CC BY
68
2000.02.012. ЧЕЛОВЕК СТОЛЕТИЯ: ЮЛИЙ БОРИСОВИЧ ХАРИТОН. Под. ред. Михайлова В.Н. - М.: ИздАТ, 1999. - 664 с.
В ряду ученых, оказавших заметное влияние на развитие человеческой цивилизации, по праву находится выдающийся физик и государственный деятель, отец советской атомной бомбы, академик Юлий Борисович Харитон. Цель этой книги состоит в том, чтобы попытаться через воспоминания самого Ю.Б.Харитона, а также самых разных людей - друзей, близких, учеников и коллег - понять, что за человек пятьдесят лет стоял во главе крупнейшего ядерного центра Советского Союза (с. 5).
Жизнь Юлия Борисовича Харитона практически совпала с XX веком: он родился 14 февраля 1904 г. и умер 19 декабря 1996 г., не дожив двух месяцев до 93 лет. Трудно вспомнить имя другого ученого, жизнь которого охватила бы такой огромный период, насыщенный знаменательными событиями и великими научными открытиями и изобретениями. Его юные годы не были безмятежными. Харитон родился в Петербурге. Его отец, Борис Иосифович Харитон, был известным журналистом — главным выпускающим редактором ежедневной газеты "Речь" (центрального органа Партии народной свободы). Он тесно сотрудничал с такими лидерами кадетов, как П.Н.Милюков, И.В.Гессен, В.Д.Набоков, И.И.Петрункевич. В 1922 г. он вместе с десятками других отечественных либералов был выслан из России на печально знаменитом "философском пароходе". Обосновавшись в Риге, издавал там газету для русскоязычных читателей. В 1940 г. после оккупации Латвии Красной армией был арестован и погиб в лагере. Однажды уже в конце 80-ых годов Юлий Борисович признался, что всю жизнь, за исключением последних 10-15 лет, опасался репрессий, которым могут подвергнуть его или его семью (с.307).
Мать будущего ученого, Мирра Яковлевна Буровская (известная под сценическим псевдонимом Биренс), была актрисой Московского художественного театра. Зиму она работала в Москве, и только летом семья имела возможность собраться на даче. В 1911 г., когда сыну было семь лет, она уехала в Германию, где вышла замуж за видного психиатра. После отъезда жены Борис Осипович взял детям (от первого брака у него остались две дочери) воспитательницу Розалию Ивановну Лоор. Дети звали ее Ролли. По существу она заменила Юлию и его сестрам мать. Именно ей дети были обязаны хорошим знанием немецкого языка.
Атмосфера, царившая в семье, как отмечают в своих воспоминаниях Я.Б.Зельдович и Б.Коновалов, скорее способствовала развитию гуманитарных склонностей. Даже назвали юного Харитона Юлием в честь дяди, известного ученого-историка. Так что не семья пробудила интерес мальчика к технике. Это было веяние времени. Газеты писали об электрификации и воздухоплавании, и когда отец увидел, что Юлий заинтересовался вопросами воздухоплавания, то выписал ему специальный журнал по авиации. Школу Харитон окончил в 1919 г. — пятнадцати лет от роду. Но в высшие учебные заведения в ту пору принимали только с шестнадцати. Лишь в следующем 1920 году Харитон становится студентом электромеханического факультета петербургского Политехнического института. Может быть, он стал бы со временем крупным электротехником. Но, к счастью (как он сам считает, ему тогда невероятно повезло), он попал в группу, где общий курс физики читал Абрам Федорович Иоффе. Лекции проходили в большой физической аудитории главного корпуса института, и хотя она, как и все здание, не отапливалась, тем не менее, всегда была переполнена студентами, укутанными в пальто, телогрейки с теплыми шапками на головах. После первых нескольких лекций Абрама Федоровича Харитон понял, что физика гораздо шире и интереснее электротехники. На втором семестре, весной 1921 года, он перешел на физико-технический факультет, организатором и деканом которого был Иоффе.
Этот блестящий ученый, физик с мировым именем, сыграл огромную роль не только в судьбе Харитона, но и многих других выдающихся деятелей отечественной науки. Его заслуга не только в том, что он вырастил целую плеяду замечательных физиков, но и создал первый Физико-технический институт, который теперь носит имя А.Ф.Иоффе. Ученик и один из ближайших помощников Иоффе — его заместитель по Физико-техническому институту, в 25 лет получивший звание профессора Политехнического института,
Николай Николаевич Семенов стал учителем и наставником Юлия Борисовича Харитона. Юлий Борисович вспоминал: "После окончания первого курса в моей жизни произошло другое знаменательное, важнейшее событие. Меня (семнадцатилетнего) как-то вызвал Николай Николаевич Семенов. Мы с ним прошли в парк Политехнического института. До сих пор помню ту скамейку, на которой мы сидели. Семенов предложил мне начать
работать в лаборатории, которую он собирался создать... Одновременно со мной он тогда пригласил Александра Филипповича Вальтера и Виктора Николаевича Кондратьева. С осени 21-го года мы начали работу в Физико-техническом институте..." (с. 72).
Когда в 1924 году торжественно отмечался первый выпуск физико-технического факультета (среди выпускников были Кондратьев, Вальтер, а Харитон закончил факультет на год позже), Семенов воздал должное этим трем энтузиастам. "Чтобы лучше оценить деятельность Вальтера, Кондратьева и Харитона, стоит напомнить, в каких условиях нам приходилось начинать строить свою лабораторию в 1921 году. В маленькой комнате Политехнического института я и три студента второго курса приступили к созданию лаборатории, сложив посередине печку-буржуйку с выводом в окно трубы. Затем был водружен бак, и трое студентов с ведрами ежедневно «изображали» водопровод. В этой комнате, или в этом аду, среди дыма и холода были выполнены три работы. Тесно было ужасно... И все-таки в таких тяжелых условиях все три работы сразу пошли в ход" (с. 203).
