CC BY
19
ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
2000.02.005-011. СОКУЛЕР З.А. СОЦИОЛОГИЯ ПОЗНАНИЯ: РОЛЬ СОЦИАЛЬНЫХ ДЕТЕРМИНАНТ В ИСТОРИИ ПОЗНАНИЯ. (Научно-аналитический обзор)1.
2000.02. 005. КОПЕЛЕВИЧ Ю.С. Возникновение научных академий: Середина XVII — середина XVIII вв. — Л.: Наука, 1974. — 267 с.
2000.02.006. AIGRAIN R. Histoire des universités. — P.: PUF, 1949. — 127р.
2000.02.007. BEN-DAVID. J. The scientist's role in society: A comparative study. — Englewоod Cliffs (N.J.), Prentice-Hall, 1971. — XI, 207 p.
2000.02.008. BIAGIOLI M. Galileo's patronage// Hist. of sci. — Cambridge, 1990. — Vol. 28, N 79. — P. 1-62.
2000.02.009. DASTON L. Baconian facts, academic civity, and the prehistory of objectivity // Rethinking objectivity. — Durham; L: Duke univ. press. — 1994. — P. 37-63.
2000. 02.010. MILNER. B. Francis Bacon: The theological foundations of Valerius Termini // J. of the history of ideas. — Philadelphia, 1997. — Vol. 58, N 2. — P.245-264.
2000.02.011. STICHWEH R. Wissenschaftliche Disziplinen: Bedingungen ihrer Stabilität im XIX und XX Jahrhunderten // Sozialer Raum und akademische Kulturen: À la recherche de l'espace universitaire européen. — Frankfurt, Berlin, Bern etc., 1993. — S.235-250.
Проблема социальных детерминант познания вообще и научного познания в частности в последнее время привлекает все более пристальное внимание как социологов, так и философов науки. В современной литературе, как отечественной, так и зарубежной, все
1 Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Код проекта 98-03-040055.
большее признание получает тезис о том, что наука развивается под влиянием определенных социальных обстоятельств, которые накладывают отпечаток на ее важнейшие методологические характеристики. Нет единственной науки как таковой, нет и научного метода как такового. В частности, наука XIX — XX вв. оградила себя демаркационной линией и изгнала все так называемые "внешние" факторы также под влиянием определенных социальных условий.
Однако социологическая мысль стремится перейти от общего признания подобного тезиса к наполнению его более конкретным содержанием. В настоящем обзоре рассматриваются работы, посвященные различным организационным формам, сменявшим друг друга в исторической эволюции познания. При этом систематизирующим принципом нашего рассмотрения будет вопрос о том, с какими познавательными целями, явными или неявными представлениями об истине или пониманием пользы, приносимой познанием, коррелируют те или иные исторические формы организации познавательной деятельности.
Так, например, как показывает Шичалин2, античная философия имела свою "инфраструктуру", т.е. организационную основу, каковой была философская школа. Она объединяла группу близких по духу учеников вокруг фигуры учителя с целью обучения через личное общение, подражание, работу над собой. Такая форма организации познавательной деятельности как нельзя лучше подходила для такого типа познания, который культивировал "прирожденное душе стремление вернуться к своей духовной родине"3. Таким образом, античные познавательные традиции спонтанно выработали наиболее адекватную для себя форму — философскую школу. Данная форма была неразрывно связана с пониманием истины как сверхценного истинного бытия, а цель познания видела в слиянии с этой истиной. В связи с тем, что познавательные цели воплощаются в определенных организационных формах, они оказываются более уязвимыми перед влиянием изменяющихся социальных условий, чем это представляется на первый взгляд.
2 Шичалин Ю.А. Три этапа развития античной философии // История философии: Запад — Россия — Восток. М., 1995.— С.114.
3 Шичалин Ю.А. Указ. соч. — С. 126.
1.
Более подробно в настоящем обзоре мы остановимся на рассмотрении такой формы организации познавательной деятельности, как средневековый университет, с целью проследить корреляции между спецификой этой формы социальной организации и характерными для средневековой науки познавательными целями и ценностиями.
Для средневекового сознания истиной прежде всего является истинное бытие, т.е. Бог. Будучи конечной целью всех стремлений человека, он является также и высочайшей познавательной целью. От величия и сакральности этой познавательной цели получает свою ценность и все знание вообще, в том числе и направленное на другие объекты.
