2000. 03. 006. Смит Э. Д. Национализм и модернизм: критический анализ современных теорий наций и национализма. Smith A. D. nationalism and modernism: a critical survey of recent theories of nations A. nationalism. L. ; N. Y. : Routledge, 1998. XIV, 270 p. bibliogr. : p. 244-263. Ind. : p. 264-270 Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ ОБЩЕСТВА И СОЦИАЛЬНОГО ИЗМЕНЕНИЯ

2000.03.006. СМИТ Э. Д. НАЦИОНАЛИЗМ И МОДЕРНИЗМ: Критический анализ современных теорий наций и национализма. SMITH A. D. Nationalism and modernism: A critical survey of recent theories of nations a. nationalism.- L.; N.Y.: Routledge, 1998. - XIV, 270 p. - Bibfogr.: p. 244-263.- Ind.: p. 264-270.

Энтони Д. Смит (профессор этничности и национализма в Европейском институте при Лондонской Школе экономики, Лондон, Великобритания) критически анализирует ряд современных концепций наций и национализма направления, до сих пор доминирующего в данном проблемном поле. Он называет данное направление 'классическим модернизмом": 'Это концепция, согласно которой нации и национализм принадлежат самой природе мира модерна и революционным процессам модернизации" (с 3). В качестве ранних предшественников этого направления называются Ж.Мишле, Э.Ренан, австро-марксист Отто Бауэр, Дж.Маззини.

Теоретические основания этого направления сложились в начале XX в. Это марксизм, психология толпы, концепции М.Вебера и Э.Дюркгейма. Хотя ни в одной из перечисленных концепций нет анализа наций и национализма, в каждой содержатся моменты, легшие в основу классических модернистских трактовок наций и национализма.

Так, марксизм утвердил в качестве главного объяснительного принципа классы и классовую борьбу. Тем самым, этнические и национальные моменты получали статус вторичных или производных от более глубоких социально-экономических факторов. Влиятельным оказался и марксистский подход к национальным движениям и национализму как "прогрессивным" или "реакционным", в зависимости от того, интересам каких классов и на каком этапе развития этих классов

они служат, как соотносятся с общей революционной ситуацией. С этой точки зрения К.Маркс и Ф.Энгельс положительно оценивали польский и ирландский национализм, который способствовал ослаблению феодально-абсолютистской царской России и британского капитализма соответственно и тем самым приближал следующие этапы их исторической эволюции. Они осуждали или одобряли националистические движения "отсталых" малых шродностей западных и южных славян в зависимости от того, насколько эти движения отвлекали буржуазию и пролетариат от их исторических задач. Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Люксембург или Каутский не ставили перед собой задачу создания теории наций и национализма как таковых, поскольку вообще смотрели на подобные явления с подозрением, а главным образом потому, что стремились свести объяснение всех явлений к экономическому базису. Тем самым, в марксизме нации выступали как формы, реальным содержанием которых были классы и их идеологии. И такой подход был востребован современными модернистскими концепциями. Не менее влиятельным оказался и свойственный марксистскому подходу европоцентризм. Для Маркса, Энгельса, Ленина и их последователей, нации и национализм неразрывно связаны с развитием современного капитализма. Они понимались как свидетельство, с одной стороны, потребности европейского капитализма во все большем пространстве для сбыта своих товаров, а с другой стороны - углубляющейся пропасти между современным капиталистическим государством и буржуазным гражданским обществом и потребности в посредствующих звеньях.

Влияние психологии толпы (Ле Бон, Троттер), а также поздних, социально-психологических работ Фрейда, ощущается у многих современных исследователей национализма, хотя они и не ссылаются явно на эти работы или на Зиммеля, Мида, Адорно. Наиболее очевидным примером такого влияния является нарисованный Кедоурие социально-психологический портрет беспокойной, отчужденной молодежи, настроенной враждебно по отношению к отцовским традициям и авторитетам. Следы влияния ранней психологии толпы можно различить также в функционалистских исследованиях национализма как 'политической религии" p.Apter, L.Pye, L.Binder), а также в исследованиях поведения толпы в социальных движениях (N.Smelser). Влияние позднего Фрейда, а также Мида и Зиммеля различимо в современных концепциях, подчеркивающих роль ' 'значимого Другого" для

формирования национальной идентичности. Для всех таких подходов характерно убеждение в том, что модерн дезориентирует индивида и лишает его традиционных опор.

Третьим влиятельным источником являются труды Макса Вебера, который сам испытал сильное влияние немецкого национализма. Он не создал исследования о происхождении национального государства, хотя и собирался это сделать. Тем не менее его труды содержат целый ряд положений, имеющих принципиальное значение как для классического модернизма, так и для его последующей эволюции, например: важность политической памяти, роль интеллектуалов в сохранении "незаменимых культурных ценностей" нщии, значение национальных государств для формирования особого характера западноевропейского модерна. Но наибольшее влияние оказало его указание на значение политического действия как для формирования этнических групп, так и для развития современных европейских наций. Он отмечал, например, что политическое действие способствует возникновению и укреплению веры в кровные связи несмотря ни на какие антропологические различия. Далее, Вебер утверждал, что нация адекватно выражает себя в собственном государстве, к созданию какового она и тяготеет. Для Вебера, именно стремление к созданию своего государства отличает нацию от других типов общности. И в этом плане его позиция вдохновляет многих современных теоретиков национального государства и всех, подчеркивающих роль власти, особенно государственной, для определения нации и объяснения национализма.

Однако наиболее важным для классической модернистской парадигмы является наследие Дюркгейма. Вообще, Дюркгейм писал о нациях и национализме, только если его вынуждали к тому обстоятельства. 'Однако в известном смысле идея нации как морального сообщества со своим собственным коллективным сознанием составляет стержень всех его исследований, что проявляется в анализе религии и ритуала в его последней большой работе "Элементарные формы религиозной жизни"' (с. 15). Многое из того, что Дюркгейм сказал об этничности и национализме, имеет непреходящее значение. Это относится прежде всего к его анализу религии как ядра морального сообщества, к утверждению о вечном элементе в религии, сохраняющемся при любых изменениях религиозной символики, поскольку общество нуждается в том, чтобы периодически утверждаться и возрождаться посредством коллективных ритуалов и церемоний. Идеи

Дюркгейма могут применяться, и действительно применялись при исследовании роли мобилизующего массы национализма в молодых государствах Африки и Азии.

Но еще большее значение для классической модернистской парадигмы имеют рассуждения Дюркгейма о переходе от' механической" к 'органической!' солидарности, поскольку они дают определенную концепцию общества модерна. "Дюркгейм дал классическому модернизму концептуальный каркас, позволяющий вписать нации и национализм в эволюционную логику структурной дифференциации и модернизации, обнаруживаемую в первую очередь на Западе " (с. 16).

В то же время, классическая модернистская парадигма трактовки наций и национальных государств существенно отталкивалась от исторических исследований, которые осуществляли, начиная с 20-х годов, социологически мыслящие историки. Объектом их исследований было зарождение и развитие националистической идеологии. Национализм в них рассматривался как этическая проблема. В то же время, они обеспечили большой массив свидетельств для подтверждения того, что национализм является порождением Европы и модерна. Историки расходились между собой в конкретном определении "даты рождения!' национализма. Одни связывали ее с Английской революцией, другие с Французской, третьи с "Письмами к немецкой нации" Г.Фихте. В любом случае ясно, что рассмотрение было сугубо европоцентристским.

Сама классическая модернистская парадигма в рассмотрении наций и национализма сложилась к 60-м годам нашего века. Она представляла реакцию на представление, что нации суть природные, от века существующие данности и что люди изначально обладают национальной принадлежностью подобно тому, как они рождаются с определенным цветом глаз или волос. Общую позицию сторонников классической парадигмы можно суммировать в следующих утверждениях:

1. Нации ни в коем случае не являются древними или извечными. Допущение их извечности является актом веры и не подтверждается историческими свидетельствами.

2. Нации ни в коем случае не являются природной данностью.

3. Многие нации как в Европе, так и в Африке и Азии имеют самое недавнее происхождение.

4. Нельзя приписывать черты современных наций и национализма более ранним (т. е. до эпохи модерна) общностям или формам сознания.

5. Нации суть продукты не природы и не глубинных и извечных исторических сил, но сравнительно недавнего исторического развития и рациональной, преднамеренной деятельности, впервые ставшей возможной и необходимой в эпоху модерна.

Для классической парадигмы характерны также оптимистический тон и дух активизма: она признает, что нации были созданы национализмом и что деятельность национальных элит служила социальному и политическому развитию. Таким образом, ключевая роль в формировании наций приписывалась политическим элитам. Их деятельность в этом плане рассматривалась как прогрессивная.

Нации понимались прежде всего как территориальные политические общности, формирующие главный тип политической связи и лояльности своих членов. Все прочие связи - семейные, религиозные, классовые и др.-являются вторичными и подчиненными по отношению к связи гражданина со своим национальным государством. Это само по себе хорошо и желательно, потому что создает основу демократических институтов. Нации выступают и главными действующими лицами на международной арене. Они являются как реальными социологическими общностями, так и единственным легитимным принципом межгосударственных отношений. В то же время нации являются конструктами, они порождены их согражданами, особенно - лидерами и элитой. Их конституирование является следствием разнообразных процессов и деятельности различных институтов. В процессе успешного становления нации чрезвычайно важна институциализация ролей, ожиданий и ценностей и создание инфраструктуры для социальной коммуникации, к каковой относятся транспорт, бюрократия, язык, образование, пресса, политические партии и пр. Признается также, что нации являются единственными носителями социального и политического развития, что именно для них и предназначены плоды этого развития. Они оказываются также единственным средством обеспечения потребностей всех граждан и единственным носителем дальнейшего развития. Это объясняется тем, что только верность своей нации и националистическая идеология могут мобилизовать массы на деятельность, решимость и даже самопожертвование, необходимые для осуществления успешной модернизации общества.

Для подтверждения всех этих тезисов теоретикам формирования наций было достаточно обратиться к современным процессам

деколонизации в Азии и Африке, которые наглядно демонстрировали усилия националистических лидеров ' Построить" нацию.