По существу Николай Николаевич, по словам Харитона, был одним из тех, кто предопределил наш успех в решении урановой проблемы. "Однако, — подчеркивает Харитон, — неправильно ограничиваться утверждением, что он в своем институте подготовил основные кадры ядерщиков. Яков Борисович Зельдович, например, — это самородок... В восемнадцать лет это был уже сильный физик, не имевший по существу систематического образования. Зельдович — это совершенно фантастическая фигура. Первым его увидел С.З.Рогинский. Это было в 1930 г., Зельдовичу тогда было всего 16 лет. Зельдович вместе с другими рабфаковцами оказался в институте на экскурсии. Рогинский обратил внимание на то, что один парнишка задает какие-то очень серьезные вопросы... Он немедленно попросил Н.Н. принять его в институт, и Н.Н. удалось это сделать. Н.Н понял, что собой представляет Зельдович, почти сразу. Работали они, как говорится, на равных » (с. 46).
В ходе телемоста между двумя студенческими аудиториями —советской и американской, состоявшегося 5 марта 1988 г., Харитон, впервые оказавшись перед мировой теле аудиторией, сказал: "Должен признаться, что я начал работать над атомной бомбой... в 1926 году. Звучит это довольно странно, но это утверждение не лишено смысла. В 1926 г. мне было 22 года, и я работал в лаборатории электронной химии ленинградского Физико-технического института" (цит. по:313).
Именно тогда один из основоположников химической физики Николай Николаевич Семенов заинтересовал сотрудника своей лаборатории Юлия Харитона исследованием выхода света при реакции окисления паров фосфора. Проводя опыты вместе с Зинаидой Вальта, Харитон обнаружил удивительное явление, от которого, по словам Юлия Борисовича, "сразу глаза полезли на лоб". Оказалось, что при достаточно низких давлениях кислорода пары фосфора не вступали в реакцию, и никакого свечения не было. Но картина совершенно менялась, когда величина давления впущенного кислорода достигла некоторого критического значения. Полученные результаты были настолько парадоксальны, что один немецкий химик, Боденштейн, напечатал статью, в которой категорически утверждал: Харитон и Вальта ошиблись, такого явления не может быть. А Боденштейн был в то время "столпом" химической кинетики. Тем не менее через некоторое время ему пришлось признать, что ошибался он, а не молодые советские физики.
Открытие этого явления в дальнейшем легло в основу созданной Семеновым теории разветвляющихся цепных реакций, за которую он был в 1956 г. удостоен Нобелевской премии. И тщательная, убедительная, безупречная в экспериментальном отношении работа Харитона и Вальта стала первым толчком к созданию этой весьма важной для современной химии и ядерной физики теории. Таким образом, действительно, атомная тематика в научной биографии Юлия Борисовича оказалась предопределенной еще в молодости.
Вскоре после замечательных экспериментов с парами фосфора в 1926 г. Харитон, при содействии А.Ф.Иоффе и П.Л.Капицы, был послан на два года в научную командировку в Кембридж в знаменитую Кавендишскую лабораторию, которую в то время возглавлял сам Резерфорд. Кембридж в ту пору был мировым центром зарождающейся ядерной физики, а лаборатория Резерфорда лучшей в этой области. Там под непосредственным руководством будущего первооткрывателя нейтрона Дж. Чедвика Юлий Борисович увлекся, казалось бы, совсем неожиданной для себя темой — предельной
чувствительностью глаза к световым квантам. В результате в 1928 г. он защитил диссертацию на степень доктора философии "О счете сцинтилляций, производимых альфа частицами".
Пребывание в легендарной лаборатории Резерфорда стало важной вехой в формировании Юлия Борисовича как физика и как человека. Харитона поразила простота экспериментальных средств и методик, которыми пользовался сам Резерфорд и его школа. В Кембридже Харитон почувствовал, и это "въелось" в него на всю жизнь, что если хорошо подумать, то любую проблему всегда можно решить простыми средствами и с небольшими затратами. Находясь в постоянном контакте с выдающимися физиками, он впитал демократические традиции европейской научной школы. Немалое значение для Харитона имело и общее расширение кругозора, знакомство с традициями и культурой Запада. Помимо всего прочего, к хорошему знанию немецкого теперь прибавилось знание английского и французского языков, что также немаловажно для ученого.
В Ленинград он вернулся повзрослевшим, набравшимся и научного, и жизненного опыта. Вскоре изменилась и его личная жизнь. В 1929 г. он женился на балерине Марии Николаевне Жуковской. Этот брак оказался долгим и счастливым.
Оказавшись на родине, Харитон решил круто изменить направление своей научной деятельности. В первую очередь, на это повлияло то, что он увидел в Германии. Его насторожил поднимающий голову фашизм, и он пришел к мысли о неизбежной войне СССР и Германией в будущем. В результате, по его словам, он "после непродолжительного экскурса в область биофизики (проведенных совместно с Г.М.Франком измерений длин волн и интенсивности митогенетического излучения) перешел к систематической работе над вопросами теории взрывчатых веществ" (с. 314). В начале 30-х годов Харитон в рамках Физико-технического института создает лабораторию взрывчатых веществ, которая после организации Института химической физики вошла в его состав. Пройдет немного времени, и он станет признанным авторитетом в науке о взрыве. После начала Великой отечественной войны Харитон был прикомандирован к одному из институтов Наркомата боеприпасов и до конца войны участвовал как в работах по боевому использованию суррогатированных взрывчатых веществ, так и в разработке кумулятивных гранат и снарядов. За эти работы Харитон был удостоен первой своей правительственной награды — ордена Красной Звезды.
Казалось, Юлий Борисович навсегда посвятил себя изучению процессов горения и взрыва, детонации конденсированных взрывчатых веществ. Однако увлеченность физикой не проходила. Она заставляла обращаться все к новым ее разделам, превращая его в энциклопедически образованного ученого. Не случайно с 1929 по 1946 гг. он был заместителем ответственного редактора "Журнала экспериментальной и теоретической физики". В конце 30-х годов он развивает общую теорию разделения изотопов методом центрифугирования и вместе с Я.Б.Зельдовичем выполняет и публикует серию пионерских основополагающих работ по теории цепной реакции деления урана. Эти работы, наряду с другими исследованиями советских физиков, послужили фундаментом последующей работы над атомной бомбой. Когда Харитон узнал о том, что американцы взорвали экспериментальное устройство, первое чувство, которое он испытал, была досада. Советская физика в теоретическом плане к этому была, по сути, готова еще в канун войны. Во многом благодаря базе, заложенной в предвоенные годы, советская физика сумела быстро решить сложную атомную проблему (с.213).