С этим связано, с одной стороны, ограничение ценности познания, с другой — возвышение этой ценности. С одной стороны, признавалась недостаточность разума и познания для постижения Бога и достижения спасения души. В силу этой недостаточности, рациональное человеческое познание должно было опираться на авторитет Откровения. Можно сказать, что в средние века фактически принимался когерентный критерий истинности суждений. Истинным признавалось знание, соответствующее догматам католической церкви и учениям авторитетов. Но, с другой стороны, и весь материальный мир, и человеческое тело, и социальный порядок были творениями Божьими, получали от Него свое бытие и тем самым ценность и значимость, которую они сообщали и знаниям о них. Таким образом, знание получало свою ценность в основном от ценности своего предмета. При этом объект знания может быть или самоценным, или иметь опосредованную, отраженную ценность.
Истинные предложения и учения ранжировались по своей важности, но так или иначе все они были пронизаны светом сверхценной истины как таковой. Даже истинные суждения и учения, направленные на устройство сугубо земных дел — например, юридические, медицинские или касающиеся практических приемов счета, — согласовывались в конечном счете с той же целью обращения души к истинному бытию, ибо служили поддержанию порядка и разумного устройства социального тела или обереганию индивидуального человеческого тела. Поскольку же и тело было дано от Бога, и социальное тело понималось как наилучший институт, ведущий
человеческое стадо к спасению, то и служение надлежащему устройству земных дел имело свою ценность и достоинство.
Наиболее характерной для средних веков формой организации познавательной деятельности был университет. Как нетрудно заметить, он являлся институтом, наиболее соответствующим описанной выше "когерентной" установке в понимании истины, так что познавательные цели и форма организации взаимно поддерживали друг друга.
Как сильно отличался средневековый университет от современного университета! Начать с того, что само слово итуеге^Б означало "сообщество" и относилось не к характеру преподавания и обучения, но к корпорации, включающей в себя как учеников, так и учителей. Возникновение средневекового университета — это возникновение данной корпорации с ее функциями и привилегиями.
Ее возникновение было связано со спецификой отношений власти в средневековом городе. "Учащиеся стекались отовсюду в Болонью, Париж, Монпелье или Оксфорд, чтобы изучать право, теологию или медицину у знаменитых наставников... (однако)... города, в которых жили знаменитые наставники, были автономными корпорациями, и в них прибывшие из других краев ученики не пользовались защитой короля. Отношения между горожанами и учащимися частенько становились напряженными. Насилие всегда было готово прорваться, и история ранних университетов вплоть до XIV в. полна сообщений о драках, убийствах, беспорядках и пьянстве. К тому же существовала проблема разделения сфер власти между церковью и государством. Церковь притязала на власть во всех интеллектуальных материях, включая обучение, и отрицала авторитет светской власти по отношению к школам и учащимся. Вследствие этого учащиеся оставались без управления. Для внесения порядка в беспокойную массу школяров и регулирования их отношений с окружающим обществом и были созданы корпорации" (007, с. 48).
Итак, средневековый университет — это прежде всего самоуправляющаяся корпорация. Поэтому, например, в те времена случалось, что весь университет, недовольный несоблюдением в данном городе его привилегий (или отказом в предоставлении новых привилегий) снимался с места и перебирался в другой город.
Поскольку средневековый университет — это прежде всего корпорация людей учения, мы не удивимся, узнав, например, что организационная структура Парижского университета состояла не только
из факультетов, но и из "наций", или землячеств студентов. Особенно заметную роль "нации" играли на самом многочисленном факультете — факультете свободных искусств. "Наций" было четыре: французская, нормандская, пикардийская и английская (куда входили все, кто, по представлениям парижан, относились к "северным народам"). Итак, Парижский университет в средние века состоял из семи единиц: три факультета и четыре нации факультета свободных искусств. Каждая "нация" имела своего выборного прокурора или ректора, свою кассу и пр. (см. 006).
Средневековый университет есть корпорация людей учения, но не ученых в современном смысле слова, ибо целью ученых занятий в средние века вовсе не являлось получение нового знания. Главным смыслом ученых занятий было сохранение и упорядочение имеющегося знания, но отнюдь не его обновление или приращение. Знание надо было бережно хранить, чтобы оно вновь не забылось, как это произошло с античными традициями в эпоху после крушения Римской империи. Наилучшим же средством сохранения знания является обучение. Цели обучения, сохранения, систематизации имеющегося знания реализует средневековый университет.
