CC BY
26
ПО СТРАНИЦАМ ИСТОРИЧЕСКИХ ЖУРНАЛОВ
2002.01.041-047. "ИСТОРИЯ" И "ФИЛОЛОГИЯ" В МЕЖДИСЦИПЛИНАРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЖУРНАЛА "MEDIUM AEVUM".
1. BRADFORD-BEDINGFIELD M. Reinventing the gospel: Aelfric and the liturgy// Medium aevum. - Oxford, 1999. - Vol. 78, № 1. - P.13-31.
2. ELEY P. History and romance in the "Chronique des dues de Normandie"// Ibid. - P.81-95
3. GALLOWAY A. Word-play and political satire: solving the riddle of "Iezebel"// Ibid. - № 2 - P.189-208.
4. HARDMAN PH. Gawein's practice of piety in "Sir Gawein and the Green Knight"// Ibid. - P.247-267.
5. ORME N. Children and literature in medieval England// Ibid. - P.218-246.
6. THOMSON R.M. Serlo of Wilton and the schools of Oxford// Ibid. -№ 1. - P.1-12.
7. WARD A. Inventing a tradition: the «Chronica d' Espayna de Garcia de Eugui» and the beginnings of Navarrese historiography// Ibid. - P.81-95.
Журнал «Medium Aevum» издается в Оксфорде Обществом по изучению языков и литературы Средневековья, выходит дважды в год. Примерно половину объема каждого номера занимают статьи, другую часть содержания составляют краткие рецензии на новые книги.
Исследовательское пространство, в котором работают большинство авторов журнала, как можно заключить из его публикаций, лежит «на пересечении» истории и филологии. При рассмотрении традиционных «исторических» источников - хроник, теологических и агиографических сочинений (1, 2, 7) объектом пристального изучения становятся сами тексты - их композиция, стиль, язык. С другой стороны, анализируя «литературные» произведения (3, 4, 5), исследователи, как правило, стремятся через них проникнуть в мировосприятие конкретной исторической эпохи, увидеть ее социальные и политические реалии и, уже отталкиваясь от этих реалий, понять глубже замысел автора. В нескольких статьях в той или иной форме отмечается, что такой подход, основанный на использовании методологических приемов двух научных дисциплин, диктуется самим характером материала. Имея дело со средневековыми текстами, мы едва ли можем разграничить исследовательские области литературоведения и истории, поскольку сами анализируемые произведения такому разделению не поддаются, а
составляют некий «спектр»1-1, на одном конце которого - «чистая историография», на другом - «беллетристика».
Наиболее показательна в этом плане статья Пенни Эли (Шеффилдский ун-т) «История и рыцарский роман в «Хронике герцогов Нормандии»» (2). Указывая ряд характеристик, позволяющих говорить о «Хронике» (ок.1175 г.), как об историографическом сочинении (хронологическая последовательность изложения, наличие ссылок на источники и опора на эти источники для подтверждения правдивости рассказа, отсылки к достоверным фактам), П. Эли считает, что в ней можно обнаружить и элементы другого жанра - рыцарского романа. В данном случае такая постановка вопроса оправдана еще и потому, что большинство историков отождествляют автора «Хроники», он же - «метр Бенуа» у Васа2) с Бенуа де Сент-Мором, автором «Романа о Трое» (ок.1165 г.).