В конце 1941 г. стали поступать агентурные сведения о начавшихся масштабных работах по урановой проблеме в Великобритании, а затем в США. Одновременно, прямо с фронта, Г.Н.Флеров стал настойчиво атаковать письмами И.В.Курчатова и уполномоченного Государственного Комитета Обороны (ГКО) по науке С.В.Кафтанова, обосновывая безотлагательную необходимость вернуться к урановой проблеме и работе над атомной бомбой. Весной 1942 г. он обратился с письмом непосредственно к Сталину. Примерно в это же время в ГКО страны было направлено письмо о необходимости создания научного центра по проблеме ядерного оружия, подписанное С.В.Кафтановым и А.Е.Иоффе. 11 февраля 1943 года ГКО принял специальное решение об организации научно-исследовательских работ по использованию атомной энергии. И.В.Курчатов был назначен их руководителем. Курчатов немедленно привлек Харитона к наиболее ответственной части работ. Выбор Курчатова был не случаен. Они были знакомы с 1924
года и особенно тесно сблизились в конце тридцатых годов, когда оба включились в исследования по ядерной физике.
Именно Курчатов разглядел в Харитоне крупного ученого-организатора. До этого считалось само собой разумеющимся, что "стезя" Харитона — это чистая наука. Его облик, характер не вязались со сложившимся представлением об ученом-организаторе. Но Курчатов сумел увидеть, что за мягкостью Харитона скрывается железная воля, за неумением просить за себя — полная самоотдача общему делу, за добротой, интеллигентностью — принципиальность, неспособность идти на компромисс с совестью. Глубокие знания, аналитический ум, редкая работоспособность Харитона были очевидны для всех. Курчатова и Харитона связывали очень теплые, дружеские отношения до самого последнего дня жизни Игоря Васильевича. Он умер буквально на руках у Харитона. Юлий Борисович тогда лечился в санатории "Барвиха", и Курчатов приехал его навестить. Был оживлен, говорил о предстоящей поездке во Францию. Вдруг умолк на полуслове во время беседы на садовой скамейке и тяжело привалился к плечу Харитона...
В 1946 году на юге Горьковской области, на границе с Мордовией в старинном городе Сарове, получившим название Арзамас-16, был создан строго засекреченный центр по разработке ядерных зарядов — Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики (ВНИИЭФ). Основателем и бессменным руководителем этого института стал Юлий Борисович Харитон. Как писал впоследствии сам Харитон, "в течение многих лет я был научным руководителем "нашего Лос-Аламоса" — института экспериментальной физики в закрытом городе Арзамасе-16" (с. 181).
В последний раз Юлий Борисович приезжал в служебный кабинет в конце июня 1996 года. А двумя месяцами ранее, 23 апреля, он последний раз обратился к научной аудитории, когда один из участников конференции, состоявшейся в Сарове, заговорил в своем докладе о заслугах Юлия Борисовича. По свидетельству его коллег В.Б.Адамского и Ю.Н.Смирнова, Харитон встал, попросил у председательствующего микрофон и, подбирая слова, произнес: "Я не могу не отметить, что представление меня как важнейшей фигуры в создании советского ядерного оружия неверно. В оправдание автора доклада могу только сказать, что вопрос этот очень сложный... Но я не могу не сказать, что самый крупный вклад в создание советского ядерного оружия вложен Яковом Борисовичем Зельдовичем и Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Это поистине гениальные люди. И важнейшие соображения, позволившие создать ядерное оружие, связаны с их работами... Но кроме непосредственно разработки ядерного оружия, имеется еще огромный круг вопросов, без решения которых никакое ядерное оружие сделано быть не может. Всем этим, в том числе и вопросами ядерного оружия, ведал замечательный физик Игорь Васильевич Курчатов — человек поразительный, потрясающе талантливый и с удивительными организационными способностями, которыми я совершенно не обладаю" (цит. по: с.315).
В силу своей необычайной скромности Юлий Борисович искренне культивировал представление о второстепенности той роли, которую он лично сыграл в гигантском по масштабу и ответственности деле. А многолетняя абсолютная засекреченность тематики, которой он занимался и руководил, способствовала этому. Это сейчас известно, что Харитон был вовлечен Курчатовым в советский атомный проект с первых дней его становления, и что именно Курчатову и Харитону наша страна обязана созданием ядерного оружия.
Груз, который нес Харитон уже в первые годы реализации советского атомного проекта, был невообразимым. Конечно, основная задача — как можно быстрее создать атомное оружие — была ясна. Но сначала необходимо было собрать в едином коллективе, в одном центре профессионалов-единомышленников и обеспечить им условия жизни и работы. И все это — под присмотром спецслужб, в обстановке жесточайшей секретности и при постоянном диктате высоких кремлевских "опекунов". Его непосредственным начальником стал на долгие годы, по существу, не столько Курчатов, сколько всемогущий Л.П.Берия. Интересно, что Юлий Борисович лично высоко оценивал деятельность Берия в атомном проекте. Слышать это было странно, по словам сотрудника ВНИИЭФ В.А.Афанасьева, тем более что в сейфе Берия лежало личное дело отца Юлия Борисовича — "врага народа". Компромата на Юлия Борисовича по тогдашним меркам было много и это не могло не отразиться на его поведении в то время и позже.
Вопрос создания советского ядерного оружия воспринимался тогда, как вопрос жизни и смерти. Не случайно незадолго до первого взрыва на Семипалатинском полигоне
Харитон вместе с Курчатовым в присутствии Берии были с докладом в Кремле у Сталина. Тем не менее, в такой изматывающей, нервной атмосфере Юлий Борисович не только блестяще справился со своими задачами, но и сохранил редкое обаяние, искреннюю доброжелательность и внимание к окружающим его людям.
Уже на первом этапе работы его миссия оказалась столь же успешной, как и миссия легендарного научного руководителя американского атомного проекта Роберта Оппенгеймера. 29 августа 1949 г. на Семипалатинском полигоне успешно прошло первое испытание советской ядерной бомбы. За это достижение Харитон получил свою первую звезду Героя социалистического труда. С 1949 по 1954 г. Харитон (как и Курчатов) был награжден тремя звездами Героя.
