CC BY
15
2001.02.008. АШ М. ИЗМЕНЕНИЯ В НЕМЕЦКОЙ НАУКЕ ПОСЛЕ 1933, 1945, 1990 ГГ.: ПОПЫТКА СРАВНИТЕЛЬНОГО АНАЛИЗА. ASH М. Scientific changes in Germany 1933, 1945, 1990: Towards a comparison // Minerva. - L., 1999. - Vol. 37, N 4. - P.329-354.
Автора, немецкого специалиста в области социальных исследований науки и технологий, интересуют изменения в научном ландшафте Германии после 1933, 1945 и 1990 гг. Теоретическим основанием его исследования стал подход, который уже доказал свою плодотворность в общей истории: анализ связи между долговременным историческим развитием и скоротечными политическими событиями. Главными целями автора стали: во-первых, проверка применимости этого подхода в истории и социологии науки; во-вторых, попытка с его помощью выявить общие закономерности взаимоотношений политики и науки в новейшей истории Германии.
Автор убежден, что научные изменения во времена политических переворотов легче всего понять, исходя из концепции Б.Латура, как реорганизацию или перегруппировку "ансамблей ресурсов" (resource ensembles). В данном случае речь идет не только о финансовых, но и о когнитивных, инструментальных, институциональных и риторических ресурсах. Подобные "ансамбли ресурсов" политически и идеологически многовалентны. Ученые при необходимости мобилизуют ресурсы из политической сферы не менее энергично, чем политики используют ученых и науку для своих целей. Поэтому нет оснований проводить жесткую границу между наукой как реальностью истины и политикой как реальностью власти. Автор намерен проанализировать взаимосвязи между этими двумя сферами, уделяя основное внимание тем способам, посредством которых ученые, институты и исследовательские программы приспосабливаются к новому контексту в периоды политических катаклизмов. Прежде всего его интересовали четыре типа изменений, которые претерпела немецкая наука в связи со сменой политического курса. Во-первых, кадровые изменения, вызванные увольнениями ученых по политическим мотивам, и как следствие - движение научной элиты из Германии в другие страны. Во-вторых, изменения в структуре и организации научных институтов, приводящих либо к появлению новых про-
грамм и стилей исследования, либо к реконструкции старых. В-третьих, изменения в идеологической или риторической репрезентации науки. И, наконец, в-четвертых, научные изменения, ставшие результатом рефлексивного осмысления учеными тех политических событий, жертвами которых они стали.
После прихода нацистов к власти в 1933 г. из университетов, институтов Общества кайзера Вильгельма и других научных центров Германии по расистским и политическим мотивам было уволено примерно 2500 ученых. Немецкие университеты лишились 15% своих профессоров и доцентов (с.332). Примечательно, что эти цифры, как в своем абсолютном значении, так и в процентном отношении, оказались самыми низкими из всех трех рассматриваемых исторических периодов. В то же время движение научной элиты в этот период было самым высоким; более двух третей тех, кто был уволен, покинули рейх.
Изгнание ученых - евреев и представителей левых партий в первую очередь коснулось трех университетов - в Берлине, во Франкфурте и Бреслау. Среди научных дисциплин в наименьшей степени пострадала биология, где доля потерявших работу равнялась примерно 10%, а в наибольшей - физика, математика и психология, где эта доля приближалась к 15%. Более крупные и имевшие международное признание институты пострадали в наибольшей степени (с. 33).
Как показал проведенный автором анализ, к утверждению о том, что преследование нацистами ученых и интеллектуалов еврейского происхождения привело по существу к изгнанию из Германии здравого смысла и передовой науки, следует относиться осторожно. Эта риторика имеет свои основания, но она не позволяет понять, каким образом отдельные направления современной науки не только выжили, но и расцвели при нацизме.
После разгрома фашистской Германии в 1945 г. число ученых, уволенных по политическим мотивам, в два раза превышало число тех, кто был уволен после 1933 г. Причина проста - в 1945 г. в университетах и научных институтах Германии было гораздо больше нацистов, чем в 1933 г. ученых-евреев. Лишь из высших учебных заведений в результате мер по денацификации, принятых союзника-
ми, было уволено 4289 человек. Однако большинство из них предпочли бороться за свое восстановление, а не эмигрировать; уже к 1950 г. около 40% ученых, потерявших работу по политическим мотивам, были реабилитированы (с.334).