Исследовательница выделяет две особенности, присущие, по ее мнению, «романам о древних временах», написанным на основе более ранних источников: обязательное появление в них героинь, играющих важную роль в сюжете, в первую очередь в качестве участниц любовной интриги, и «субъективность взгляда», выражающаяся в том, что описываемые события автор видит глазами кого-либо из персонажей, обычно героя-мужчины. Анализ с этой точки зрения «Хроники» Бенуа приводит П.Эли к выводу, что она, в какой-то мере, отвечает этим двум критериям. Хотя женские образы вводятся в повествование вовсе не ради любовных переживаний, и служат скорее династическим, пропагандистским целям (как, например, там, где описываются скромность и добронравие Херлевы, матери Вильгельма Незаконнорожденного), тем не менее нельзя не обратить внимания на тот факт, что в «Хронике» все великие нормандские гецоги рождаются «от великой любви». Что касается «субъективности», то она прослеживается в первую очередь в двух эпизодах, касающихся герцога Ролло, родоначальника династии: в описании встречи Ролло с Попой, его будущей «датской» (т.е. невенчанной) женой, и в рассказе о том, как франкские бароны
1) П.Эли (3) , в частности, ссылается на работу М.Отер, посвященную этому вопросу: Otter M. Inventiones: fiction and referentiality in twelfth-century english historical writing. -Chapel Hill, 1996.
2) Вас объясняет в «Романе Ру», что он не закончил свое сочинение, поскольку его господин поручил почетный труд — описать деяния великих герцогов — другому лицу, названному «meestre Beneeit».
приносили Ролло клятву. Утверждая, что большая часть «Хроники» выдержана в жанре «историографии» П. Эли замечает, что «временами Бенуа-романист выглядывает из-за плеча Бенуа-хрониста».
Другое историческое сочинение - «Испанская хроника» Гарсиа де Юги - становится предметом изучения в статье Э.Варда (Бирмингемский ун-т) «Создание традиции: "Испанская хроника" Гарсиа де Юги и начало наваррской историографии» (7). Указывая на то, что труд епископа де Юги, духовника наваррского короля, написанный во второй половине XIV в., до сих пор не удостаивался внимания историков, поскольку «он не добавляет ничего к нашему знанию о Наварре этого периода», автор тем не менее полагает, что де Юги можно считать родоначальником наваррской историографической традиции и пытается обосновать это.
Чтобы понять значение «Хроники» де Юги (также как и любого другого историографического сочинения), следует, указывает Э.Вард, ответить на два вопроса: «с какой целью она писалась?» и «в какой исторической обстановке она писалась?». Цель де Юги становится видна достаточно отчетливо, если проследить, как он работал с двумя своими источниками - кастильскими хрониками, слепое следование которым ему приписывали. В первых главах де Юги действительно просто копирует источник, но начиная с периода гражданских войн в Риме прослеживается, как замечает Э.Вард, осознанная и целенаправленная редакторская работа. Наваррский епископ существенно сокращает или вовсе отбрасывает многие эпизоды, касающиеся политики и империи, тщательно, вплоть до самых мелких подробностей, сохраняя все, относящееся к Пиренейскому полуострову и Испании. Той же линии он придерживается и там, где кастильские источники рассказывают только
об испанских делах, теперь ставя в центр Наварру. Кроме того, констатирует Э.Вард, де Юги меняет и принцип подачи материала. Кастильская «Испанская хроника» разбита на главы, каждой из которых отведено строго определенное место в целостной картине мировой истории, и самим порядком изложения читателю дается понять, каково это место. Де Юги строит все главы одинаково и даже использует в описании разных событий одни и те же формулы, что, по мнению Э.Варда, воплощает его осознанное стремление указать на их «равноправность» с точки зрении истории.
Какая же цель просматривается за всем этим? Де Юги, полагает Э. Вард, стремился таким образом утвердить политический статус Наварры, как одной из равных среди королевств Пиренейского
полуострова. Этот вывод позволяет автору статьи сделать еще два интересных наблюдения. Первое касается даты написания «Хроники» де Юги: Э.Вард считает, что столь пристальный интерес к испанским делам свидетельствует в пользу датировки 1390-ми, а не бурными 1360-ми годами, когда Наварра неожиданно оказалась в центре европейской политики. Второе носит более общий характер и заключается в том, что хроники являются важным элементом при формировании национальной идентичности и могут быть созданы даже из «чужого» материала.