И в то же время все участники проекта прекрасно понимали, что их ждала неминуемая расплата, если бы испытания окончились неудачей. Кроме того, благодаря успеху 1949 г. физике удалось избежать "чистки", подобной той, что произошла в биологии. Как отмечал в 1995 г. Э.Теллер, выдвигая Ю.Б.Харитона на премию Ферми, "буквально в последний год стало известно, что первый успех программы Курчатова-Харитона стал решающим фактором, убедившим Сталина не осуществлять уже запланированных мер против сообщества российских физиков, которые привели бы к уничтожению современной физики в России" (с.225).
Спустя еще четыре года, 12 августа 1953 г. был нанесен второй удар по самолюбию американцев. Тогда был испытан новый прибор, много более совершенный, чем первый. США признали, что по ряду показателей он превосходил аналогичные разработки в Америке (с.273).
А.Д.Сахаров сказал о Харитоне, что он — " Оппенгеймер советского проекта". Как отмечал и сам Юлий Борисович, существуют интересные параллели между ним и Оппенгеймером. Оба они родились в 1904 году в ассимилированных, образованных еврейских семьях (хотя об этом сам Харитон предпочитал не упоминать), были тезками, оба унаследовали от своих матерей любовь к искусству, поэзии и музыке. Оба в 1926 г. работали в Кавендишской лаборатории в Кембридже (но не познакомились там). Самая же главная параллель состоит, конечно, в том, что они оба были первыми руководителями первых ядерных оружейных центров своих стран.
Между ними существовала негласная внутренняя конкуренция. Недаром в начале 1949 г. один из наших ведущих физиков придумал короткий лозунг: "Главная задача — перехаритонить Оппенгеймера" (с.273). Как вспоминал сотрудник ВНИИЭФ В.А.Цукерман, не следует думать, что в наших исследованиях все было гладким и безоблачным. Случались обидные срывы. После экспериментов итоги подводились таким образом. Если, например, из шести пять были удачными, говорилось: "Пять-один в пользу Советского Союза". Если же, напротив, из трех опытов два — неудачных, говорили "Два-один в пользу Гарри Трумэна" (с.271).
В то же время, по мнению американского историка науки Д.Холлуэй, эти два ученых существенно отличались друг от друга — личностью и судьбой. Роберт Юлиус Оппенгеймер обрел всемирную известность после Хиросимы. Юлий Борисович Харитон оставался "секретным" до конца 80-х годов. В США миссия Оппенгеймера как научного руководителя атомного проекта закончилась с созданием атомного оружия. Оппенгеймер подвергся унижению в 1954 г., когда его лишили допуска к секретным данным. Напротив, Харитон долгие годы вплоть до 1992 г. продолжал возглавлять советских ядерщиков в Арзамасе-16, определяя научно-техническую политику в этой важнейшей для страны области. Оппенгеймер был сложным человеком, который прямо говорил о своих тяжелых переживаниях. Харитон обладал более целостной личностью, хотя условия его жизни были очень непростыми и даже драматическими, учитывая советские реалии тех лет.
Параллели между его биографией и биографией Оппенгеймера не совсем случайны. Юлий Борисович Харитон произошел из той же интеллектуальной европейской среды, что и многие видные физики его поколения. Сообщество физиков 20-х и начала 30-х годов XX века было международным. Физики не только читали одни и те же журналы и занимались теми же самыми проблемами; они собирались и работали в одних и тех же крупных научных центрах. Они считали себя частью широкого международного сообщества, но когда возникла необходимость, они с готовностью стали служить своим отечествам (с.235).
За тот период, когда Харитон стоял во главе ВНИИЭФ, совпавший с "холодной войной" и ядерной гонкой, в СССР были проведены сотни испытаний ядерного оружия. И
большинство соответствующих зарядов и конструкций были созданы и испытаны под руководством Юлия Борисовича, при его самом активном участии. По существу, он являлся одним из главных соавторов этих разработок, хотя формально и не фиксировал свое соавторство. Созданный Юлием Борисовичем небольшой вначале коллектив ученых-ядерщиков вырос в мощный, крупнейший в мире ядерный центр. Были заложены совершенно новые направления научных исследований и получены результаты, которые до сих пор остаются непревзойденными.
Успеху советского атомного проекта, как стало известно в последние годы, в определенной степени содействовала наша разведка, а также ученые, которые были против монополии США на ядерное оружие. Самые подробные и важные сведения были предоставлены советской стороне участником создания американской атомной бомбы, немецким физиком — теоретиком Клаусом Фуксом. По мнению бывшего заместителя директора ЦРУ Р.Клайна, "...Советский Союз благодаря материалам, которые добыли в Лос-Аламосе шпионы, выиграл около 5 лет. Я говорю о сроках создания атомного оружия" (цит. по: с.323).
Рассуждения о том, какой выигрыш во времени получили благодаря разведке советские ученые, стали одной из излюбленных тем. Как за океаном, так и в России журналисты иногда пытаются внушить мысль, что агентурная информация сыграла, чуть ли не главную роль в реализации советской атомной программы. Между тем, согласно мнению американских экспертов, которое высказывалось ими в то время, когда США еще обладали монополией на атомную бомбу, повторить успех Америки в этой труднейшей области, тем более в скором времени, не под силу никакой другой стране. И уж совсем нереально ждать подобных чудес от послевоенной обескровленной России.
Почти через 20 лет после первого советского атомного взрыва в американском "Бюллетене ученых-атомщиков" отмечалось: "Для того чтобы практически использовать такую разведывательную информацию, нужен был крупный и компетентный научный центр с накопленным опытом и нужными установками для выполнения работ по ядерным исследованиям и технике. Но даже и в таком случае никто не смог бы использовать данные разведки, чтобы направить свои собственные исследования по совершенно новому направлению, а смог бы лишь... избежать ловушек и тупиков. Короче говоря, такая информация позволила бы нации, уже находящейся на пути к созданию ядерной бомбы, лишь несколько ускорить ее разработку" (цит. по: с.325). Таким крупным и компетентным центром как раз и руководил Харитон.
Любопытна и современная точка зрения по этой проблеме американских ученых-разработчиков ядерного оружия:. "...Разведка экономила время, приближая тем самым дату проведения Советским Союзом первого испытания. С другой стороны, такая информация была полезна лишь в том случае, если она попадала к компетентным в техническом отношении ученым, способным правильно интерпретировать представляемые сведения. Со временем советская наука вышла на свой собственный путь и в течение десятилетия, последовавшего за первым ядерным испытанием, СССР добился успехов, сделавших его в полной мере конкурентоспособным" (цит. по: с.325).