Эта тенденция наблюдалась не только в Западной, но и в Восточной Германии. Оккупационные власти, а в дальнейшем и местные политики, столкнувшись с альтернативой - политическая чистота или мобилизация ученых в качестве важного ресурса для реконструкции страны, - предпочли последнее. Прежде всего это касалось естественных наук и медицины. В 1954 г. в ГДР насчитывалось 868 профессоров и доцентов - много меньше, чем их было на этой же территории в 1938 г. В то же время доля бывших членов нацистской партии среди них (28,4%) была приблизительно такой же, как и среди ученых в западной оккупационной зоне пятью годами раньше (с.334). В философии и других общественных дисциплинах, рассматривавшихся в ГДР в качестве орудия пропаганды, представительство бывших членов нацистской партии было, конечно, гораздо ниже 28%. Более высокие цифры отмечались в естественных науках (31,2%); для технических наук и полных профессоров медицины цифры были еще выше - 41,95 и 45, 9% соответственно (с.335).
Кроме того, 2925 так называемых "специалистов" были перемещены с немецкой территории союзниками, в основном в США и СССР. Эти действия, хотя и с большой натяжкой, также можно назвать процессом денацификации. Большинство немецких ученых, перемещенных в США, так там и осели, тогда как большинство из тех, кто попал в СССР, в дальнейшем вернулись в ГДР. Таким образом, в отличие от 1933 г., движение научной элиты после 1945 г. не было односторонним.
Число политически обусловленных увольнений с 1989 по 1994 г., затронувших только университеты, более чем в два раза превышало общее число уволенных после 1933 и 1945 гг. По самым низким оценкам, в 1989 г. потеряли работу 39% от общего числа ученых ГДР, не считая тех, кто работал в области медицины (для сравнения - в 1933 г. было уволено 15%, включая и ученых-медиков). К этим цифрам следует добавить примерно 3500 сотрудников Академии наук ГДР, которая была упразднена полностью (с.
335). Кроме того, многие из тех, кто остался в университетах и в исследовательских институтах, были переведены на краткосрочные контракты.
Очевидная причина высоких цифр увольнений, последовавших за объединением Германии, состоит в стремительном росте численности ученых в послевоенные годы. Значительная часть сокращений, прошедших на территории бывшей ГДР, была связана с ликвидацией исследовательских институтов так называемой идеологической направленности и системы подготовки в соответствующих областях, а также институтов, связанных со спецслужбами. Увольнения из-за сотрудничества со Штази или по решению специально созданной этической комиссии (Honour comission) составили лишь 10% от их общего числа (с.336).
Очевидно, что революция 1989 г. привела к структурным изменениям в восточногерманской науке. Это обусловило гораздо более высокие цифры избыточной рабочей силы, чем политическая чистка в узком смысле этого слова. Структурный характер изменений в 1989 г. составляет их главное отличие от тех последствий, которые имели политические события 1933 и 1945 гг. Кроме того, в отличие от двух других периодов, и прежде всего от 1933 г., столь экстраординарное "кровопускание" не привело к сколь бы то ни было заметному движению научной элиты. В Западной Германии лишь отдельные научные области, такие как ядерная физика, могли предложить вакансии для ученых бывшей ГДР. Другие страны также не изъявили желания видеть их у себя.
В каждом из трех периодов происходила определенная предварительная селекция тех, кто допускался к "обмену научными элитами", по терминологии Ю.Хабермаса. После 1933 г. инициатива по поиску вакансий для ученых-эмигрантов носила частный или наполовину частный характер. В 1945 г. вопросы о перемещении немецких ученых в другие страны решали политические власти. После 1989 г. специально созданные комитеты давали оценку каждому восточногерманскому ученому и решали его судьбу. Но все эти случаи объединяет одна общая черта - использование языка экономики. В программах помощи ученым-эмигрантам в 30-е годы, особенно Фонда Рокфеллера, постоянно повторяется один вопрос: может ли дан-
ный ученый считаться "хорошим вложением"? Отбирая ученых для перемещения в США, американцы прямо говорили об "интеллектуальной репарации"; Советский Союз действовал точно так же, хотя и не использовал этот термин. После 1989 г. неоднократно делались заявления, в зависимости от точки зрения, о сохранении или разрушении научного потенциала; последний термин был заимствован из языка плановой экономики. Эти примеры показывают, что ученые в ХХ в. стали рассматриваться исключительно в качестве экономического ресурса (с. 338).
