтернатив (осуществлена в Восточной Европе и Азии); 2) развитие не от возможного к реальному, а от реального к возможному, к «обществу возможностей», показавшему преимущество в Западной Европе и Северной Америке. Своеобразными символами последней модели стали всеобъемлющие системы кредита и страхования. «Множество чувств и настроений, способностей и потребностей определяют частную и общественную жизнь лишь постольку, поскольку они интенционально направлены в область возможного и исчезают по мере его осуществления. Хотя возможное, по определению, есть то, что может стать действительностью, модальная глубина этой категории включает в себя и ее отрицание, «невозможность» (с.39).
Н.Решер полагает существование возможностей в отличие от актуальностей только в языке благодаря нашей способности воспринимать их умственно; поэтому следует говорить об их бытии не как о постигнутом в определенный момент, а как о постижимом вообще. В этой связи реализм, принимающий существование возможного независимо от языка и мысли (арабы и А.Мейнонг), как и концептуальный реализм (схоласты, Лейбниц), признающий его существование в уме, неприемлемы для современной философии. Дело в том, что возможное - не только предмет, к которому прилагаются разные
методы исследования, но и основа такой методологии (поссибилизм), которая может прилагаться к любым предметам. Этому движению между предметом и методом автор и следует в своей книге, обращая внимание и на обратное направление - на возможностные подходы, присутствующие в методах постструктурализма и деконструкции в качестве особой модальности, теоретическому осмыслению которой содействует не только ее критический, но и конструктивный потенциал.
Классическая метафизика представляла мир без поправок на субъективные условия: мир есть такой или не есть такой, он был таким или будет таким. Мысль была содержанием самой реальности. Второй период начался с кантовского коперниканского поворота, когда теоретической философии было отказано в достоверном знании мира, а ее роль свелась, в конечном счете, к самокритике (критицизм). В то же время возросла роль практической философии, задачей которой стало преобразование мира (активизм). Единство этих философских крайностей ярче всего выразилось в философском активизме И.Сталина («О диалектическом и историческом материализме») и в английской аналитической философии, в частности у Л. Витгенштейна, которые являются носителями одной и той же философской парадигмы (критико-активистской), к тому же соединившиеся и исторически. Витгенштейн, как указывает автор, ссылаясь на новейшую его биографию, написанную К.Корнишем, был советским агентом, коммунизм был его верой, он «был пятым агентом знаменитой «кембриджской пятерки» - советских шпионов К.Филби и др.» (цит. по: с.44-45). Иными словами, «все, что критицизм вычитал из теории как «неверифицируемое» и «недостоверное», активизм приплюсовывал к практике (воинствующий материализм и атеизм) как стратегию и тактику революционного преобразования мира» (с.46).
Обе тенденции исчерпали себя в конце ХХ в.: марксизм-ленинизм лежит в развалинах, лингвистическая философия, как и другие виды критицизма (А.Шопенгауэр и Ф.Ницше с нападками на идеальные ценности, З. Фрейд с его критикой репрессивной цивилизации, С.Киркегор и экзистенциальная философия с культом единичного существования и пр.), подорвали основы самой философии: субстрат метафизики, на котором основывалась критика, «предельно размельчен и сквозит пустотой» (с.47).
«Девятый вал» критицизма, топящий и саму критику, -деконструкция, согласно которой язык есть вечное блуждание, в котором не только упраздняется постановка философских проблем, но и их
формулировка противоречит сама себе. Философы лишь оставляют на бумаге следы, значение которых неопределимо. «В той же самой исторической точке, где горбачевская перестройка завершила философский активизм, философия Дерриды завершает движение философского критицизма... Философия долго будет благодарна этим двум последним зодчим-разрушителям за возможность радикально пересмотреть свое назначение и войти в третью эпоху своего творчества» (с.48). В настоящее время философия, исчерпав возможности наивно сущего и сентиментально должного (в критицизме и активизме), открывает возможности третьей модальности - возможного -как единственного, хотя и не последнего, выхода из тупика. Обращаясь к истории проблемы, автор называет Плотина, который поставил потенциальность в начало всех начал, Николая Кузанского, заложившего основы «потенциологии» - возможностной онтологии и гносеологии, романтиков, Шеллинга, а также А.Н.Уайтхеда (философия процесса) и Г.Файхингера - основателя фикционализма (принцип «как-если-бы»). Особое внимание уделяется понятию симулякра, введенному Ж.Бодрияром для обозначения некоей имитации реальности, которая на самом деле не существует, но воспринимается более ярко сквозь призму современных знаковых систем.
В ХХ в. понятие возможности в процессе философствования сохраняло свое значение: для Э.Гуссерля познание первых принципов есть познание возможностей, предваряющее знание об актуальности. Отмечается позиция Б.Рассела. Осмысление философско-исторических проблем, в частности смысла истории, невозможно без сослагательного наклонения. Наконец, сам источник философии - удивление (по Аристотелю) - невозможен без обращения к понятию возможного. «Мудрость относится к знанию, как потенциальное к актуальному. Философия же сама по себе есть даже не мудрость, а только любовь к мудрости, т.е. потенция потенций. Философ хочет мочь знать» (с.73).