В последние годы у Юлия Борисовича сформировалось настойчивое желание сделать доступным для историков и для общественности факты, относящиеся к начальному периоду нашего атомного проекта. И как только представилась возможность рассказать о том, что наш первый атомный заряд был сделан с использованием технической документации, добытой разведкой, Юлий Борисович незамедлительно, первым обнародовал этот когда-то сверхсекретный факт. Тем более что из советских физиков — разработчиков ядерного оружия лишь три-четыре человека, включая естественно, Курчатова, были, по свидетельству Харитона, посвящены в эту тайну. В Советском Союзе к тому времени существовали и свои разработки ядерной бомбы. Но, считая необходимым для первого испытания свести риск к минимуму, Юлий Борисович был за то, чтобы наш первый ядерный взрыв был произведен с максимально надежным зарядом. Поэтому советские ядерщики в интересах ускорения общего дела и ради безопасности страны отложили собственные, весьма перспективные разработки и использовали для первого атомного взрыва заряд с уже отработанной, проверенной американской схемой.
Юлий Борисович рассказывал, что такое решение пришло не от Сталина или Берия, как до сих пор иногда считают. Оно было результатом консультаций между ним и Курчатовым, а также с руководством атомного ведомства страны. Берия был поставлен в
известность и одобрил решение. "Учитывая государственные интересы, — подчеркивал
Юлий Борисович, — любое другое решение было бы тогда недопустимым.... Потом наши
люди сделали гораздо лучшие, более совершенные образцы. Очень скоро ими были созданы атомные заряды в несколько десятков раз меньшего веса и в несколько раз меньшим расходом активного вещества... Разработка же водородной бомбы была проведена советскими физиками совершенно независимо" (с.327).
Тогда же Юлий Борисович продемонстрировал твердость своих решений. Сталин незадолго до первого испытания атомной бомбы спросил у него, нельзя ли вместо одной бомбы из имеющегося для заряда количества плутония сделать две, пусть и более слабые, чтобы одна оставалась в запасе, он ответил отрицательно. Хотя уже тогда понимал, что такую попытку (и небезуспешную) можно было бы предпринять. Но только не в условиях, когда был столь важен именно гарантированный успех первого испытания. Основной довод Юлий Борисович видел в том, что, как он рассказывал, "наработанное количество плутония как раз соответствовало заряду, изготовленному по американской схеме, и излишний риск был недопустим" (цит. по: с.327).
Харитон и его сотрудники были действительно учеными мирового уровня. Это подтверждается тем, что второй ядерный взрыв последовал за первым менее чем через два года. Следующая атомная бомба, испытанная в СССР в 1951 г., была мощнее первой более чем в два раза. При этом ее диаметр был существенно меньше копии американской, и она была почти в два раза легче своей предшественницы.
Независимый характер стремительного прорыва СССР в область термоядерных взрывов подчеркивает исключительность работ, организованных и возглавленных Харитоном. Харитон, благодаря своей технической интуиции и физическим знаниям, внес огромный личный вклад в ускорение и обеспечение успеха этих работ. Этот вклад был ничуть не меньше вклада Оппенгеймера в успех Манхэттенского проекта. Также совершенно заслужена высокая оценка его роли в разработке и осуществлении более поздней советской программы лазерного термоядерного синтеза (с.226).
В чем же секрет "феномена Харитона"? Практически всех, кто знал, Юлия Борисовича поражали следующие его особенности. Во-первых, его интеллигентность. Это был интеллигент в его классическом, идеальном воплощении. Во-вторых, почти энциклопедическое знание физики. О чем бы ни приходилось с ним говорить, он очень быстро переключался с одной области физического знания на другую, и чувствовал себя абсолютно свободно. В-третьих, выдающийся талант организатора. В-четвертых, совершенно чудовищная работоспособность. На протяжении десятилетий Юлий Борисович работал по 14 — 16 часов в сутки. В-пятых, его необыкновенная дотошность, педантичность, умение вникать в любую "мелочь".
Харитон был не только ученым мирового класса, но и столь же великим конструктором, а его выдающийся вклад в науку и оборону страны мало с кем сопоставим. Это был человек, на которого можно было возложить большое государственное дело, и он справился с ним без излишней шумихи, надежно и эффективно. Петербургский интеллигент, скромный незаметный человек, чьи вежливые просьбы действовали на сотрудников безотказно, и чьи поручения выполнять считалось честью. Талантливый физик, чьи первые научные работы признаны классическими, отказавшийся от личной исследовательской работы ради большого ДЕЛА, которому была отдана вся жизнь. К тихому голосу этого человека прислушивались все советские лидеры — от Иосифа Сталина до Михаила Горбачева.
Невысокого роста, щуплый, с лицом аскета, с ровным приятным голосом. Безупречная аккуратность, даже элегантность выдавали в нем человека, прошедшего европейскую школу. Небрежности он не допускал и в поведении. Ю.Б. (как называли Харитона его друзья и коллеги) деликатно и непринужденно отдавал указания и поручения подчиненным, отнюдь не паинькам, а людям с характером и амбициями. Но делалось это так, что каждый почитал за честь выполнить поручение (с.437). Как вспоминал друг юности и всей жизни Харитона, академик А.И.Шальников, Юлий Борисович фантастически аккуратный человек. Всегда ровный, спокойный, он все неприятности прячет внутри себя. Это хорошо для окружающих, но плохо для него самого (с.215). Будучи интеллигентом высочайшей пробы, по словам сотрудника ВНИИЭФ Е.М.Рабиновича, Ю.Б., естественно, никогда не употреблял ненормативную лексику. Вершиной возмущения было слово "кабак!". Не раз, бывало, будучи недовольным состоянием дел, с
серьезным лицом, нахмурив брови, стукнет своим не очень тяжелым кулаком по столу и произнесет: "Это же кабак!". И все слушались: от генерала до самонадеянного юнца (с.429).