Обычно при обсуждении темы реорганизации научных институтов и появления новых программ и стилей исследования основное внимание уделяется изменениям институциональной структуры науки. Однако эта проблема гораздо шире и глубже. Очевидно, что учреждение новых или сохранение прежних научных институтов требует больших усилий со стороны ученых, в том числе и создания союзов с политической и экономической элитой.
После 1933 г., в условиях фашистского режима, ученые могли продолжать свои исследования, лишь наладив отношения и заручившись поддержкой новых центров власти. Эти усилия автор называет "самомобилизацией", подчеркивая тем самым, что инициатива чаще всего исходила от ученых, а не от государства. В результате структурные изменения, которые начались в науке Германии задолго до 1933 г., не были прекращены при нацистах, а в некоторых случаях даже ускорены и перенаправлены.
В их число входят следующие тенденции. Во-первых, перенос фундаментальных исследований из университетов в государственные или полугосударственные институты, частично финансируемые крупной промышленностью или военными ведомствами. Во-вторых, ориентация фундаментальных исследований на технологические проекты (технологизация фундаментальной науки). Примерами двух первых тенденций в военной сфере могут служить аэродинамические исследования в Геттингене и Берлине, ракетная программа в Пине-мунде, а также создание военной психологии. Во всех трех случаях фундаментальные исследования, необходимые для этих разработок, выполнялись в специализированных институтах, а не в университетах. В-третьих, стремление представлять определенные исследова-
тельские цели либо как противоречащие, либо как совпадающие с целями нового режима. Эта тенденция также не нова и характерна не только для диктаторских режимов, но в рассматриваемые исторические периоды она приобретала особые формы.
Наиболее значимые изменения в научной практике и стилях мышления стали результатом, по крайней мере частично, эмиграции ученых из нацистской Германии и Австрии. В данном случае уместно выражение Гегеля о "хитрости разума", поскольку эта политическая и человеческая катастрофа открыла перед многими учеными, особенно эмигрировавшими в США, широкие научные перспективы, которых они были лишены в более закрытых и иерархически структурированных исследовательских институтах Германии и особенно Австрии (с.340). Ученые-эмигранты (представители и естественных, и социальных наук) внесли значимый вклад в интернационализацию, или "денационализацию", ряда исследовательских программ, например в ядерной физике и молекулярной биологии. В послевоенный период сопоставимый вклад в интернационализацию ряда дисциплин внесли так называемые "специалисты", вывезенные из Германии американцами и русскими.
В Германии после 1945 г. можно было наблюдать как значительные структурные и институциональные изменения, так и продолжение прежних традиций. Наиболее впечатляющим символом первых послевоенных лет стали перестройка (или переименование) Общества кайзера Вильгельма в Общество Макса Планка в западной зоне и радикальная реконструкция бывшей Прусской академии наук и превращение ее в базовую научную организацию ГДР. Несмотря на существенные различия между этими двумя институтами, их политические цели были во многом схожи. Обе эти организации создавались с надеждой мобилизовать научные ресурсы ради восстановления престижа немецкой науки.
И в то же время, как показывает анализ, исследовательские программы этого периода во многом продолжали прошлые тенденции, несмотря на принципиально разный политический контекст. Для того чтобы этого добиться, понадобились значительные интеллектуальные, институциональные и политические усилия со стороны ученых, направленные на спасение уже приобретенного ими интел-
лектуального и исследовательского капитала. Среди наиболее важных компонентов этой стратегической линии - воссоздание институциональных структур и использование методов и данных прежних исследований. Примером такой стратегии могут служить сложные переговоры, которые велись по вопросу о возобновлении авиационных исследований в западной оккупационной зоне; исследование близнецов К.Готтшальдом (ОоА^сЬаЫ), которое стало продолжением его работ, начатых еще в Институте антропологии Общества кайзера Вильгельма. Другие ученые также стремились воспользоваться сохранившимися связями и вели сложные переговоры с государством для того, чтобы институционализировать исследовательские программы и методы, разработанные задолго до 1945 г.