Теоретики, принимающие классическую модернистскую парадигму (K.Deutsch, D.Lemer, Sh.Eisenstadt, D.Apter, G.Almond, L.Pye, R.Bendix, L.Binder) по-разному оценивали сравнительное значение тех или иных факторов, однако были согласны в том, что нации - продукт эпохи модерна и что их становление имело функциональное значение для социального развития, а также для становления демократии и самоуправления масс. В эпохи, когда не было социального развития, не могло быть и наций.

Модернистская парадигма стала господствующей в 60-е годы. В то время доминировал функционализм, а также убеждение в решающем значении классов, элит и политических лидеров в процессе модернизации. Описав суммарно основные черты этой парадигмы, автор приступает к более подробному анализу ведущих концепций 1970-1980 гг., следующих в этом русле.

Концепция Эрнста Геллнера подчеркивает роль культуры в формировании наций. В более раннем варианте своей концепции Геллнер приписывал решающее значение неравномерности глобального процесса модернизации и особенно выделял роль языка и языковой культуры как 'скрей' нации. Он особо подчеркивал, что не нации порождают национализм, но, наоборот, националистические движения порождают нации. В более позднем и разработанном варианте его концепции (Gellner E. Nations and nationalism. - Oxford: Blackwell, 1983) решающая роль отводится системе массового образования в индустриальных обществах модерна. Языки и общность языковой культуры не могут служить основой для объяснения конституирования наций хотя бы потому, что из 8 тыс. языковых групп, существующих на земном шаре, только около 200 конституировали себя как нации и обладают собственными государствами и около 600 добиваются автономной государственности.

Поэтому Геллнер приходит к убеждению, что язык, культура или воля (к поддержанию их существования) могут служить для объяснения генезиса наций только в особых условиях эпохи национализма. В эту эпоху распространяется убеждение, что этнические границы не должны пересекать политические границы. Национальными чувствами в таком случае являются чувства гнева (или удовлетворения) от нарушения (или соблюдения) данного принципа, а движения, порождаемые такими чувствами, -националистическими движениями.

По мнению Геллнера, нации необходимы для осуществления перехода от аграрного к индустриальному обществу (предаграрное, аграрное и индустриальное общества он рассматривает как главные этапы эволюции любого общества). В аграрном обществе нации и национализм невозможны, потому что такие общества сильно стратифицированы. На их вершине находится ряд небольших, но могущественных элит - военная, бюрократическая, жреческая. Каждая из них имеет свою культуру, служащую тому, чтобы выделиться из остального общества. Основное население составляют крестьяне, тоже объединенные в отдельные сообщества со своей культурой и обычаями. Хозяйственная деятельность замыкается в рамках таких сообществ. Поэтому тут не возникает ни необходимости, ни стремления к созданию однородной культуры, единой для всех членов данного политического целого. В отличие от аграрных, индустриальные общества, предполагающие высокую степень мобильности, смену занятий, расширение коммуникаций, действительно требуют однородной культуры, объединяющей всех членов общества. Труд в обществе модерна становится по большей части высокоспециализированным. Это, вместе с высоким уровнем мобильности и возможностью смены занятий, требует, чтобы каждый член общества был в какой-то мере образован. Поэтому общество модерна предполагает систему массового образования, которая становится государственным делом. В обществе модерна процессы социализации в значительной мере протекают вне семьи, в системе общественного образования, которое дает возможность понимать и использовать независимые от контекста значения в стандартном письменном языке.

Такая система общественного образования и создает "скрепу", охватывающую все общество, так что, по утверждению Геллнера, человек модерна предан не монарху, земле или вере, но своей культуре. В трактовке Геллнера, нации необходимы для индустриального общества. Они выполняют весьма важную функцию "культурной стандартизации" индивидов, которая делает их компетентными и взаимозамещаемыми.

Геллнер определяет нацию как общество с "высокой", т.е специально культивируемой, стандартизованной, основанной на системе всеобщего образования письменной культуре. Культуру аграрного общества он называет "низкой" культурой. Это - "дикая", прорастающая сама собой без специальных усилий культура, в отличие от "садовой", т.е.

специально выращиваемой и лелеемой национальной культуры обществ модерна.

'Дики?"'культур гораздо больше, 'Чем садовых". Только немногие из них порождают национализм и в конце концов достигают собственного государства. Нации - порождения национализма, а не Богом данная реальность. Однако культуры существуют до и независимо от национализма. Последний использует их как сырье для своей конструкции мифа об исконной, почвенной культуре. На самом деле, он навязывает обществу культуру нового, "садового" типа.

Народ проникается этой новой культурой по мере того, как процесс модернизации разрушает привычный уклад жизни, а рабочая сила перемещается из деревень в города, где формируется рынок рабочей силы. Тогда-то народ получает возможность заметить разницу между враждебными "чужими" иоказывающими поддержку представителями той же местной культуры. Это побуждает к высокой оценке своей культуры и превращению ее в письменную стандартизированную "высокую" культуру. Та культура, которая ранее была для них средством коммуникации, и становится ядром новой национальной идентичности.

Границы коммуникации очерчивают границы рождающейся нации. В то же время, некоторые группы населения даже внутри сложившегося индустриального общества не ассимилируются в эту культуру. Причиной могут быть либо очевидные генетические отличия, например, цвет кожи, либо специфика соблюдаемого религиозного культа, особенно если их религия обладает письменными сакральными текстами и специализированным сословием священнослужителей. Такие не ассимилированные группы создают возможность новых националистических движений и возникновения новых наций - уже в рамках сложившегося индустриального общества.

Отмечая все достоинства подхода Геллнера, автор указывает и на проблемы, которые он не может разрешить. Прежде всего, есть многочисленные примеры того, как националистические движения предшествовали индустриализации: Сербия, Финляндия, Ирландия, Мексика, Западная Африка и Япония. В Дании в середине XIX в. и в Австралии в середине XX в. происходила не индустриализация, а модернизация сельскохозяйственного производства. Тем не менее националистические движения возникали. В Японии правящая династия внедряла националистические ценности и мифы для того, чтобы вести страну к модернизации и преодолению ее полуфеодальной изоляции.

Даже во Франции и Германии национализм превратился в мощную силу еще до начала индустриализации - спгрвыми попытками модернизации.

То, что концепция Геллнера не в состоянии учесть реальное историческое многообразие, не в последнюю очередь связано с преувеличением исторического разрыва между традиционным обществом и обществом модерна. На самом деле, в них сохраняются важные общие элементы, а аспекты традиционного и нового сосуществуют. Это особенно видно в том, что касается ' 'высокой" и "низкй культур'. Для Геллнера, национальная идентичность является просто-напросто самоотождествлением граждан с ' 'высокой" городской публичной культурой. Национализм в таком случае выступает как стремление сохранять и поддерживать эту культуру и добиваться того, чтобы ее границы совпадали с границами государства. "Высокая" культура гри таком рассмотрении неразрывно связана с властью и властными элитами. Однако реальная история национализма, например, в Финляндии, Чехии или Курдистане показывает другую картину. Процесс превращения 'низкой!' культуры в "высокую' оказывается подчас более сложным и взрывоопасным, чем это представляется Геллнеру. К тому же, если национальная культура действительно является такой искусственной, '¡садовой', то не понятно, почему люди готовы относиться к ней столь страстно, вплоть до самопожертвования?

Геллнер приписывает решающую роль системе образования, не учитывая, что она является продуктом, а не причиной националистического движения. Первые националистические лидеры зачастую получали традиционное деревенское обучение. Есть масса исторических свидетельств, что именно "низкая" традиционная культура вызывает страстное желание защищать ее и хранить ей верность.

Геллнер утверждает, что националистические лидеры используют историю этноса и ценности его культуры для выстраивания соответствующей их целям националистической идеологий. При всей привлекательности этого утверждения, действительно схватывающего важные черты националистической риторики, Смит полагает, что оно чрезмерно. Националисты не могут использовать традицию в своих интересах как угодно. Они сами принадлежат ей и должны следовать ее образцам и ценностям. Геллнер преувеличивает степень разрыва националистических лидеров с традицией, в которой находятся они и население, к которому они апеллируют. Он напрасно рассматривает

этносы как пассивный материал, с которым процессы модернизации и националистические лидеры могут делать все, что угодно.

Далее Смит рассматривает работы, восходящие к марксистской традиции и объясняющие национализм и нации капитализмом. Прежде всего, рассматривается концепция Тома Нейена (Nairn Т. The break-up of Britain: Crisis and Neo-Nationalism. - L: New Left books, 1977). Последний признает, что национальности и этносы существовали до эпохи модерна. Однако объектом его анализа является присущее только модерну и глобальное явление национализма. Его появление объясняется не капитализмом самим по себе, но его неравномерным развитием. После 1800 г. мир делится на капиталистические центры на Западе и слаборазвитую периферию, каковой становится весь остальной мир. Буржуазия центра насильственно внедряет капитализм на периферии, эксплуатируя ее. Элиты слаборазвитых регионов, бессильные перед лицом более мощных западных капиталов, технологий, армий и пр., могут обратиться за поддержкой только к народу, поскольку больше за ними ничего нет. Элиты используют националистические идеологии, чтобы мобилизовать массы против империалистической эксплуатации. Одновременно они мобилизуют интеллигенцию для создания популистских мифов о межклассовой общности, особой национальной идентичности и общей судьбе народа и элиты. Так интеллигенция конструирует национальную культуру, используя как материал 'архаические' естественные народные культуры. Формально, новая национальная культура обращена в архаическое прошлое; но фактически она устремлена в будущее и призвана обеспечить возможность развития местной буржуазии.

Описанный подход, как утверждает Смит, сталкивается с целым рядом трудностей. Главные из них - теже, что и проблемы, с которыми не может справиться концепция Геллнера. Во-первых, Нейен не может объяснить, почему националистические движения бывают столь различными: романтическими и агрессивными, авторитарными и демократическими, религиозными и секулярными. Во-вторых, данная концепция явно опирается на допущение о предсуществующей этнической определенности общества, в котором жаждущая развития буржуазия может взывать к "общим чувствам" всего народа и спекулировать по поводу "общей судьбы" всех классов. Объяснить это можно только на основе определенной теории этничности, которая показала бы их действительную роль, а не трактовала бы этносы и

местные культуры как пассивное сырье, из которого элиты лепят все, что им угодно.