Практически все, знавшие Харитона, отмечали его исключительный талант организатора. Это позволило сначала собрать в единый коллектив специалистов высочайшего класса, а затем дать жизнь новым институтам, научным направлениям и невиданным ранее технологиям. Руководя большим количеством людей самых разных специальностей, уровней квалификации и склонностей характера, Юлий Борисович умел расспросить каждого, внимательно выслушать и поставить перед ним конкретную нужную для дела задачу. При этом он пользовался своей удивительной способностью убеждать людей, как бы поначалу ни складывался разговор. Он тонко чувствовал собеседника, при необходимости выдерживал паузу и никогда не допускал препирательства (с.433).
Харитон не только мастерски руководил созданным им необычайно пестрым и разнородным огромным коллективом, олицетворявшим многие специальности, но и поощрял неожиданные направления работ, которые, казалось, не имеют отношения к основной тематике. Созданное полвека назад, в общем-то, военное конструкторское бюро превратилось в мировой первоклассный центр, где плодотворно и ярко могли трудиться ученые масштаба А.Д.Сахарова и Я.Б.Зельдовича.
Сам Юлий Борисович отличался необыкновенной работоспособностью. В восемь утра он уже в институте. Днем получасовой перерыв на обед. И вновь работа — обычно до десяти, двенадцати часов вечера. Положенный ему двухмесячный отпуск он никогда не использовал полностью — больше месяца не отдыхал. И вообще никаких поблажек себе никогда не давал. Харитон жил по очень жестким, твердым принцип для самого себя. И в то же время он был очень доброжелателен, терпим к другим людям, чужому мнению. Многие годы он осуществлял руководство многочисленными разработками и исследованиями, проведением ядерных испытаний, обеспечением безопасности. Он обязан был принимать окончательные решения, нести личную ответственность за результаты работы и безопасность. Нагрузки, которые выдерживал Юлий Борисович, превышали возможности обычного человека и вызывали изумление (с.253). Уже в первые годы работы над бомбой врачи периодически вынуждали его временно перейти на щадящий режим. Но он его редко соблюдал. В 1959 г. он перенес первый много очаговый инфаркт миокарда, который затем повторялся в 1984 и 1990 годах. Даже когда Ю.Б. проходил курс лечения в больницах или отдыхал в санаториях, он продолжал трудиться, приглашая сотрудников к себе или ведя переговоры по телефону.
В коллективе, которым руководил Юлий Борисович, бытовал термин "юбизм" (от инициалов Харитона). Это понятие включает в себя, прежде всего четкость, аккуратность, даже педантизм при принятии любого решения. Въедливость в решении неясных вопросов, жесткое пресечение всех попыток положиться на пресловутое "авось" (с.404). Жизненный опыт научил его: в работе надо фиксировать и ошибки. Список ошибок не менее важен, чем список достижений. Начиная новую работу, надо припомнить старые ошибки, чтобы не поскользнуться на них.
Характерный для того периода стиль работы Юлия Борисовича, предопределивший его необыкновенно долгую судьбу научного руководителя ядерного центра, удивлял его ближайших коллег. "У меня почему-то было убеждение, что Харитон — массивный мужчина высокого роста с громким голосом, — вспоминает академик Е.А.Негин. — Все оказалось наоборот: Харитон оказался человеком невысокого роста с очень тихим голосом... Он сохранял многие черты академического профессора, лабораторного работника. Он как-то очень быстро сужал объем рассматриваемой проблемы и получал истинное удовольствие, когда вцеплялся в какую-нибудь конкретную деталь, особенно если в этой детали были какие-то логические или иные непорядки. Тогда все раскладывалось по очень тесным, физически четким полочкам.
Меня поначалу это даже несколько злило. Мне казалось, что Харитон должен интересоваться только глобальными проблемами. Но потом я понял, что, когда делаешь одну бомбу и в работе всего один экземпляр, это, наверное, если не единственный, то один из наилучших способов работы — доходить до мельчайших деталей.
Когда мы познакомились ближе, Харитон как-то сказал: "А вы знаете, я первую бомбу знал наизусть". Это меня невероятно удивило. Я переспросил: "Что значит, знал наизусть?" — "Я все чертежи помнил так, будто они находились передо мной. Все размеры...". Я тут же съехидничал: "И допуска?". Он совершенно серьезно, не моргнув
глазом, сказал: "Да, и допуска" (документация на атомную бомбу включает тысячи чертежей). Все это, конечно, давало представление о памяти этого человека, но поначалу все равно казалось мне невероятным. Потом, когда я понял, в каких условиях тогда работали наши руководители, мне стало ясно, что это был один из способов застраховаться от всяких неожиданностей. Скажем, если Берия задавал вопросы, то сказать, что ты не знаешь, могло обойтись дорого" (с.495).
Харитон никогда не стеснялся задавать вопросы, если чего-то не понимал. Он потрошил человека совершенно беспощадно, пока не выяснял, что тот имел в виду. Эта невероятная дотошность также помогала формированию школы. Это заставляло людей быть готовыми к тому, что им может быть задан любой вопрос.
В своей статье, посвященной Харитону, Я.Б.Зельдович вспоминает рассказ о том, как молодому М.Планку его учитель говорил: "Физика практически вся закончена, есть только два облачка на ее ясном горизонте: одно — опыт Майкельсона, другое — трудности теплового излучения" (цит. по: с. 199). Как теперь известно, одно облачко родило теорию относительности, а второе — при решающем участии Планка — привело к созданию квантовой теории. Харитону, по словам Зельдовича, было свойственно обостренное внимание к таким вот "облачкам", к небольшим неувязкам, к тому, что деликатно называют "недопониманием". "Юлий Борисович всегда настороже: не скрывается ли за подобными "недопониманием" что-то важное, серьезное, еще неизвестное? Именно поэтому в трудной области, с очень дорогостоящим экспериментом Харитон почти не знает неудач и срывов. Работа рядом с ним — это огромная школа, не только научная, но и жизненная" (с.200).
Внимание к деталям было важной чертой стиля и интеллекта Юлия Борисовича. Руководя многими работами, контактируя со многими и разными специалистами, Юлий Борисович, конечно же, любую проблему видел глубже и был дальновиднее многих своих коллег. Этому помогал и тот огромный запас знаний, которым он овладел, и умело, применял, недаром его любимым и всем известным выражением было: "Знать в пять, десять раз больше в смежных областях, чем необходимо сегодня для решения конкретной задачи. Знания — главная гарантия от ошибок и просчетов" (с.244). Много раз приходилось слышать от Ю.Б., что мелочей в нашем деле не бывает; маленькая неясность, недосмотр могут быть причиной больших просчетов и неудач.