Однако эти усилия по сохранению накопленного капитала имели и свою негативную сторону. Они привели к тому, что новаторские разработки, проводившиеся за рубежом, были заблокированы на годы. Есть свидетельства, позволяющие говорить о том, что именно подобная стратегия стала одной из главных причин часто упоминаемой международной изоляции или даже отставания в других дисциплинах в обоих немецких государствах. Свою роль сыграли и нестабильные условия работы первых послевоенных лет, которые вели к текучести кадров, а также скептическому отношению к ученым Германии. Это мешало интеграции ведущих немецких ученых, достигших известности при нацизме, в международные организации.
Структурные изменения в Восточной Германии после 1989 г. были еще более впечатляющими, чем после 1933 г. или 1945 г. Сложившаяся в ГДР организационная структура научных исследований была, по сути, демонтирована. Оставшийся персонал оценивался преимущественно по его способности адаптироваться или "вписаться" в западногерманскую систему, которая, как напоминает автор, сама подверглась существенной структурной реформе в конце 50-х и начале 60-х годов. Упразднение Академии наук ГДР стало наиболее ярким, но далеко не единственным пунктом в длинном перечне реформирования восточногерманской науки, которое осуществлялось по принципу "то, что существует на Западе, то и свято"(с.343). Лишь благодаря конституционно гарантированной культурной автономии немецких земель удалось сохранить некоторые исследовательские
институты бывшей ГДР, а также создать новые институты вопреки федеральным рекомендациям.
Какие же изменения произошли во внутренней структуре этих институтов и исследовательской практике в результате всех этих реформаторских усилий? Наиболее банальны те случаи, когда менялось лишь руководство института, и в результате менялось направление проводимых им исследований. Примером может служить Центр молекулярной медицины Макса Дельбрюка, где работы, которые велись восточногерманским персоналом, были переориентированы в соответствии с пожеланиями западногерманского руководства. Более сложная ситуация возникала, когда восточногерманские ученые мобилизовались для осуществления западногерманских проектов, как это произошло, например, при создании на временной основе семи исследовательских центров по социальным и гуманитарным наукам, где использовался персонал бывшей Академии наук ГДР.
Наиболее ярким примером изменений в научной практике, по мнению автора, служит обесценивание специфических умений многих восточногерманских экспериментаторов. В условиях коммунистического правления они справлялись со скудностью ресурсов с помощью необычных навыков, изобретая или переделывая инструментарий. Теперь же достаточно открыть каталог и заказать то, что тебе нужно. Соответственно, эти навыки, которые когда-то были предметом гордости восточноевропейских ученых, остаются невостребованными.
Попытки идеологической переориентации науки происходили при каждом кардинальном изменении политического режима, причем инициатива чаще всего исходила от самих ученых. Необходимо различать два типа риторической стратегии. Одна ставит своей целью добиться идеологической согласованности между научными теориями или подходами и предполагаемыми приоритетами данного режима. Примерами первой стратегии в нацистской Германии могут служить усилия ряда ученых различных дисциплин представить их частные подходы как совместимые или даже внесшие вклад в нацистскую идеологию. Именно эту стратегию использовали инициаторы создания "немецкой физики" или "расовой психологии". Самое инте-
ресное, что ни один из авторов подобных проектов не преуспел в том, чтобы добиться дискурсивной монополии, на которую они надеялись (с.346). Другая стратегия (к ней чаще прибегают ученые с именем) направлена на то, чтобы создать инструментальные отношения между наукой и государством. Ее сторонники стремятся продемонстрировать, что предлагаемая исследовательская программа позволит получить такие результаты, которые будут служить данному режиму, несмотря на то, что некоторые специфические исследовательские практики могут казаться идеологически сомнительными. Примерами такой стратегии могут служить использование метафор из евгеники такими генетиками, как Г.Штуббе и Н.Тимофеев-Ресовский, ради поддержания фундаментальных исследовательских программ в биологии, а также многочисленные усилия подчеркнуть медицинскую и экономическую, а позднее военную значимость ядерной физики.