В Азии и Африке, как объясняет Смит, можно наблюдать две разновидности национализма. Первый связан с территорией, с опытом и переживаниями бывшей колонии. Он более-менее соответствует модели Нейена. Но есть и второй тип, связанный с существовавшими еще до колониального периода этническими общностями и борьбой между ними, которая чрезвычайно ожесточается в результате колониальной урбанизации. Подход Нейена мало что дает для анализа последнего типа национализма, потому что он приписывает этническим сообществам исключительно пассивную роль: они способны, самое большее, служить материалом для конструирования современных наций интеллигенцией. 'Массы!' как таковые не имеют самостоятельной роли в драме национализма как ее изображает Нейен.

Автор напоминает, далее, что первые формы национализма появились именно в "центре", в Англии, Франции, Америке, а не на периферии, и существенно отличались от образа, рисуемого Нейеном. Так, они не были идеалистическими и романтическими, а несли в себе изрядную долю прагматизма.

Очень важно учесть также, что распространение капитализма, даже неравномерное, не всегда приводило к распространению национализма. Можно назвать целый ряд слаборазвитых (в прошлом или настоящем) регионов, не породивших собственные националистические движения, как Силезия, Север Англии, Юг Италии или Юг Египта. Понятно, с чем это связано" население данных регионов "не обладало собственным языком или исторической памятью. Этот пример показывает роль этничности в генезисе наций и национализма. Она несводима к экономическим факторам. Лишь в тех случаях, когда границы региональных экономических различий совпадают с этническими границами, возникают националистические движения. Вообще, говоря о националистических движениях, нельзя упускать из виду, что их отличает особая взрывная непредсказуемость. Это лишний раз указывает на невозможность объяснения явлений национализма только одним рядом факторов.

Автор не согласен с концепцией Нейена и в том, что по социальному составу националистические движения суть движения интеллигенции. Конечно, замечает Смит, примеры националистических движений в странах Азии и Африки постоянно подтверждают, что

основными потребителями националистических идеологий являются интеллигенция и профессионалы. Тем не менее остается вопрос о том, как движения находят отклик в народе. У Нейена, националистическая интеллигенция играет активную роль, а народ - пассивную. Смит ссылается на исследование Мирослава Хроча (M.Hroch) по социальному составу националистических движений в небольших странах Вocточной Европы. Хроч выделил три этапа распространения национализма и показал, что если движение порождается небольшими кружками интеллигенции, "возрождающими" национальную культуру и прошлое и формулирующими национальную идею, то затем следует решающий процесс распространения и одновременно политизации их идей и, наконец, стадия массового народного движения.

Среди социально-экономических объяснений национализма автор уделяет также внимание концепции Майкла Хечтера (Hechter M. Internal colonialism: The Celtic Fringe in British national development, 1536 -1966. -L.: Routledge and Kegan Paul, 1975), рассматривавшего националистические движения в развитых странах Запада. Хечтер исследовал ситуации экономического неравенства различных регионов Британских островов с XVI в. до 1960-х гг., показывая, как политическое подчинение вместе с экономической эксплуатацией поставило Уэльс, Ирландию и Шотландию в положение "внутренних колоний" и отсталой периферии. В отличие от классовых отношений в развитом центре, отсталая периферия характеризовалась солидарностью статусных групп перед лицом общего эксплуататора. Ситуация "внутренних колоний" породила систему разделения труда между центром и периферией, которая ставила периферию в положение сырьевого придатка, во всем зависящего от центра, или заставляла специализироваться только на одном виде продукции. Все это породило сильные националистические настроения. В то же время Хечтер сознает, что экономическое неравенство и культурные различия еще недостаточны для порождения этнической солидарности и этнического национализма. Необходимым условием является и коммуникация между членами угнетенных групп. Но, в конечном счете, в концепции Хечтера структурная ситуация многогранной зависимости периферии объясняет устойчивость националистических тенденций, побуждающих сопротивляться включению в то общество, которое предварительно исключило этих людей.

Хечтер предложил также свой вариант анализа ситуаций не только в отсталых регионах, как, например, Ирландии, но и в более развитых Уэльсе или Шотландии, к которым в настоящее время не подходит понятие "внутренней колонии". В таких районах, как показывает Хечтер, внутри этнической группы складывается такая система разделения труда, что ее члены взаимодействуют только с членами своей же группы. Это, по мнению Смита, очень интересное соображение, однако оно способно поставить под вопрос исходную модель Хечтера, поскольку допускает наличие стратификации внутри таких регионов, как Уэльс, с его более развитым индустриальным Югом и более отсталым сельскохозяйственным Севером.

Модель Хечтера, как указывает Смит, сталкивается и с другими трудностями. Она не может объяснить, например, почему в Шотландии и Уэльсе политический национализм появился только в конце XIX в., и получил поддержку среднего класса в 1960-х гг., тогда как индустриализация этих регионов происходила в начале XIX в.? Большую проблему для модели Хечтера представляет также и этнический национализм более развитых регионов, как, например, Хорватия в Югославии или страна басков в Испании.

Однако самой большой слабостью модели Хечтера является неспособность учесть этническую основу сепаратизма. В самом деле, юг Италии менее развит по сравнению с Севером, но это не породило там сепаратистских движений. Модель Хечтера не способна учесть отношения националистов к своей земле. В самом деле, сепаратисты мечтают не о любой земле, но именно о земле своих предполагаемых предков. Далее, Хечтер и другие модернисты много говорят о рациональном выборе в стратегии этнических элит. Но они не учитывают роли национальных чувств или национальной памяти, например, памяти о пролитой крови в отношениях между народностями на Балканах.

Затем автор переходит к критике концепций, связывающих возникновение и сущность наций с государством. В самом деле, на Западе нации и государства модерна возникают одновременно. Со времен Французской и Американской революций "национальное государство' становится преобладающей, а вскоре и почти единственной легитимной политической организацией и носителем коллективной идентичности. В процессах колонизации и деколонизации национальные государства возникали в Африке, Азии и Латинской Америке. Неудивительно, что многие теоретики национализма рассматривают

современное (modern) бюрократическое государство как источник и каркас современных наций и национализма. Они приписывают ключевую роль в этих процессах государственной политической и военной власти и институтам. Это - третья, политическая версия классической модернистской парадигмы.

Она рассматривается более подробно на примере позиции Энтони Гидденса (Giddens A. Contemporary critique of historical materialism. Vol. 2. The Nation-state and violence. - Cambridge: Polity Press, 1985). Гидденс, конечно, не разрабатывает специальную теорию наций и национализма, однако достаточно определенно высказывается по этим вопросам, рассматривая национальное государство. Для Гидденса нации и национализм являются отличительными чертами современных государств. Он определяет нацию как "общность (collectivity), занимающую четко определенную территорию, на которую распространяется действие единой администрации, рефлексивно отслеживаемое как аппаратом данного государства, так и аппаратами других государств" (цит. по: с. 71). Для Гидденса отличительной чертой государства модерна является стабильная администрация. И она же выступает у него как "скрепа" нации и ее формообразующий принцип. Национализм, с его точки зрения, неразрывно связан с государством модерна. Гидденс рассматривает национализм в чисто психологическом плане. Для него все политические движения, и национализм в том числе, являются реакцией на административную автономию государства модерна.

Автор признает, что подход Гидденса отражает важные черты национального государства. Он учитывает не только ситуацию Запада, но и процессы становления "нщиональных государств" Африки и Азии, в ходе которых постколониальные государства стремятся стать нациями на основе оставшихся от колониальной эпохи территориальных границ и своего административного аппарата.

Тем не менее, автор указывает на целый ряд серьезных проблем, с которыми сталкивается такой подход. Первая из них связана с тем, что некоторые националистические движения, как Шотландия или Каталония, не стремятся к независимой государственности. А пример Квебека показывает, что требование государственности может определяться рациональным выбором и зависеть от ситуации.

Более важной, по мнению Смита, является проблема культурного национализма. Современные исследования показывают, что культурный

национализм и идея культурного возрождения обладают собственной силой. Есть примеры того, как политический национализм терпит поражение или истощается, но возрождается благодаря тому, что культурный национализм дает ему новые идеи и новые импульсы к существованию.

Далее, Смит подчеркивает, что концепция Гидденса выросла на западноевропейском материале. В Российской, Оттоманской или Австро-Венгерской империях нации складывались не на основе государственного аппарата и не в границах империй, а на основе существовавшего до и независимо от попыток модернизации этнического, лингвистического и религиозного наследия. Есть и другие примеры, показывающие, что нацию нельзя сводить к государству. Иначе нам пришлось бы утверждать, что польская нация прекратила свое существование после раздела Польши в конце XVIII в. и возникла снова как' 'национальное государство" в 1918 г.

Гидденс вообще недооценивает роль культурных связей, например языковых или религиозных, в формировании наций. И это не случайно. 'Это является моментом более общей ошибки модернизма: его неспособности заметить, что трансформации эпохи модерна в измененных формах возрождают социальные и культурные отношения прошлых эпох" (с. 75). Для Гидденса нация - это политическое сообщество. Поэтому все, связанное с "народом", "родай землей", историей! остается за пределами его анализа.

Автор анализирует также концепцию Чарльза Тилли (Tilly Ch., издатель сборника: The formation of national states in Western Europe. -Princeton, New Jersy, 1975), для которого нации являются политическими институтами. Но исследование Тилли обращено не столько к нациям, сколько к государству и его политической деятельности. Он различает два типа наций: складывавшихся постепенно в результате экономической и политической деятельности государств модерна и созданных по планам дипломатов и государственных деятелей посредством мирных договоров, например, после Тридцатилетней войны или наполеоновских войн. В любом случае исторически первичным и социологически решающим фактором являлось, с его точки зрения, государство. Нация есть лишь конструкт, полностью определяемый государством. Государства же формируются прежде всего войнами.