Э.Вард в своих рассуждениях опирается на сравнительный анализ известных источников, до него не проводившийся. Аналогичный подход применяет М.Бредфорд-Бедингфилд (Оксфорд) в статье «Пересоздание Евангелия: Эльфрик и литургия» (1). Он исследует тексты проповедей Эльфрика - англосаксонского теолога и духовного наставника X в., в частности, перикопы - отрывки из Евангелия, подготовленные для чтения во время проповеди. Составляя их, Эльфрик приводил обычно латинский текст, затем давал свой перевод на древнеанглийский и только потом - толкование отдельных фрагментов. Перикопы Эльфрика, указывает М.Бредфорд-Бедингфилд, до недавнего времени не публиковались полностью - издатели не считали нужным приводить целиком латинский текст, ограничиваясь только отсылками. Между тем внимательное сравнение оригинала и древнеанглийского перевода дает немало примеров того, что Эльфрик, готовя проповеди, слегка изменял исходный евангельский текст, в основном дополняя его за счет других источников (скажем, объединяя достаточно произвольно сходные по сюжету отрывки из разных Евангелий). Рассматривая далее, какие именно фрагменты пересоздавались подобным образом, автор статьи обнаруживает их связь с важнейшими церковными праздниками и делает вывод, что вносимые Эльфриком изменения диктовались драматическим характером праздничной литургии. Эльфрик-проповедник переписывал евангельский текст, чтобы сделать его максимально доступным, дать прихожанам возможность понять и почувствовать содержание событий, которые им предстоит изображать в драматическом действе, и отождествить себя с их участниками. Исходя из этого, М.Бредфорд-Бедингфилд полагает, что перикопы Эльфрика в какой-то мере восполняют пробелы источников, относящихся к праздничным драматическим действам в англосаксонской литургии (до сих пор единственным, хотя и очень показательным свидетельством такого рода
считалось описание Visitatio sepulchri в Regularis concordia), и углубляют наше представление о восприятии англосаксами христианства.
В том же ряду статей, содержащих анализ «исторических» источников можно назвать работу Р.М.Томсона (ун-т Тасмании) «Серло из Вильтона и школы Оксфорда» (6). Автор ее обращается к частной теме -истории Оксфордского университета и считает нужным оспорить утвердившееся в последнее время среди историков, занимающихся так или иначе этим вопросом, мнение, что в середине XII в. Оксфорд переживал упадок. В качестве аргумента Р.М.Томсон привлекает неожиданный источник - «Легенду о Серло из Вильтона, аббате Амона», имевшую хождение в XIII в. В ней рассказывается об обращении некоего Серло, которого исследователи «Легенды» считают реальным историческим лицом, университетского наставника, примкнувшего затем к цистерианскому ордену. Сама история обращения такова: Серло побеждает в одном из ученых диспутов, проводившихся в Оксфорде, где он тогда преподавал, некоего гордого и заносчивого ученика; тот впадает в безумие и умирает, вместо покаяния предложив священнику подискутировать на богословские и философские темы. Через какое-то время ученик является к Серло и предупреждает, что того ждут те же муки ада, которые терпит сейчас он сам, если он немедленно не покается и не оставит своих ученых занятий. Серло сначала думает лишь о возможности побеседовать в аду с Платоном и Аристотелем, но когда призрак является во второй раз - пугается и внимает его совету. Р.М. Томсон пытается, основываясь на результатах исследований «Легенды» и других связанных с ней свидетельств, датировать как можно точнее пребывание Серло в Оксфорде и обнаруживает, что оно относится к пятилетнему периоду около 1150 г. История об ученом диспуте и содержащееся в «Легенде» упоминание о том, что Серло был приглашен в Оксфорд королем, доказывают, по мнению Р.М.Томсона, что по крайней мере в 50-е годы XII в. образование в Оксфорде, при королевском покровительстве, процветало, и что там учили не только семи свободным искусствам, но и высокому знанию.
Три статьи, в которых предметом рассмотрения становится «беллетристика», предоставляют три разных примера того, как такого рода материал может быть связан с историческим исследованием.