В подобных случаях принято противопоставлять собственно "идеологическую" риторику и "прагматическую адаптацию" ученых. Однако, по мнению автора, так называемые "прагматические" стратегии, опираясь на риторику обязательств ученых перед государством, не менее идеологизированы. Не стоит здесь говорить и о триумфе "реальной" науки по сравнению с идеологической "псевдонаукой", поскольку, как показывает пример нацистской Германии, можно с большим успехом идеологизировать даже, казалось бы, самую политически нейтральную науку.
Риторика ценностной нейтральности науки и ее "прагматической адаптации" часто использовалась и после 1945 г., особенно в Западной Германии. Она составляла часть стратегии, цель которой состояла в том, чтобы в ином свете представить отношения науки с нацистским режимом. Эта стратегия по исключению очевидных нацистов и риторической чистке, или "ценностной нейтрализации", своей исследовательской программы была использована во многих дисциплинах. Удивительно, но подобная риторика первоначально направленная на спасение и предоставление шанса традиционной немецкой элите, которая никогда не отличалась преданностью демократическим ценностям, оказалась очень созвучной лозунгу, провоз-
глашенному США во время "холодной войны": "Наука наиболее эффективно развивается в условиях политической демократии".
В ГДР не было нужды использовать риторику ценностной нейтральности науки, поскольку вера в существование объективной истины, равно как и научно-технический прогресс, была центральным компонентом марксизма-ленинизма. В действительности же в начале 50-х годов в ГДР предпринималось много попыток реконструировать естественные науки в сталинском духе. Примеры всем известны: лы-сенковщина в генетике; кампания против "идеалистической" теории клетки Р.Вирхова; павловская дискуссия в психологии и физиологии; выступления марксистско-ленинских философов против Маха и Эйнштейна. Однако в противоположность усилиям по идеологизации науки, предпринимавшимся при нацизме, инициатором этих кампаний выступал преимущественно Отдел пропаганды ЦК СДПГ, хотя и не без посредничества беспринципных и амбициозных ученых. Тем не менее, как и после 1933 г., эти усилия лишь частично увенчались успехом. В конце 50-х годов выражение "наука как производительная сила" стало лозунгом дня, частично потому, что ряд исследовательских программ доказал свою полезность государству.
Эти случаи, как считает автор, подтверждают его мнение о том, что науки, особенно естественные, технические и медицинские, во время смены курса остаются политически многовалентными. Это значит, что ученые способны использовать идеологические, равно как и другие ресурсы для создания инструментальных отношений с государством при самых разных, иногда невыносимых, политических режимах. Но в тех дисциплинах (история или педагогика), которые выполняют пропагандистские или педагогические функции, одерживает победу риторика идеологической согласованности, и поэтому для них в некоторых случаях подходит понятие "политически преступной науки". Когда, как и почему даже и в этих областях иногда удавалось достичь результатов, которые получали международное признание, - предмет дальнейшего исследования.
После 1989 г. риторическая переоценка научного капитала ГДР шла рука об руку с реорганизацией кадровых и институциональных ресурсов. Эта риторическая переоценка началась очень рано: еще в июле 1990 г. в "Шпигеле" объединение Германии было названо "мо-
дернизацией" восточных земель - как будто ГДР была частью Африки. Эта "модернизация" исходила из не совсем верного убеждения в том, что фундаментальные исследования осуществлялись в ГДР лишь в Академии наук, тогда как университеты были лишь "кузницей кадров".
Весьма проблематично говорить об "обновлении" применительно к структурным изменениям в высшем образовании и научной политике бывшей ГДР. По словам последнего министра науки Восточной Германии, система высшего образования ФРГ, которая, как считалось еще в 1989 г., переживает кризис, внезапно стала лучшей и единственно возможной в объединенной Германии (с.350). Поэтому " модернизация" образовательной системы, несмотря на многочисленные проекты, представленные учеными ГДР, свелась к внедрению западногерманских организационных форм.
Своеобразным научным изменением, ставшим следствием смены политического режима, служит появление новых научных проблем, тем и точек зрения в результате осмысления ученым своей жизни в условиях тоталитарного режима. Парадигматическими для этой формы научного изменения являются работы выдающихся ученых-эмигрантов нацистского периода, например, Ф.Неймана, описавшего структуру национал-социалистического государства, X.Аренда, изучавшего тоталитаризм, или Т.Адорно, внесшего свой вклад в исследование авторитарной личности. Во всех этих и других случаях важные теоретические и практические инновации стали результатом анализа учеными собственного опыта. Наиболее показателен пример берлинского психолога К.Левина, который, пережив нацистский режим и переехав в Америку, создал теорию авторитарного и демократического стиля лидерства.