Кратко коснувшись еще ряда современных работ, подчеркивающих роль войн в формировании наций, автор более

подробно останавливается на исследовании Майкла Мэна (Mann M. The sources of social power. - Cambridge. -Vol. 1., 1986; vol. 2, 1993). Он, подобно Гидденсу и Тилли, убежден, что нации - продукт модерна. Хотя этнические связи существовали еще в античности и в средние века, они не играли существенной роли в политике, а нации не существовали до эпохи западных демократических революций, которые впервые вывели массы на политическую арену. Однако, наряду с военно-политическими, Мэн готов рассматривать и некоторые другие факторы, повлиявшие на появление современных наций и национализма. Он выделяет четыре стадии формирования наций. Первая стадия носила религиозный характер и была связана с противостоянием Реформации и Контрреформации, которое повлекло оживление литературы на разговорных языках, распространение образованности в некоторых ограниченных кругах, вовлечение семейных ритуалов в более широкий контекст секулярных практик и т.п. Вторая стадия, обнявшая собой XVIII в., принесла развитие торгового капитализма, растущее вмешательство государства во все стороны жизни, более широкое распространение образованности, появление академий и некоторого чувства Тражданственности" в высших слоях общества. Результатом явилось формирование "пред-наций", в которых национальное сознание распространено только среди элиты.

На третьем этапе, с конца XVIII в., под действием усиливающейся государственной фискальной политики и милитаризма впервые возникают нации, охватывающие все классы общества. Усиление фискальной политики и милитаризма тесно связаны. И то, и то порождало рост налогов, военных поборов, в армию забиралась все большая масса населения. Это вело к глубокой политизации понятий 'народа' и "нации", росту требований представительного правительства и политического гражданства. Таким образом, милитаристская государственная политика сыграла более значительную роль в возникновении наций, по Мэну, чем развитие капитализма.

Под влиянием Французской революции и военной угрозы со стороны Наполеона по всей Европе государства начинают более активно вмешиваться в системы семейных связей и во все большей мере подчинять их более обширным государственным и военным системам связей. В таких странах, как Германия и Австрия, где языковые границы не совпадали с языковыми, начинают акцентироваться национальные стереотипы, множатся радикальные патриотические общества.

На четвертой и заключительной стадии формирования наций их начинает поддерживать и укреплять, посредством государственных институтов, индустриальный капитализм. Всеобщее желание индустриального развития наделяет государство все большей силой, могуществом, возможностями вмешательства в различные стороны жизни общества. Государство становится ответственным за коммуникацию, образование, здоровье и благосостояние, даже за уровень нравственности и устойчивость семьи. Государство становится все более 'Национальным", а общество - однородным. Это ведет к появлению оппозиции, основывающей свои требования на языковых или религиозных связях. В некоторых случаях это может вести к созданию новых национальных государств. Так или иначе, четвертую стадию отличает тенденция к национальной однородности государств. Нации как общности, объединяющие все народные массы, порождают более страстный и агрессивный национализм. В конечном счете, он проистекает из того, что складываются все более тесные связи между сферой эмоционально-личного и милитаристским капиталистическим государством.

Автор отмечает достоинства концепции Мэна, который не пытается объяснить образование наций каким-либо одним фактором, не сводит его только к экономическому развитию, но учитывает воздействие факторов разного рода. Капитализм и милитаристское государство появляются в его концепции только на двух последних стадиях.

Тем не менее автор указывает на целый ряд слабостей, присущих концепции Мэна и концепциям нации как продукта государства и политики. Такие концепции не могут объяснить процессы, происходившие в прошлом веке в Германии и Италии, например то, почему сформировалась именно германская нация, а не, скажем, прусская. Ведь не существовало германского государственного аппарата. Трудно объяснить, почему борьба за демократию и представительную власть в германских или итальянских княжествах стала одновременно борьбой за германскую или итальянскую нацию.

Далее, если бы национализм действительно являлся, как утверждает Мэн, реакцией на засилье государственного аппарата, пронизавшего собой все сферы жизни общества, то как можно понять присутствующее в нем глубокое переживание принадлежности к своей нации, своему национальному государству? Национализм, как подчеркивает Смит, является не только политическим движением, но и

интенсивным эмоциональным отношением между землей и народом. И это не любая, не определяемая международными договорами, а вполне определенная земля, в которой националисты видят землю своих предков и арену их исторических деяний. Для национализма, таким образом, важна не проблема границ самих по себе, а проблема своей исконной земли.

Смиту представляется также сомнительным утверждение Мэна, что неспособность национальных государств установить демократию, особенно проявившаяся после Первой Мировой войны, породила крайне агрессивные формы национализма и в первую очередь фашизм. "Скорее можно было бы сказать, что неспособность ортодоксального национализма выполнить свои экономические, политические или касающиеся культуры обещания провоцирует поиски более радикальных 'решений', которые в конце концов подрывают само понятие нации и заменяют его идеей различных расовых каст. Эти радикалы чаще всего не являются государственными служащими: это отставные солдаты, интеллектуалы - выходцы из низших общественных слоев, низший слой духовенства, а также клерки. Государство может быть предметом их вожделений, но не всегда оно является источником их недовольства" (с. 84).

Рассматривая в целом подходы, объясняющие нацию в терминах государства, Смит отмечает, что они могут рассматриваться как необходимое дополнение к рассмотренным ранее концепциям, которые сводят нацию к экономическим или социальным факторам. Но в то же время Смит подчеркивает, что невозможно определить национализм, не обратившись к понятию национальной идентичности. Одной из целей националистов всегда было достижение и поддержание культурной идентичности, что означает переживание особого облика, особого, отличного от других культурного наследия данной общности. С точки зрения националиста, без такой коллективной идентичности не может быть настоящей нации. Кроме того, надо учесть, что существуют разные виды национализма. В частности, существуют примеры "чисто культурного' национализма, который не претендует на создание собственного государства или достижение государственной власти. С точки зрения рассмотренных концепций, подобные движения нельзя назвать национализмом. Однако это противоречило бы реальности националистических движений и не позволило бы нам понять действительную роль таких националистов как Йитс (Yeats), Ахад Ха-ам

или Ауробиндо или таких движений за культурное обновление и моральное возрождение, как ирландское гэльское возрождение или финский литературный ренессанс.

Некоторые националистические движения стремятся к достижению максимальной культурной, социальной или экономической автономии на своей родной земле в рамках более широкого федерального государства, не собираясь создавать свое собственное (шотландцы в Великобритании или каталонцы в Испании).

Поэтому, подчеркивает автор, нельзя рассматривать национализм только как форму политики. Не менее, а может быть и более важным является то, что он составляет определенную форму культуры, 'опирающуюся на ' подлинное" и уникальное переживание, которое должно возродить общество, раскрывая и высвобождая его внутренние ритмы и энергию. Национализм пытается добиться этого благодаря открытию, реконструкции, вступлению в обладание общим прошлым, которое должно стать основой для видения общей судьбы. Национализм представляет что-то вроде драмы коллективного спасения, опираясь, конечно, на религиозные модели и традиции, но придавая им новую активистскую социальную и политическую форму с помощью политического действия, мобилизации и социальных институтов" (с . 9091).

В истории Западной Европы нации и государства модерна действительно начали формироваться одновременно. Но это объясняется только тем, что там до начала этих процессов уже существовали объединяющие основную массу населения мифы, память и символы. Из этого населения вышла элита государств модерна, оно же населяло основную историческую территорию этих государств. За пределами Западной Европы такая ситуация является не правилом, а скорее исключением.

Далее автор переходит к критическому анализу следующей разновидности модернистских теорий национализма, которые рассматривают национализм как чистую идеологию, своего рода "Политическую религию" мессианского толка.

Все исследователи согласны, что национализм как идеология и как движение появляется только в эпоху модерна, в конце XVIII или начале XIX в. в Западной и Центральной Европе и США. Поэтому некоторые исследователи предположили, что он есть продукт недовольства обществом модерна и подобен в этом отношении религии. Подобно тому,

как мировые религии появились как ответ на проблемы человеческого существования в аграрных обществах, где человек страдал как от стихийных бедствий, так и от социальных катаклизмов, так нации и национализм стали ответом на кризис идентичности, явившийся результатом разрушения традиций в эпоху модерна. Национализм в этом случае выступает как естественная реакция людей на разрушение их социального мира. Национализм заменяет Бога - нацией; церковь -сообществом граждан; а царство Божие - справедливым национальным государством.

Смит отмечает влияние Дюркгейма, ощутимое в концепциях такого рода. Да и сам Дюркгейм, подчеркивая значение религия для общества, отмечал, что идеалы Французской революции - Отчизн), Свобода, Разум, - в атмосфере всеобщего энтузиазма стали играть роль священных символов новой религии.

Перечислив ряд авторов, объясняющих национализм как 'политическую религию" LPye, D.Apter, M.Halpern, L.Binder, D.Lerner, N.Smelser, Sh.Eisenstadt), автор подробно останавливается на концепции Элие Кедоурие (Kedourie E. Nationalism. - London: Hutchinson, 1960; Politics in the Middle East. - Oxford: Oxford univ. Press, 1992). Кедоурие исследует распространение национализма в колониальных обществах. Но при этом он возводит генеалогию национализма к европейским просветительским традициям, в первую очередь к учению Канта о том, что добрая воля может быть только автономной. Впоследствии Фихте и немецкие романтики связали эту идею Канта с идеями Гердера, так что автономия стала определением не индивида, а языкового сообщества. Национализм как доктрина зародился, по мнению Кедоурие, в германских государствах. Тому способствовала их особая социально-политическая ситуация, в которой рождающийся класс немецких интеллектуалов был лишен возможности влиять на положение дел в своих маленьких государствах. Отчужденные от политики и в то же время возбужденные влиянием просвещенческого рационализма, немецкие интеллектуалы были захвачены влиянием национализма Фихте.

Впоследствии национализм волнами распространялся по Европе, и носителями его всегда оказывались отчужденные молодые интеллектуалы, для которых традиции их отцов уже лишились смысла. Молодые итальянцы, поляки, венгры и др. бросались в объятия нового европейского духа революционного мессианизма, что привело в конце концов к нигилизму, терроризму и межэтнической ненависти.

Распространяя свой подход на национализм африканских и азиатских стран, Кедоурие прежде всего утверждает, что развитые европейские страны создавали колонии вовсе не для вывоза капитала. Доходы от колоний, по его мнению, были незначительны. Основные выгоды были стратегическими и психологическими. Главным побудительным мотивом было соперничество между европейскими державами. Нужно было самому захватить как можно больше территорий, чтобы они не достались державе-сопернице.