Как вспоминает сотрудник ВНИИЭФ А.И. Веретенников, к 60-летию Харитона была написана шуточная поэма, в которой, в частности, были такие строчки: Когда все силы на исходе, А в мненьях нет единой оси И уж не веришь сам себе, Ответ находим мы в вопросе: "А что сказал бы тут Ю.Б.?"
Уже в те годы фраза "А что сказал бы тут Ю.Б.?" стала нарицательной, что свидетельствует о проницательности Харитона и огромном уважении к нему со стороны коллег (с. 331).
Юлий Борисович неоднократно подчеркивал, что говорить гораздо проще, чем то же самое излагать письменно. Юлий Борисович практически все бумаги составлял сам, помногу раз переписывая их, добиваясь предельной четкости, изложения. В тех же случаях, когда документ составлялся другими сотрудниками, и должен был выходить за его подписью, он старательно прорабатывал его вместе с авторами, все так же стремясь к четкости и убедительности документа. Это был тот необходимый педантизм, который помогал делу, придавал ему организованность, создавал возможность проверить и проследить соответствие замысла и воплощения, выявить, на каком этапе допущена ошибка, и исправить ее.
В.Н. Родигин, сотрудник ВНИИЭФ, также подчеркивает, что Ю.Б. придавал написанию любой документации, и особенно научно-технической, большое значение. Не все это требование сразу понимали и принимали. Даже шутили: кому что, а Харитона нужно кормить бумагами. "Со временем и до меня дошло, что бумага — не только контроль ведущейся работы (время было суровое), но и необходимый элемент творческого труда. Вроде и так все ясно, но, только написав документ, поймешь все нюансы своего дела" (с.432)
И еще одно качество, как замечает сотрудник ВНИИЭФ Ю.Р.Романов, было у Ю.Б., которое необходимо для реализации трудных свершений. Большие дела нельзя совершить без поддержки высших эшелонов власти. Ю.Б. умел подчинять своей воле даже самых высоких сановников. В "верхах" он пользовался исключительным уважением и доверием. И что очень важно, во всех делах Ю.Б. пользовался поддержкой и покровительством выдающегося ученого и организатора науки Игоря Васильевича Курчатова" (с.283). У него был принцип, который состоял в том, что недопустимо при обращении к вышестоящему руководству получать отказы. Всякий отказ — это удар по престижу. Получив отказ, рискуешь получить его еще раз. Ю.Б. старался избежать такой ситуации, и ему это удавалось. Удавалось потому, что он ставил перед руководством не "сырые", а достаточно "созревшие" вопросы. "Созревшие" в том смысле, что предварительная подготовка доводила вопрос до такой степени ясности, что необходимость его решения становилась очевидной. Такая линия поведения создавала высокий авторитет Ю.Б. в глазах высоких руководителей.
В то же время Харитон был очень доброжелателен и уважителен по отношению к окружающим его людям, всегда внимателен к собеседнику. Несмотря на свою занятость и поглощенность работой, он сохранил на всю жизнь интерес к поэзии, новинкам литературы. Очень любил путешествия, увлекался фотографией, верховой ездой (вместе с Н.Н.Семеновым), мотоциклом в молодости. Для него была характерна постоянная готовность помочь людям. Найти и достать редкое лекарство, направить к светилам медицины на консультацию и лечение, срочно изготовить на экспериментальном заводе инструмент, прибор или даже сложнейшую установку (например, барокамеру, чуть ли не за два дня). Трепетно бережными были отношения Ю.Б. со старыми товарищами: В.Н.Кондратьевым, А.И.Шальниковым, А.Ф. Вальтером, Я.Б.Зельдовичем, В.А.Цукерманом, З.М.Азарх...
Харитон не боялся вступаться за своих сотрудников. По словам Л.В.Альтшулера, ВНИИЭФ можно назвать "затерянным миром" Харитона. Снаружи находилась полуразрушенная войной страна в удушливой атмосфере лицемерной борьбы с космополитизмом и "космополитами". Первоначально эта идеология проникала и в стены института. Один из его руководителей призвал удалить с "объекта" ведущего экспериментатора В.А.Цукермана за то, что "его опыты противоречат марксистской диалектике", теоретика Д.А.Франк-Каменецкого, обвиненного в "пессимистических настроениях и предсказании в следующем столетии энергетического кризиса", а самого Альтшулера за "несогласие с официальной линией партии по вопросам музыки и биологии". Лишь обращение Харитона непосредственно к всемогущему Берия, спасло ситуацию и помешало уволить этих сотрудников. В институте утвердилась "прозрачная" атмосфера, лишенная всяких этнических предрассудков. В этом была основная заслуга Харитона и его ближайшего окружения — А.Д.Сахарова, И.Е.Тамма, Е.И.Забабахина (с.279). В то же время позднее Харитон вместе с другими учеными подписал письмо с осуждением деятельности А.Д.Сахарова, о чем жалел до конца своих дней.
Институт телохранителей, обычный для высших государственных чиновников, распространялся и на некоторых ученых. В первую очередь, это касалось Курчатова и Харитона. Правда, некоторое время телохранители были приставлены также к Зельдовичу и Сахарову, но не надолго (с.301). Юлия Борисовича непрерывно охраняли "два секретаря". Они помогли ему в работе, обеспечивали транспорт и связь, доставали необходимые лекарства, брали на себя хозяйственные хлопоты, но непрерывно находились рядом.
Для поездок в Москву или на Урал, куда Харитону иногда приходилось ездить, он пользовался специальным личным вагоном. Это был очень полезный транспортный объект, позволявший Ю.Б. не менять установленный жизненный порядок, проводить совещания и беседы с нужными ему в данный момент сотрудниками, которые вместе с ним ехали в командировку. Обычно все купе в вагоне оказывались заполненными, и если было все-таки желательно прихватить еще кого-нибудь, то его размещали на диване в салоне.
Другой вид транспорта, связывающий "объект" с Большой Землей был самолет. Но им Ю.Б. до начала 70-х годов не пользовался, видимо, по причине заботы о его безопасности со стороны КГБ. Это обстоятельство породило у его сотрудников сочувственную шутку: "Рожденный ползать, летать не может" (с.302).