Совсем иная ситуация сложилась после 1945 г., для которой характерна скорее "антирефлексивная" реконструкция недавнего прошлого. Подавляющее большинство ученых и не пытались анализировать собственный опыт при нацизме, предпочитая придерживаться версии, согласно которой "хорошая наука и ученые сами по себе, а нацизм с его дьявольской сущностью сам по себе"(с.351). Эта стратегия сделала возможным в течение десятилетий затушевывать вопрос о том, каким образом физики, биологи и другие ученые могли
использоваться в качестве ресурса для нацистских проектов, а затем они же, в ином политическом контексте, "репрезентировали" эти области в качестве ценностно-нейтральных и имеющих значение для реконструкции страны.
Одно из немногих исключений из этой практики - это исследования, проводимые в Институте современной истории в Мюнхене, который был основан в начале 50-х годов. Миссия института состояла в осмыслении и анализе событий недавнего прошлого, включая падение веймаровской Германии, концентрационные лагеря и лагеря смерти и пр. В то же время, как полагает автор, наличие подобного института облегчало для других возможность избегать систематического самоанализа и анализа прошлого.
В объединенной Германии признаки этого рефлексивного процесса можно найти в ряде гуманитарных дисциплин, прежде всего в социологии и истории. В этих дисциплинах делается попытка осмыслить как свое недавнее прошлое, так и особенности развития философии и генетики в бывшей ГДР. Но, к сожалению, эти исследования слишком часто направлены преимущественно на то, чтобы спасти или очернить научное имя тех, кто работал при социализме. Например, те, кто хочет обелить себя и своих коллег, доказывают, что марксизм-ленинизм использовался ими лишь в качестве камуфляжа, и это не умаляет значимости проводившихся исследований, другие же утверждают, что подобные реверансы неизбежно губят любую работу (с.353).
Проведенное исследование, как отмечает автор в заключение, позволяет прийти к следующим предварительным выводам, которые одновременно могут служить и темой дальнейшего исследования. Во-первых, для анализа отношений между политическими и научными изменениями наиболее адекватной, видимо, следует считать модель "вызов-ответ". Такая модель строится не столько по принципу жесткой детерминации причинно-следственных отношений, сколько по принципу условий, которые делают возможным те или иные следствия. Масштабные политические события необязательно ведут к изменениям в науке; они лишь бросают вызов ученым, которые могут по-разному на них отреагировать.
Во-вторых, для изучения этой проблемы необходим подход, который не предполагает каких-либо фундаментальных различий между типами наук. Неверно полагать, что физические, технические, биологические или медицинские науки ценностно-нейтральные, а социальные или гуманитарные науки автоматически являются идеологическими или легко поддаются идеологической трансформации. Инструменталистские представления о естественных науках и технологии, которые лежат за этой дихотомией, в действительности сами глубоко идеологизированы. Более того, такие допущения влияют на характер проводимых реформ; они, безусловно, сыграли важную роль в реструктуризации науки в Восточной Германии после объединения.
В-третьих, ученых не стоит рассматривать только в качестве объектов политических манипуляций; они выступают в качестве активных действующих лиц в той драме, которая разыгрывается в период смены политического режима. Даже подвергаясь активному давлению со стороны политических властей, ученые, относясь к элите общества, действуют не просто как гонимое меньшинство. В любом случае автономия научных исследований никогда не была абсолютной. Эта автономия, если ее вообще удается добиться, становится результатом длительных и сложных переговоров. Поэтому мало ответить на вопрос, была ли сохранена независимость науки в тот или иной исторический период; важно также задуматься над тем, при каких условиях и какой ценой такая относительная независимость была достигнута.
И, наконец, в-четвертых, необходим подход, который рассматривает научное изменение как процесс, а не ограничивается анализом некоей стартовой позиции, а затем переходит к рассмотрению конечных результатов. При смене политического режима риторика и поведение ученых должны быть поняты не просто как циничные усилия адаптироваться к новым властным отношениям, но также как ответ на кризис ориентации, который неизбежно возникает в этих условиях.
Т.В.Виноградова