Колониальная политика обернулась впоследствии рядом непредвиденных последствий. Она перетрясла весь традиционный уклад жизни, разрушила архаический порядок и способ производства. При этом, колониальные власти поощряли светское, европеизированное образование аборигенов. В результате, возник новый класс маргинальной интеллигенции. Это были туземные интеллектуалы, оторвавшиеся от своих корней и культуры. Они были пропитаны западными идеями и ценностями. В то же время реальная практика колониальных администраций заставляла их постоянно чувствовать, что они не европейцы. Туземное происхождение закрывало им путь к карьере и возможности влиять на принятие решений. Они оказались чужими и в метрополии, и у себя дома. Поэтому в душе подобного маргинального интеллигента созревал мучительный вопрос: А кто же я такой? Поскольку европейцы не признавали их своими, они стали взывать к своим туземным традициям. Неудивительно, что из всех идей европейского Просвещения национализм оказался им наиболее близок, хотя национализм чужд политическим традициям как Азии, для которой были характерны большие империи, так и Африки с ее племенной политической системой. На различных исторических примерах Кедоурие доказывал, что повсюду обращение к своей культуре и к героическому прошлому своего народа происходило под влиянием европейских идей и ненависти к своему настоящему и к реальным традициям своего народа. Такие интеллектуалы "пробуждали" "традиционую" мориь и культуру, чтобы развивать чувство национальной идентичности и использовать его как средство духовной мобилизации и канализации дремлющей политической энергии. Так что южноевропейские, африканские и азиатские националисты - это люди, признающие превосходство западноевропейской цивилизации, но желающие добиться того, чтобы их собственная культура и традиция стали не хуже.

Объясняя политические устремления национализма, Кедоурие осуществляет экскурс вглубь европейской истории к средневековому милленаризму, чтобы возвести к нему различные виды революционной идеологии, включая Великую Французскую революцию, Бакунина и Нечаева. В основе такой идеологии лежала вера в то, что человек может положить конец любому угнетению и несправедливости. 'Главной движущей силой национализма в Азии и Африке был тот же самый светский милленаризм, который развивался в Европе и который требовал, чтобы общество подчинялось воле горсти визионеров, призванных, для реализации своих грез, разрушить все грани между частной и общественной жизнью" (цит. по: с. 104-105).

Сутью милленаризма и политического мессианизма является, по выражению Кедоурие, "политика невозможного", т.е стремление политическими средствами добиться целей, которые "не от мира сего". Распространение этой идеологии в облике национализма явилось следствием полной смуты и потери ориентиров, что было вызвано контактом с западноевропейскими ценностями. Национализм врачевал такую душевую смуту, обещая взамен чувство принадлежности к большой исторической общности. В то же время, сами переживания такого рода несли большой энергетический заряд и могли при случае становиться мощнейшим оружием, если только их удавалось канализировать и сфокусировать с помощью новых лозунгов и символов.

Насилие, с которым часто связан национализм, Кедоурие объясняет особым "обманом чувств': националистический лидер начинает ощущать столь интенсивную эмоциональную связь между собой и народом, что начинает отождествлять свои чувства, заботы и цели с народными. Нация начинает рассматриваться как общность, объединенная узами любви. Националист как бы "чувствует вместе со своим народом". Оборотной стороной этого стала беспощадность, с какой некоторые националистические лидеры стремились вернуть своих земляков к их подлинной национальной сущности, используя для этого любые средства, вплоть до террора и кровопролития. Таким образом Кедоурие объясняет прославление насилия у Фанона и идею, что классовая борьба пролетариата есть борьба между белой и цветными расами у Султана Галиева.

Автор объясняет концепцию Кедоурие тем, что последний, полностью придерживаясь парадигмы модернизма в своих социологических объяснениях, в то же время является убежденным

противником модернизма. Поэтому для него именно культура модерна является источником национализма, а Азия и Африка были совершенно невинны, но заразились этой болезнью в результате контактов с европейцами. Сам национализм, как продукт модерна, представляется Кедоурие сугубо отрицательным и разрушительным явлением.

Критикуя данную концепцию, Смит подчеркивает принципиальную слабость объяснений через заимствование идеи: тут остается необъясненным, почему именно такая, а не иная идея была заимствована, принята и распространилась. Объяснить это воздействием колонизации невозможно, поскольку, как разъясняет Смит, это воздействие было разным. Например, Франция стремилась ассимилировать туземную элиту. Британия вообще предпочитала править своими колониями косвенным образом, через традиционные элиты, но удерживать в своих руках контроль за ними. Различной была и степень активности миссионерских школ и влияние миссионеров на искоренение традиционных туземных верований и обычаев. Тем не менее колониальное правление повсюду превратило доколониальные культуры и социальные структуры в среду, порождающую национализм. Поэтому распространение национализма, например, в Нигерии, Кении или Индии невозможно объяснить только распространением западных идей кружками беспокойных туземных интеллектуалов, без учета интересов и чаяний различных социальных групп колониальных Нигерии, Кении или Индии. Эти группы отчасти были сформированы деятельностью колониальной администрации, торговцев и миссионеров, отчасти были обусловлены доколониальными этническими сообществами и традиционными социальными структурами. Нельзя понять специфику нигерийского, кенийского или индийского национализма, не учитывая эти культуры и структуры.

Принципиальной слабостью подхода Кедоурие является рассмотрение интеллектуалов как только активного начала, а народа - как только пассивной среды. У него дело выглядит так, словно интеллектуалы существуют в каком-то вакууме, словно они свободны от социального наследия и потому могут переоценивать ценности и произвольно формировать из этнических культур новую национальную культуру со своими представлениями о героическом прошлом и единой будущей судьбе нации. Да и массы невозможно рассматривать как пассивных потребителей националистической идеологии, которую для них создали интеллектуалы. Надо объяснить, почему они приняли именно

такие идеологии. Не явились ли интеллектуалы выразителями массовых интересов?

Наконец, несмотря на всю тонкость психологического анализа Кедоурие, он не позволяет объяснить, почему отчужденная молодая интеллигенция, испытывающая потребность обрести свою идентичность и принадлежать какому-то целому, стремится принадлежать именно нации, а не, скажем, классу, региону, да хоть континенту? Просто потому, что это когда-то придумали отчужденные немецкие интеллектуалы? Слабость такого объяснения очевидна. Психологический подход Кедоурие очевидно помешал ему объяснить, почему именно национализм оказался вне конкуренции и превратился в господствующую идеологию нашего времени.

Наконец, натяжкой является попытка возвести национализм к средневековому милленаризму и Иоахиму Флорскому. Ее можно объяснить только тем, что Кедоурие нужна такая аналогия, чтобы подчеркнуть все черты национализма, которые ему не нравятся: приверженность революционной идее прогресса, политическое мессианство, стремление к недостижимому совершенству и уничтожение, ради этой цели, барьеров между частным и общественным.

Национализм отличает от милленаризма очень многое. Например, последний апеллировал к самым низшим, наименее просвещенным слоям населения, тогда как костяк националистических движений составляют образованные городские слои. "Ни с социологической, ни с идеологической точки зрения национализм нельзя сопоставлять или выводить из милленаризма... Они принадлежат разным мирам мысли и действия, их разделяет не только " модерн", но и апелляция к определенной этнической истории, культуре и территории" (с. 112).

Последняя разновидность классической модернистской парадигмы, анализируемая в книге, объясняет нации и национализм как изобретение традиций, в результате чего создаются воображаемые общности (Invention of tradition I Ed. by Hobsbawm E. and Ranger T. -Cambridge: Cambridge univ. press, 1983; Anderson B. Imagined communities: Reflections on the origin and spread of nationalism - L.: Verso, 1983). Эти подходы были связаны с марксистской традицией, но стремились выйти за ее пределы в сферу культуры, которую намеревались рассматривать как текст и подвергать постмодернистской деконструкции. Нация и национализм трактуются тут как один из главных текстов модерна, которые следует деконструировать и

представить их как культурные артефакты, чтобы разоблачить потребности и интересы тех элит и слоев, которым выгодно использование таких нарративов.

По утверждению Хобсбаума, радикальные изменения общества в эпоху модерна требуют изобретения новых традиций, ибо старые разрушаются. Такая практика означает навязывание некоторых ценностей и норм путем повторения определенных действий. Повторение служит и для создания иллюзии непрерывающейся связи с прошлым. В качестве примеров изобретенных традиций упоминаются бойскаутские традиции, майские праздники, Олимпийские игры. Сюда же относятся и национальные праздники, а также всевозможная символика, памятники, архитектурные сооружения. В деле изобретения и внедрения традиций активную роль играет государство модерна.

Подчеркивается, что современные нации в значительной мере конституированы такими "изобретенными" традициями Это подтверждается рядом конкретных исследований (Шотландии, Уэльса, викторианской Индии, Африки и др.). К таким традициям относятся национальные флаги и прочие эмблемы наций. Рассматриваемая концепция акцентирует "изобретенность' и сравнительную новизну традиций, призванных доказать, что соответствующие нации уходят корнями в глубь веков. Так, Хобсбаум подчеркивает, что национальные флаги и эмблемы изобретаются для того, чтобы создать видимость неразрывной связи с прошлым. Для этой же цели зачастую изобретается историческое прошлое нации, которое отыскивают в таком далеком прошлом, когда о данной нации говорить невозможно. Этой же цели служат и всевозможные фальшивки, типа средневековых чешских рукописей.

Нации рассматриваются в обсуждаемой концепции как продукт национализма и средство для создания национального государства.

Развивая свой подход, Хобсбаум выделяет два типа национализма (и, соответственно, два типа анализа). Первый - это массовый, гражданский и демократический политический национализм, идеалом которого являлась нация граждан, созданная Великой Французской революцией. Этот тип национализма преобладал в Европе в 1830-1870 гг., в первую очередь в Германии, Италии и Венгрии. Его элементом было убеждение, что нациями, имеющими право требовать самоопределения и создания своего национального государства, могут быть только достаточно крупные по территории и населению

образования, способные развивать крупную капиталистическую рыночную экономику. Этому типу национализма соответствует метод исследования, ориентированный на правительственные институты и официальные идеи. Он рассматривает националистические движения, идущие ' 'сверху вниз" иопирающиеся на элиты.