В научных коллективах ВНИИЭФ того времени, по словам В.Н.Мохова, всякого вновь появившегося человека поражала обстановка "бесправия" начальства в спорах и дискуссиях. Простой сотрудник мог спокойно прервать руководителя и указать на его ошибки, спорить, отстаивать свое мнение. Все определялось интеллектом человека. Например, Н.А.Дмитриева слушали гораздо лучше многих других, хотя он не имел начальственных функций. Такая обстановка, несомненно, создавалась Сахаровым, Зельдовичем, и, в первую очередь, самим Ю.Б. Он позволял прерывать себя. Иногда дело доходило до того, что Ю.Б. вынужден был просить: "Да дайте же мне тоже сказать свою гипотезу" (И это при том огромном авторитете среди ученых, которым он обладал) (с.397).
Общеизвестен факт, что Ю.Б. практически всегда отказывался от предлагаемого ему соавторства и в секретных отчетах, и в публикациях. Это было связано не с его большой занятостью работой научного руководителя, хотя она действительно отнимала почти все его время. Очень часто он отказывался от соавторства в научной работе, где его конкретный вклад был бесспорен. Можно лишь гадать о причинах такого поведения. Однако важны всем очевидные следствия — отсутствие каких бы то ни было намеков на заинтересованность Ю.Б. в соавторстве, невозможность использовать его соавторство для проталкивания работ или продвижения по карьерной лестнице. Это качество Ю.Б., несомненно, способствовало деловой здоровой обстановке, которая существовала в творческих коллективах. Большую роль в поддержании этой атмосферы играли Зельдович и Сахаров. В теоретических подразделениях приоритетных споров в то время практически не было. Люди спокойно высказывали свои идеи без всякого опасения, что кто-то эти идеи может присвоить себе (с.399).
"Отец" американской атомной бомбы Юлиус Роберт Оппенгеймер, увидев первый в истории Земли атомный взрыв, процитировал строчку из древнеиндийского эпоса: "Я становлюсь Смертью, Потрясателем миров". А что чувствовал Юлий Харитон? По свидетельству Холлуэй, который беседовал с Харитоном во время его посещения США в 1991 г., куда он приехал для консультации по поводу заболевания глаз, "у меня не было ощущения, что Юлий Борисович сожалеет о своей роли в создании ядерного оружия" (с.232). Но мне кажется, продолжает Холлуэй, что он предпочел бы, чтобы этой необходимости не было. Он считал, что ядерное оружие нужно Советскому Союзу для безопасности страны, и усердно работал для того, чтобы оно было технически совершенным и надежным. Он понимал, что ядерная программа влекла за собой человеческие жертвы и ущерб окружающей среде. После окончания холодной войны он поддерживал развитие связей между русскими и американскими ядерными оружейными центрами. Чувство ответственности за все, что было им сделано, не оставляло его до последних дней жизни. В 1995 г. Харитон писал: "Сознавая свою причастность к замечательным научным и инженерным свершениям, приведшим к овладению человечеством практически неисчерпаемым источником энергии, сегодня, в более чем зрелом возрасте, я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией. Я осознаю нашу причастность к ужасной гибели людей, к чудовищным повреждениям, наносимым природе нашего дома — Земли. Слова покаяния ничего не изменят. Дай Бог, чтобы те, кто идут после нас, нашли в себе твердость духа и решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего" (с. 183). Как древнее пророчество, как завещание потомкам звучат его слова: "...СТРЕМЯСЬ К ЛУЧШЕМУ, НЕ НАТВОРИТЬ ХУДЩЕГО".
Последние годы были для Харитона достаточно тяжелыми. Он пережил уход двух поколений своих товарищей, смерть близких (в 1977 г. умерла жена Мария Николаевна, а в 1983 г. умерла его единственная дочь Тата) и практически ослеп — тяжелая плата за долголетие. И, тем не менее, как отмечает друг семьи Г.Арбатов, Харитон "почти до самого конца был деятелен, не утратил остроты ума и свежесть чувств" (с. 574). Юлий Борисович скончался 19 декабря 1996 г.
Роль Ю.Б. Харитона в создании ядерного оружия невозможно переоценить. Горькой обидой для людей, осознававших значимость личности Харитона, как для науки, так и для страны, стало невнимание власти к памяти Юлия Борисовича: никто из высших государственных деятелей не появился на его похоронах. В те дни средства массовой информации изобиловали известиями о смерти и похоронах Марчелло Мастрояни, оставив практически без внимания нашу собственную тяжелую утрату.
Когда перед обществом возникает необходимость решить крупную проблему, появляются лидеры, адекватные масштабу этой проблемы. Так было и с созданием
ядерного оружия в России. Юлий Борисович Харитон — один из этих лидеров. Это был человек-эпоха, человек-вселенная.
Откликаясь на кончину Юлия Борисовича, Эдвард Теллер в своей телеграмме в Москву, назвал его "великим человеком и великим ученым" и продолжал: "Он был выдающимся даже среди тех немногих людей, кто осознал в России на раннем этапе громадный потенциал ядерной энергии. Он внес решающий вклад в развитие термоядерных направлений, воплотив эти исследования в практические реалии полностью оригинальным образом" (с. 331). Выдающийся советский ученый Я.Б.Зельдович писал еще в 1983 г. "Я ощущаю как огромное везение в жизни, как огромное счастье свое пятидесятилетнее знакомство и дружбу с Юлием Борисовичем и особенно те двадцать лет, которые я проработал под его руководством.... В трудной области, с очень дорогостоящим экспериментом Харитон почти не знает неудач и срывов... Благородство, кристальная моральная чистота — все эти слова действительно, без преувеличения применимы к Харитону...
Добавим сюда еще верность друзьям, принципиальность, высочайшую интеллигентность Харитона. Добавим труд, тяжелый труд, которому Харитон отдает себя много лет и до сих пор, несмотря на солидный возраст.... Такие люди — чистые, светлые, талантливые, доброжелательные — это огромная редкость! И можно только порадоваться, что правильный человек находится на правильном месте..., тому, что Юлий Борисович в 1928 г. занялся взрывами, а в 1939 г. — делением урана" (с.207).
Т.В.Виноградова