Автор считает специфическим предметом философии не сущее и не мышление, а мыслимое, в отличие от кантовского эпистемологизма и гегелевского панлогизма открытое как мышлению, так и всему, что находится за пределами мышления как такового. В связи с этим гипотеза в философствовании предстает не как предварительный набросок (как в науке), а зрелый и самодостаточный тип мышления, в котором реализуются собственные возможности. Гипотетический дискурс смел в своих посылках и мягок в выводах, относящихся к практическому применению мысли. Как импульс мысли гипотеза достигает состояния
экстаза и катарсиса, очищаясь от стремления «совпадать с действительностью (аффект сострадания) и стремления перебороть действительность (аффект гнева или ужаса)» (с.82). Обращаясь к области мыслимого, мысль в гипотезе стремится к наиболее строгому обоснованию странных утверждений и избавляется как от теоретической установки на познание сущего, так и от утопического желания осуществить должное. Это - узкий путь между достоверностью и недостоверностью, между истиной и ложью.
Философии следует обратиться к конструированию возможных миров, признавая каждый раз гипотетичность своих построений, не сводя все конкретные вещи к одной универсалии, а раскрывая возможность универсалии в каждой конкретной вещи. Умножение сущностей приводит в потенции к их переизбытку над существованием. Этот избыток и есть область философского сознания, трансцендирующего за пределы реального. Но это - не мир иллюзий, не искусство, которое имеет свое пространство и время для изображения вымышленных событий. Такая философия представляет действительный мир как один из возможных: все, что мыслится, философски обнаруживает свою способность быть иным. Автора интересуют не столько возможные миры, сколько миры возможного, как они раскрываются в нашем мире и постепенно его преобразуют.
Далее автор подвергает критике постструктурализм и, главным образом, теории деконструкции Дерриды, которые, как он считает, вращаются в собственном кругу метафизики и заново восстанавливают те метафизические основания, против которых выступают. Одна из любимых метафор Дерриды для деконструкции есть плетение (письма), что совпадает с даосской интуицией Чжуан-цзы: «Вся тьма вещей -словно раскинутая сеть, и нет в ней начала». Для Дерриды даны только знаки, бесконечная цепь условностей, замкнутая сама на себя. В результате знаковые системы переходят в модальность возможного, к неограниченной игре знаков, отсылающих друг к другу, потому что знак имеет значимость как взаимную интенцию, взаимовозможность означаемого и означающего, не переходящую в действительность или необходимость. Однако, прибегая на всех уровнях мышления к возможному, Деррида не придает ему принципиального смысла. Подробно анализируя основные термины теории Дерриды, автор доказывает, что критические посылки деконструкции свидетельствуют о бесплодности претензий на логическую непротиворечивость терминов, однозначное определение понятий и пр. Тем не менее, он хочет не
столько противостоять деконструкции Дерриды, сколько, сохранив линию преемственности, построить «позитивную» деконструкцию, создав ей некоторую альтернативу с помощью гипотезы «потенциации».
В системном описании модальностей предикат «мочь» входит наряду с предикатами «быть» и «знать» в описание важнейших свойств и описаний мира (вера и надежда, желание и воление, разрешение и запрет, способность и потребность, случайность и необходимость, чудо и долг, власть и любовь, собственность и стоимость), на которых строится весь мыслимый универсум. Наряду с онтологией и эпистемологией автор вводит теорию «можествования», называемую им потенциологией, которая еще не сформировалась в отчетливую философскую дисциплину, хотя модальность «мочь» в учениях разных направлений неизбежно входит в структурное описание вышеназванных феноменов.
На скрещении онтологии и потенциологии рассматриваются соотношения реального и возможных миров, акта и потенции, необходимости и случайности, детерминизма и волюнтаризма, влияния среды и волевого самоопределения личности. Потенциология в рамках эпистемологии рассматривает соотношение знания и веры, разума и откровения, теории и гипотезы, опыта и интуиции, достоверности и свидетельства, эмпирических и вероятностных моделей в науке и культуре, в средствах информации и коммуникации. В XXI в. движение от сущего к возможному, от традиции к эксперименту, от реального к виртуальному, от теории к гипотезе, от детерминизма к вероятностным и случайностным процессам создает общественно-методологические условия для развития этой философской дисциплины. Это не сумма разбросанных по разным дисциплинам учений, а выражение духа ХХ в., который поставил под вопрос категории реальности, знания и истины и ставит знак «может быть» над входом в третье тысячелетие.
В обширном приложении к книге содержатся описание системы модальностей (их определение, характеристика, их применимость в разных дисциплинах - экономике, эсхатологии и пр.), основные определения потенциологии как философской дисциплины, а также таблица модальных предикатов. Обращаясь к определениям модальности в энциклопедических и специальных словарях, автор обнаруживает их размытость, принципиальную неразличимость логических связей между, например, возможностью и невозможностью, случайностью и необходимостью, поскольку возможное и необходимое сами определяются как модальности. Автор предлагает определение модальности, которое раскрывает содержание тех категорий, которыми
он пользуется в своей книге. Согласно этому определению, модальность есть такой способ суждения, который характеризуется предикатом «мочь» в самостоятельной форме либо в сочетаниях с предикатами «быть» и «знать» и может выражаться как положительно, так и отрицательно (т.е. с частицей «не»).
И.С.Андреева