Второй тип -Этнолингвистический' национализм, движение малых групп, требующих права на отделение от больших империй и создания собственных государств на базе этнических и языковых связей. Он преобладал в Европе в 1870-1914 гг. и возродился в 1970-1980 гг., когда в странах Азии и Африки набрали силу антиколониальные гражданские политические националистические движения. Анализ данного типа национализма опирается на описание региональных, религиозных или этнических сообществ, а также надежд, страхов и интересов обычных людей. Этот этнический национализм и соответствующая ему политика страха привели к созданию этнически однородных государств и исключению или уничтожению национальных меньшинств.

Конец XX в. ознаменовался, как утверждает Хобсбаум, возрождением именно этнолингвистического типа национализма, который, в отличие от первого типа, не может быть главным вектором исторического развития. Его роль становится чисто негативной и разделительной. Главный тезис Хобсбаума состоит в том, что национализм наших дней, вследствие глобализации и международного разделения труда, перестал быть созидательной исторической силой, 'Нации и национализм, - утверждает Хобсбаум, - будут присутствовать в истории, но на подчиненных, малозначительных ролях" (цит. по: с. 124). Посему, несмотря на рост националистических движений, с исторической точки зрения, он не имеет особого значения.

Критически анализируя эту концепцию, Смит прежде всего отмечает, что Хобсбаум ничего не говорит о периоде с 1790 по 1820 гг., может быть, потому, что тогда не возникло крупных государств, а для Хобсбаума национализм представляет интерес лишь в той мере, в какой он способствовал созданию новых мощных государств и обширных рынков. Однако Франция и США конституировались как национальные государства именно в этот период и задали тем самым образец, о котором мечтали националистически мыслящие интеллектуалы во всех уголках Европы. Однако пример Франции показывает, что идея "изобретенных" традиций и "сконструированных" наций применима лишь в ограниченных пределах. В то же время Смит подчеркивает, что различение двух типов

национализма является книжным и не отражает сложные исторические реалии. В действительности, гражданский и демократический национализм не бывает без этнолингвистического. Различение двух типов национализма как исторически продуктивного и исторически бесплодного является, по мнению Смита, возрождением в модернистской терминологии старой гегелевской идеи "исторических" и "неитрических" народов.

Одновременно Хобсбаум считает народные массы чисто пассивными объектами манипуляции элит, "изобретающих" для них традиции и национальную символику. Смит же подчеркивает значение распространенных в народе связей и верований (например, представлений о своей святой земле, как у русских или у евреев) для формирования наций.

Вообще, сейчас модно рассматривать нации как социальные конструкты, артефакты культурной инженерии, выдуманную общность. Однако при этом остается необъясненным, почему элита сконструировала именно такую, а не другую общность, с такими, а не иными границами, традициями и символами? И почему, далее, массы так живо и страстно стали реагировать на этот артефакт, вплоть до самопожертвования? Смит ставит акцент на пределах возможного конструирования, заданных культурой народных масс, их языком, законами, музыкой, символами, памятью, мифами, традициями и т. д.

Вопрос о происхождении наций выглядит по-другому в свете влиятельной концепции Б.Андерсона. Последний, впрочем, тоже считает, что нация-воображаемая общность, поскольку все люди, принадлежащие одной нации, не могут увидеться, познакомиться, общаться между собой. Как же понять то значение, которое люди придают национальным связям, вплоть до самопожертвования? К объяснению этого, как считает Андерсон, мы должны подходить, учитывая две фатальные неизбежности, в которых протекает человеческое существование: смерть и различие языков. Смерть создает постоянную угрозу забвения. В эпоху секуляризации люди спасаются от этой угрозы надеждами на память потомков. И тут коллективная память и солидарность нации раскрывают перед нами свое значение. Для наций особенно характерна символика, связанная с сохранением памяти, - наример, Могилы Неизвестных Солдат. Эти безымянные захоронения наполнены, по выражению Андерсона, "духами национального воображения". "Это (яачает, -комментирует Смит, - что национализм, подобно религии, принимает

смерть и страдание всерьез, чего не могут сделать прогрессивные и эволюционные системы мысли типа марксизма или либерализма" (с. 132)) Национализм умеряет фатальность смерти непрерывностью связи поколений и коллективной памятью. Он гарантирует связь умерших и еще не рожденных.

Фатальность множественности человеческих языков заключается в том, что она сохраняется, несмотря на то, что отдельные языки умирают, а другие рождаются. Человечество никогда не было объединено одним языком. В то же время, подобно человеческой смертности, многообразие языков не имело никакого политического значения до эпохи книгопечатания и капитализма, когда сложилась многочисленная читающая на одном (родном) языке публика.

Наступление этой эпохи означало разложение трех главных связей, скреплявших человеческое общество: сакральных обществ единоверцев, сакральных монархий и космического времени, в котором в каждом моменте настоящего присутствовало прошлое и будущее. Секуляризация, революции, утверждение образа линейного времени как пустого вместилища всех событий разрушили эти формы связи. Андерсон также обращает внимание на огромную роль книгопечатания, появления газет, рыночного капитализма, а также протестантизма в формировании национальных языков. С протестантизмом был связан протест против единого священного языка и перевод сакральной литературы и богослужений на местные языки. Созданию унифицированной языковой среды способствовали и рыночная экономика, и пресса.

Смит оценивает концепцию Андерсона как большой прорыв в объяснении значения наций и национализма, ибо тут они оказываются связанными с фундаментальными условиями человеческого существования. Такой подход позволяет показать, что нации возникают не на пустом месте и не являются продуктами свободного 'конструирования" политической элиты. Смит полагает, что Андерсон, собственно, это и имел в виду, но использовал неудачную терминологию, говоря о "воображаемой" общности. За этим стоит не только терминологический, но и принципиальный момент. Смит подчеркивает, что нацию нельзя трактовать как совокупность представлений. В таком случае упускаются из виду факторы, не зависящие от представлений, например, цвет кожи. Далее, если рассматривать нацию как текст, то естественно счесть появление книгопечатания и развитие индустрии печатной продукции решающими факторами формирования нации.

Однако в Азии, Африке или Латинской Америке книжная культура и печатное слово играют несравненно меньшую роль, чем в Европе, что не помешало становлению там национальных государств. Очевидно, что подход к нации как к тексту упускает из виду такие важные элементы культуры, как символы, мифы, ценности и память, обычаи и традиции, кухню и могилы, костюмы, песни, танцы, архитектуру и ландшафт, которые тоже вносят свой вклад в национальную идентичность.

Нацию нельзя назвать ' 'воображаемой общностью", потому что люди способны ради этой общности подчас даже жертвовать жизнью. Объясняя интенсивную эмоциональную связь человека со своей нацией, Андерсон совершенно справедливо, по мнению Смита, указывает, что нация в некотором отношении подобна семье. Ведь именно семья всегда рассматривалась как сфера бескорыстной любви, чистоты и солидарности, хотя на самом деле была далеко не такой, что не мешало людям быть страстно привязанными к своим семьям и делать все для защиты ее интересов. Нечто подобное имеет место по отношению к нации: люди знают, что их интересы, а подчас и самое выживание, связаны с интересами их нации, и потому они так глубоко привязаны к ней и готовы защищать ее даже ценой собственной жизни. Нация не всегда защищает от гибели, но она защищает от полного забвения, связывая живых, умерших и еще не родившихся в общность с единой судьбой. Нация выступает для националистов как светский вариант бессмертия.

В то же время Смит указывает, что нельзя объяснять подъем национализма разрушением религиозных связей, приводя в пример исламские страны или Израиль, где религиозное и национальное возрождение взаимно поддерживают друг друга. Не менее осторожными надо быть и в утверждениях относительно концепции линейного времени. С одной стороны, такая идея присутствовала уже в Ветхом Завете, а с другой - автор ссылается на использование идеи циклического времени в бирманском национализме.

В целом Смит отмечает, что модернистские основы концепции Андерсона нуждаются в существенном пересмотре, ибо связаны с неправомерным обобщением западноевропейского опыта; в то же время он подчеркивает значение работы Андерсона, соединившей анализ культурных и социально-экономических факторов.

Андерсон соединил модернистские постулаты о связи наций с обществом модерна и постмодернистскую трактовку наций, в которой

попытки причинных объяснений заменяются анализом тех или иных националистических текстов. Модернистская парадигма была связана с поиском социологических и исторических причинных объяснений становления наций. Появление постмодернистского прочтения понятий из круга "наций" и 'Национализма", стремление к деконструкции их как 'Изображаемых сообществ" и'кзобретенных традиций" ознчает кризис и разложение классического модернизма. Именно это и происходило начиная с 80-х годов.

Далее Смит переходит к обзору современного состояния и альтернатив модернистской парадигме. Этот обзор охватывает очень большое число имен и по необходимости оказывается значительно более кратким и беглым, чем его рассмотрение столпов модернистской парадигмы. Последняя возникла как реакция на предшествовавшие представления об извечности наций. '"Однако, как это часто бывает в социальных науках, подобные всеохватывающие объяснительные парадигмы уступают место частным моделям или исследованию отдельных, обычно современных аспектов наций и национализма" (с. 145)) Таков стиль постмодернизма. В результате, исследователи "вынуждены выбирать между неадекватными или неприемлемыми парадигмами либо множеством ограниченных аналитических работ, посвященных отдельным частным проблемам" (там же). Автор и рассматривает эту ситуацию, пытаясь понять ее причины.

Прежде всего, он рассматривает полемику относительно извечности (perennialism) или исконности (primordialism) наций. Тезис об извечности наций возрождается в современной литературе в двух вариантах: на социобиологической или на культурологической основе.

П. ван дер Бергхе (Van der Berghe P. The ethnic phenomenon. - N.Y: Elsevier, 1979) опирается на постулат социобиологии, что эволюционный процесс есть борьба за выживание генов и генных наборов. Индивид может способствовать выживанию своих генов двояко: либо производя больше собственного потомства, либо способствуя выживанию и размножению своих близких родственников (которые обладают примерно теми же генами). Ван дер Бергхе рассматривает этносы, касты или "расы" как отдаленных потомков близкородственных групп, т.е. как "суперсемы}', подчеркивая значение эндогамии внутри этноса. Таким образом, этносы становятся у него извечными биологическими феноменами. Ван дер Бергхе признает, что идеей эноса можно манипулировать, ее можно эксплуатировать, расширять или сужать, но ее

нельзя изобрести и внедрить на пустом месте. Должна быть реальная основа, каковой и является отдаленное общее происхождение и генетическая близость.