А.Галлови (Корнельский ун-т, Нью-Йорк) («Словесная игра и политическая сатира: решение загадки текста "Иезабель"») (3) использует исторические свидетельства в своей попытке расшифровать
непонятные начальные строки сатирической латинской поэмы XI в. «Иезабель», написанной предположительно Варне Руанским. Ученые, обращавшиеся к изучению сохранившегося списка поэмы, склонны были считать, что эти строки скопированы крайне небрежно. А.Галлови, напротив, принимает, что писец был добросовестен, и ему удается интерпретировать две из семи неясных строк как словесную игру-головоломку. Однако этого «игрового» ключа, по мнению автора статьи, для полного понимания анализируемого фрагмента недостаточно. За «испорченными» первыми строками следует поэма, в которой излагается беседа честного христианина с бесстыдной и развратной женщиной-язычницей, Иезабель, и А.Галлови предполагает, что в них должно, кроме всего прочего, содержаться и указание на то, против кого направлена сатира. Ответ на последний вопрос исследователь черпает из другого источника. В имеющемся манускрипте за «Иезабель» следует другая поэма, сходного содержания, - «Семирамида», являющая собой, как показала Э. ван Хотс, на которую автор статьи ссылается, сатиру на Эмму, жену Кнута Могучего. Эмму и Кнута в Руане не любили, отчасти из сочувствия к ее детям от первого брака с англосаксонским королем Этельредом, жившим в Нормандии в изгнании, отчасти по политическим мотивам. Версия Э. ван Хот кажется А.Галлови вполне обоснованной. Поэтому он считает возможным предположить, что и первая сатира направлена против Кнута и пытается вписать его имя в уже выстроенную игру-головоломку. Вывод, к которому он в результате приходит, что «Иезабель» - сатира на первую жену Кнута, позволяет ему восстановить полностью непонятные строки и одновременно судить о политических симпатиях в Руане в XI в.
Ф.Хардман в работе «Благочестие сэра Гавейна в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь»» (4) обращает внимание на двойственный характер символов благочестия, которым отведено в поэме важное место - пентаграммы, нарисованной на щите, и пояса, подаренного Гавейну. Оба эти символа, указывает Ф.Хардман, могут толковаться как некое наглядное выражение христианского благочестия Гавейна, но нельзя забывать и о том, что пентаграмма, равно как и «заговоренный» пояс широко использовались в разного рода магических ритуалах, осуждавшихся Церковью. Исследовательница считает, что поэма дает богатый материал для понимания того, каким образом уживались в сознании ее автора и читателей два аспекта христианского культа -теологический и магический. Страх перед дьяволом, полагает она,
заставлял людей прибегать для защиты к различным магическим формулам и действиям, и грань, отделявшая «магию» от, скажем, крестного знамения, едва ли осознавалась ясно.
Н.Орме (Эксетерский ун-т) в статье «Дети и литература в Средневековой Англии» (6) пытается проследить, что представляло собой «детское чтение» в Англии ХШ-Х1У вв. Основное внимание уделяется вопросу о том, по каким признакам можно судить, что данное произведение адресовалось именно детям. Н.Орме отмечает, что прямых указаний такого рода найти практически невозможно, но считает правомерным пользоваться различными косвенными свидетельствами. Они могут заключаться в самом содержании книги - например, если автор упоминает, что писал ее для своего ребенка, если в ней действуют дети или она написана в форме, удобной для детского восприятия, скажем, короткими стихами. Однако такого рода аргументы, по мнению Н.Орма, следует подкреплять «внешними» подтверждениями -содержащимися в письмах и других документах сведениями о том, что данная книга была подарена ребенку, ссылками на нее во «взрослой» литературе, посвященной воспитанию, и т. п. Проводя анализ литературы рассматриваемого периода с точки зрения этих критериев, Н.Орме приходит к выводу о существовании особых жанров сочинений - устных, назидательных, повествовательных и драматических - писавшихся специально для детей и читавшихся ими.
З.Ю.Метлицкая