Критикуя такой подход, Смит показывает, что он основывается на неправомерном отождествлении культурной и генетической близости. Но это опровергается реальными историческими фактами. Например, даже мифы о происхождении римлян подчеркивают, что этот народ произошел от разных племен (латинян, этрусков, сабинян и др.). И англичане хранят память о своем происхождении от разных народов: бриттов, англосаксов, датчан, норманнов. Причем мифы о происхождении сами могут меняться со временем. Так, в средневековой Франции бытовал миф о происхождении французов от франков и галлов, а в революционную эпоху сюда были добавлены и римляне. Если народы являются реальными биологическими потомками родственных особей, то откуда мифы о происхождении от разных племен? И вообще, социобиологи предполагают наличие общих предков у некоторой общности только на основании того, что члены этой общности принадлежат одной культуре. Но такое умозаключение совершенно неправомерно.

Существуют подходы, которые обходятся без апелляций к биологии, однако объясняют этносы как "непосредственные данности", каковыми являются также изначальные семейные и религиозные связи (Б^Ык, Свеейг). Такие связи возникают на основе языка, обычаев, религии и прочих данностей культуры. Этот подход породил оживленную дискуссию относительно того, являются ли нации "инструментами" для достижения определенных политических целей или же они базируются на неких изначальных данностях. Критики идеи изначальности показали, что многие люди являются билигвами, что некоторые народы меняют языки и религии, указали на роль миграций и на то, что сфера реальных родственных отношений (близость "по крови") слишком узка, чтобы иметь какое-либо политическое значение. К тому же, идея изначальной данности не позволяет объяснить, почему из некоторых изначально данных групп, верящих в свое происхождение от общих предков, развились нации модерна, а из других - нет. В целом, недавняя полемика показала, что изначальность - это невнятное и не социологическое понятие (с. 155).

Автор же доказывает, что обе крайние позиции в споре 'hнструменталистов" и "изначальников', т.е. сторонников социальной инженерии и органического национализма, имели много общего. И те, и

те сводили этничность и нации к чему-то другому (будь это рациональный интерес политических элит или аффекты), вырастающее на почве изначальной коллективной веры и представлений. Обе концепции игнорируют различие между этносом и нацией и потому не позволяют поставить вопрос о том, почему из некоторых этносов вырастают нации модерна.

Интересно, что возможны и промежуточные позиции. Можно, например, признавать извечность этносов и связывать происхождение наций и национализма с эпохой модерна (W.Connor, D.Horowitz).

Автор уделяет внимание и позиции, разделяемой Джоном Армстронгом и некоторыми историками, для которых "нация" есть современный эквивалент существовавших и до эпохи модерна этнических идентичностей, каковые наблюдаются на протяжении всей писаной истории (Armstrong J. Nations before Nationalism. - Chapel Hill NC: University of North Carolina Press, 1982). Различение членов своей этнической общности и чужаков присутствует, по мнению Армстронга, в любом языке и составляет основу для поддержания стабильных границ между этническими группами. Совокупности восприятии и установок, которые мы называем этносами, возникают и исчезают на протяжении всей истории. Некоторые из них, обрастая своими мифами и символами, существуют веками и в Новое время становятся основой для возникновения "национальной" идентичности. Армстронг различает этничности до эпохи модерна, являющиеся устойчивыми групповыми идентичностями, которые, как правило, не создают собственной политической системы, и нациями эпохи национализма, когда сознание этнической идентичности становится побудительным мотивом для формирования независимых политических структур. Тем не менее он считает, что нации существовали и до эпохи модерна.

Таким образом, для него этничность извечна. Но, в отличие от участников рассмотренных выше споров, он считает, что ее поддерживают определенные социальные границы, а не изначальные привязанности или родственные связи. Он рассматривает циклическое развитие наций (зарождение, трансформации и растворение). При этом национализм выступает как часть длинного цикла развития этноса и оказывается возможным не только в эпоху модерна, но и в предшествующие периоды.

Вопрос о нациях до эпохи модерна стал предметом исследований многих историков. Сейчас большинство историков сходятся в том, что

национализм возник впервые только в XVIII в. Однако вопрос о нациях более сложен. Так, историки ведут спор о том, существовали ли нации в средние века (Reynolds S. Kingdoms and communities in Western Europe, 900 - 1300. - Oxford: Clarendon press, 1984). Некоторые исследования показывают существование отчетливых национальных чувств в Англии XVI в., а возможно, и раньше. При этом подчеркивается роль протестантизма и перевода Библии и богослужений на местный язык. Все это с новой силой ставит вопрос о характере связи между этичностью, существовавшей до Нового времени, и нацией, возникающей в эпоху модерна.

Некоторые авторы приходят к различению двух типов наций: непрерывно существующих на протяжении тысячелетий (армяне, евреи, греки) и возникающих в эпоху модерна наций, которые можно рассматривать как "выдуманные" пспитическими элитами. Их формирование бывает тесно связано с печатным словом и современными средствами коммуникации.

Вопрос о соотношении политических и культурных аспектов наций и национализма автор рассматривает более подробно на примере концепции Дж.Хатчинсона (J.Hutchinson. Modern nationalism. - London: Fontana, 1994), оценивая его работу как пионерскую и весьма стимулирующую. Не отрицая важности "политического национализма", Хатчинсон подчеркивает значение культурного национализма, стремящегося к моральному возрождению сообщества. Обе формы национализма чередуются во времени: когда ослабевает один, усиливается другой, и наоборот. Культурный национализм, в отличие от политического, считает государство внешним фактором и видит сущность нации в ее особой цивилизации, вытекающей из ее неповторимой истории, культуры и характера местности, в которой разворачивалась эта история. Для культурных националистов нации являются изначальным выражением индивидуальности и творческих сил природы; естественными общностями, включающими, подобно семье, органическое бытие индивидов. Поэтому культурный национализм направлен на восстановление единства нации и на ее возвращение к собственному жизненному принципу.

Для культурного национализма важны историческая память и системы культурных символов. Но это не значит, что такой национализм является реакционной силой. Он обращается к прошлому, чтобы 'ЬозродитВ' нацию; он стремится примирить традиционализм и модернизм

и объединить их усилия для созидания цельной и уникальной идентичности автономного сообщества, способного выжить в современном мире. Такие движения постоянно возрождаются на протяжении истории, например, во времена кризисов в развитых индустриальных обществах.

Модернистская концепция наций, с точки зрения Хатчинсона, имела то достоинство, что подрывала доверие к некритическим европоцентристским и националистическим допущениям, на которые опирались многие исследования человеческого прошлого. Но в то же время Хатчинсон не принимает эту концепцию. Он стремится показать, что политизированное отношение к этничности существовало и до эпохи модерна. А в эпоху модерна оно не стало всеохватывающим. Структуры этнических групп, существовавших до эпохи модерна, имели существенное значение для формирования наций модерна. Политические лидеры и элиты зависели от предшествующих этнических традиций и культур, в частности, коллективной памяти и символов.

Высоко ценя "монументальный, прокладывающий новые пути анализ средневековых цивилизаций Среднего Востока и Европы и этнических идентичностей' (с. 181), осуществленный Дж. Армстронгом в вышеназванной работе, автор еще раз возвращается к ней как примеру настоящего анализа того, как этническое прошлое влияет на формирование наций модерна. Армстронг утверждает, что для понимания интенсивной групповой идентичности, которую мы называем нацией, необходимо исследовать механизмы, посредством которых некоторые этнические идентичности сохраняли существование на протяжении столетий. Для понимания наций и этничностей необходима перспектива истории 'больших длительностей" (в духе французской 'Школы Анналов"). Такая перспектива способна изменить и наше видение национализма эпохи модерна, представив его фазой в многовековом цикле жизни этнического сознания. С точки зрения Армстронга, этносы и нации нельзя противопоставлять друг другу, так как между ними существует непрерывная связь. В основе и тех, и других лежат длительные и устойчивые групповые восприятия и образы. Армстронг подчеркивает универсальность оппозиции:"мы" - "чужаки". Понятижака" (гоя, варвара, немца) существовало у всех народов, а понятие "своего" определялось чувством границы между " ими" и "чужаки"'. Такси подход позволил Армстронгу показать, что этническая идентичность является не единой и неизменной сущностью, а исторически изменчивой

реальностью. Ее определенность конституируется границей. Для поддержания последней очень важны символы и оправдывающие мифы. В то же время наличие определенной территории, по Армстронгу, не является необходимым атрибутом этноса, что означает, по мнению Смита, что для него этничность выступает как часть континуума форм социальной организации, в первую очередь таких, как классы и религиозные общности.

Мифы, символы и коммуникация являются тремя главными моментами объяснений длительного сохранения этничесских идентичностей в эпохи, предшествующие модерну. Самым общим фактором является различие образов жизни, выражающееся в различных ментальных установках. Армстронг описывает две большие общности, своего рода суперэтносы средних веков: Европу и Средний Восток. Европа - мир оседлого сельскохозяйственного населения, Средний восток - мир кочевников. Для первой идеал -гарантированный, защищенный кусок' 'своей" земли, для второго - оазис в безграничной пустыне кочевья. В первой принцип социальной организации - территориальный. Во втором - родовой. Этот контраст подкрепляется и усиливается средневековым христианством и исламом, которые обеспечивают две великие цивилизации символами и оправдывающими мифами. Будучи ближайшими соседями, они являли друг для друга образец "чужака" и сказали огромное влияние на формирование этнических идентичностей в своем лоне. Армстронг исследует также наследие различных типов городов и империй, политических систем, языка и их вклад в длительное поддержание этнической идентичности и этнических границ. "Никакая другая работа не пытается свести воедино такое разнообразие материала -административного, правового, военного, архитектурного, религиозного, лингвистического, социологического и

мифологического, - чтобы выстроить из него множество образцов постепенного формирования национальной идентичности" (с. 185)

Армстронг прослеживает причинные цепи длительных влияний, которые способствовали сохранению этнических идентичностей и создавали основу для становления наций модерна. Ему удается показать особую роль "мифо-символических комплексов". Армстронг, таким образом, показывает сложную картину, которая уже не позволит нам считать нации модерна ' 'сконструированными". Однако он не дает никакой теории, т.е. единой объяснительной схемы, в духе,

например, Геллнера. Некоторым это, может быть, покажется недостатком работы Армстронга. Для Смита, это - одно изее больших достоинств.

Давая столь обстоятельный обзор значительных исследований наций и национализма, Смит упомянул и собственные работы. Он был учеником и последователем Геллнера и начинал с исследования генезиса национализма. Постепенно его перестала удовлетворять модернистская парадигма, которая придавала слишком большое значение творчеству националистических лидеров и политической элиты, но не могла объяснить, почему националистические движения могли становиться столь широкими, захватывая средние и низшие слои общества и порождая такое кипение страстей.

Поэтому он отошел от исследования национализма как идеологии, углубившись в историческую социологию наций и национализма. Объект его анализа сместился от национализма - к нациям; а от них - к этносам, на основе которых формировались и от которых наследовали свои отличительные черты нации модерна. Становилось ясно, что хотя национализм как идеология сформировался в основном в конце XVIII в. (в Англии и в Голландии -раньше), однако мифы, память, ценности, традиции, символы и чувства, на которые он опирался, уходят своими корнями, по крайней мере, в средневековье.

В древности и в средние века этничность играла большую роль, чем ей приписывают модернистские концепции. В древности были и этнические меньшинства, и диаспоры, и пограничные этносы, и даже этнические государства, т.е. государства, в которых доминировал определенный этнос, например, древний Египет или средневековая Япония. "Я стал рассматривать совокупность мифов, символов, памяти, ценностей и традиций, вытекающих из общего опыта народа, жившего вместе на протяжении многих поколений, как определяющие элементы культуры, из которых возникают этнические группы. В то же время превращение их в обладающие самосознанием этнические сообщества было во многом результатом внешних факторов" (с. 192), таких как виды деятельности, расселение, способность группы мобилизоваться в периоды военных конфликтов, в результате чего возникала коллективная память о победах и поражениях. Особое значение имеют организованная религиозная традиция, священные тексты и священные языки, жречество. При формировании этнической

общности играют роль традиции и символы любого рода, праздники, габитус, язык и т.д. и т.п. Смит особо подчеркивает роль коллективной памяти, так как именно она, а вовсе не реальное общее происхождение, важна для формирования этнической общности.

Есть нации, сохраняющие ключевые моменты своей идентичности на протяжении тысячелетий, каковы греки, китайцы, японцы, армяне, евреи. А в таких регионах, как Эфиопия, современная Индия, Балканы, мы видим последовательность возникающих, расцветающих и исчезающих этнических сообществ.

Таким образом, нация, и как форма общности, и как идеал, имеет глубокие исторические корни. В наши дни нации превратились в норму социальной и политической организации, а национализм стал самой распространенной формой организации. Никакие наднациональные общности не могут порождать чувства верности и привязанности. Это относится и к "европейской идентичности". "А что касается предсказаний о глобальной культуре, то они упускают из вида укорененность культуры во времени и в пространстве, а также зависимость идентичности от наличия коллективной памяти. Неимперская "глобальная культура", не привязанная ни к месту, ни ко времени, эмоционально нейтральная, лишена памяти, а значит, и идентичности; или она будет не более чем постмодернистской смесью национальных культур и распадется на составные части. Сейчас у нации нет серьезных соперников, способных привлекать чувства и верность большинства людей" (с 195).

В то же время, указание на значимость этнических корней наций модерна не отменяет признания отличий между нациями и этносами. Нации обладают чертами, которых нет у этносов: четко ограниченной территорией или "родиной", публичной культурой, экономическим единством и системой всеобщих гражданских прав и обязанностей. При этом нации, как и этносы, обладают собственными именами, мифами об общем происхождении и коллективной исторической памятью. Учет как общих черт, так и различий между нациями и этносами, помогает понять, каким образом нации выходят за пределы этносов и даже могут включать в себя разные культурные сообщества.

Автор подчеркивает необходимость серьезного исследования каналов, по которым идентичность передается от этносов к нациям.

При этом нельзя игнорировать расхожие националистические сюжеты 'Героического прошлого" или ' 'родной земли".

Смит завершает свой обзор основных работ и подходов в исследовании наций и национализма обращением к современным публикациям, в которых возвещается будущее безнациональное состояние мира. Эта тема распространена в постмодернистской литературе, однако, как показывает автор, в ее основе лежит модернистский тезис о недавнем и искусственном происхождении наций. Например, Уильям. Макнейл (McNeil W. Polyethnicity and national unity in world history. - Toronto: Univ. of Toronto press, 1986) полагает, что только варварское общество моноэтнично, тогда как на стадии цивилизации нормой является полиэтничность. Для цивилизации характерны большие империи, возникающие в результате завоеваний оседлых племен кочевыми племенами. В таких государствах есть центр и периферия, они заселены разными этносами. Возникновение городов способствует дальнейшему смешению этносов: города всегда полиэтничны. Лишь около 1700 г. начинает утверждаться идеал независимости этнически однородного населения. Это не в последнюю очередь связано с распространением демократических идеалов, которые в ту эпоху рядятся в античные одежды. Политическим идеалом выступают античные города-государства: Афины, Спарта, республиканский Рим, которые были моноэтничными. Но еще более важными факторами были: рост публики, читающей на местном языке; быстрый рост населения и миграция из деревни в города этнически однородного населения; новые требования к обучению и воспитанию войск. Результатом этой сложной совокупности факторов, действовавших на фоне революционных войн, было придание нового смысла гражданскому единству и братству, в результате чего и появился национализм с его мифом о национальной идентичности и братстве.

Однако две мировые войны достаточно показали, по мнению Макнейла, страшные последствия национализма и идеала национального государства.

Итак, нации и национализм, для него - временное и преходящее явление, возрождение варварского идеала этнической чистоты. К тому же, для Макнейла (как и многих других современных авторов) национальная однородность существует только в царстве идеологических мифов; а социальной реальностью была и остается

полиэтническая иерархия. Это верно даже относительно современных западноевропейских национальных государств.

Будущее всего мира и любого государства, по мнению Макнейла- это полиэтническая иерархия. Для подтверждения Макнейл ссылается на процессы эмиграции и иммиграции, увеличение массы иностранных рабочих в развитых странах, на современные системы коммуникации, транснациональные корпорации в экономике, формирование международных военных структур и пр.

Критикуя модный постмодернистский тезис о том, что глобализация и современная коммуникация приведут к исчезновению наций и национальных идентичностей, Смит отмечает, что данный тезис опирается на модернистскую идею о сравнительно недавнем и искусственном происхождении наций, поэтому против него действенны те же самые аргументы, что и против модернистской парадигмы. К тому же, на протяжении длительной истории национальное государство и полиэтничность существовали в симбиозе (с. 200-201). Этническая идентичность, по утверждению Смита, подобна луковице или концентрическим кругам: может быть идентичность в более широком и более узком смысле. Человек может быть членом определенного клана, шотландцем, патриотом Великобритании и европейцем. Это совсем не то же самое, что так называемые "множественные идентичности" (этноса, класса, профессии и т.п.), которые могут вступать в непримиримые противоречия. Нет, '¡луковичный' этнические идентичности опираются одна на другую.

Поэтому все разговоры о глобализации и об обществе постмодерна, в котором якобы национальные идентичности расщепляются, раскалываются, испаряются и пр., кажутся автору поспешными и необоснованными. Никогда раньше, как он подчеркивает, не существовали общества полной национальной однородности; а в современных обществах вовсе не наблюдается полного расщепления национальной идентичности.

Одной из излюбленных тем постмодернизма является конец национальных государств и национализма вследствие процессов глобализации, которые усиливают экономическую и политическую взаимозависимость государств. Параллельно формируются, как утверждают постмодернисты, глобальная организация общества, Тлобальная идентичность" и 'глобальная культура". Однако автору кажутся нереалистическими утверждения подобного рода. Дело в том,

что национальные государства и раньше не были полностью независимыми друг от друга в экономическом и политическом отношении.

Что же касается роли современных средств коммуникации, то автор ссылается на исследование Филиппа Шлезингера (Schlesinger Ph. Media, state and nation: Political violence and collective identities. - L.: Sage, 1991), показывающего, что современные информационные технологии и электронные средства массовой коммуникации, к которым апеллируют обычно защитники тезиса о глобализации культуры, могут оказывать разное воздействие на разные классы, регионы и этнические сообщества. Во многих случаях они вызывают укрепление (возрождение) уже существующих этнических идентичностей или формирование новых. Ряд авторов, например Альберто Мелуччи (Melucci A. Nomads of the present: Social movements and individual needs in contemporary society. - L.: Hutchinson Radius, 1989) показывают, что в современных постиндустриальных обществах возрождаются этнонациональные движения. В современных обществах, по мнению Мелуччи, как раз следует ожидать дальнейшего развития таких движений, ибо они дают современному человеку возможность обрести как индивидуальную идентичность, так и солидарность с определенной группой.

В целом Смит отмечает, что постмодернистские концепции 'постнациональной" глобальной эры страдают отсутствием глубокого исторического анализа наций и этничности. Этим отличаются также многие современные дискуссии о возникновении новой "европейской" идентичности, которая якобы должна поглотить и нивелировать прежние европейские национальные идентичности.

Смит рассматривает также феминистские подходы к проблемам наций и национальности, например, работы, в которых исследуется роль женщин в национальных движениях или формировании национальных идеалов. Некоторые феминистки доказывают, что нации - это изобретение мужчин, поэтому нации разделяют и противопоставляют людей, а женская культура будет объединять их. Автор признает, что гендерный подход к этногенезу и национализму открывает некоторые интересные и важные аспекты. В рамках этого подхода получен важный эмпирический материал. Однако он слишком слаб для того, чтобы претендовать на какие-то убедительные объяснительные схемы.

В заключение автор отмечает, что в области исследований этничности, наций и национализма царят разногласия по всем вопросам, начиная с определения нации и этноса. Нет теоретической схемы, способной преодолеть все разногласия. Тем не менее исследования, выполненные с разных позиций, существенно раздвинули горизонт наших представлений об этносах и нациях.

З.А.Сокулер