Конечно, в средние века на самом деле происходило также и изменение или развитие унаследованного от античной традиции знания, что было совершенно неизбежно, ибо менялась жизнь, менялись взаимоотношения церкви и светской власти, в связи с чем менялись даже темы наиболее страстных теологических диспутов, развивались торговля и технология. Однако это не отменяет того обстоятельства, что не развитие или приращение знания было целью средневековых университетов, а его сохранение в прежнем виде. Изменения или создание нового знания предпринимались как бы вынужденно и объяснялись как всего лишь "исправление ошибок" или "улучшение". Подобная ориентация познавательной деятельности органично связана, с одной стороны, с "когерентным" критерием истинности суждений, а с другой стороны — с корпоративной организацией людей учения.
Университетские корпорации обладали своими особыми привилегиями (типа права иметь свою печать или права, что ее члены могут быть судимы только церковным, а не светским судом и пр.), своими установленными программами обучения, экзаменами, дипломами и званиями. Привилегия выдачи дипломов и присвоения званий была одной из самых существенных (см. 006)
Университетская корпорация в известном отношении подобна любому другому профессиональному средневековому цеху и в этом отношении существенно отличается от античных школ. Такая корпоративно-цеховая организация знания и учения направлена на сохранение и воспроизводство в неизменном виде и самой себя, и знания. Одно неразрывно связано с другим. Эта корпорация блюдет интересы людей учения. В то же время она поддерживает определенные стандарты учености. Этой цели и служит привилегия выдачи дипломов, чем поддерживается определенный интеллектуальный стандарт и одновременно статус и монополия корпорации. Благодаря привилегии выдачи дипломов университеты сами регулируют доступ в профессиональную корпорацию.
Сходство с профессиональным цехом проглядывает в целом ряде деталей. Как и при вхождении в любой цех, вхождение в ученую корпорацию начинается с долгих годов ученичества, за которыми должна следовать работа под надзором наставника (так, на факультете искусств Парижского университета студент должен был принять на себя обязательство после шести лет учебы два года "читать" на факультете), затем экзамен, который часто имел форму публичного диспута. Диспут был своего рода chef d'oeuvre ученика, т.е. вещью, которая должна удостоверить его мастерство. За диспутом должно было следовать предоставление права самостоятельно заниматься ремеслом, т. е. читать лекции — licentia docenti.
Средневековая наука не знает членения на "дисциплины". Само слово disciplina в средние века обозначает определенные свойства поведения ученика, которые и позволяют ему овладеть знанием, или особые умственные способности и силы, требующиеся для изучения философии (см. 011). Четыре факультета средневекового университета: теологии, права, медицины и свободных искусств не были рядоположными и равноправными, как факультеты современных университетов. Факультет свободных искусств являлся как бы "общеобразовательным". Овладение его учебной программой было условием обучения на других факультетах. Не надо забывать также, что в то время еще не было представления о ступенях образовательного процесса. Университет не был "высшим" образованием, надстраивающимся над определенными ступенями "низшего" и "среднего" образования. Но, в отличие от школ, дававших
преимущественно начальное образование, университет был корпорацией, имеющей специфические права и привилегии.
Факультет свободных искусств при необходимости выполнял функции подготовительной ступени обучения. "Высшим" же факультетом был факультет теологии. Обучение на нем в Парижском университете продолжалось восемь лет. Поскольку студенты допускались на этот факультет только после обучения на факультете искусств, то получение Исепйа ^сепй на этом факультете было возможно только лет в 35.
Иерархия факультетов отражала иерархическое единство знания — в отличие от специализации и дисциплинарного членения, характерных для современной науки и современной организации высших учебных заведений. Это проявлялось, в частности, в том, что один и тот же профессор зачастую преподавал (одновременно или последовательно) разные предметы или что карьера профессора, начинавшаяся чтением лекций, например по математике или медицине, венчалась чтением лекций по теологии.
Как управлялись и финансировались средневековые университеты? Это была сложная система, в которой можно увидеть выражение и подчиненности университетов идеологическому контролю церкви, и их автономности и самоуправляемости. В XIII в. университетское образование и присвоение ученых степеней были бесплатными. Практика платы за обучение стала складываться позднее. Понятно при этом, что первые университеты были воплощенной бедностью. В помещениях, где проходили занятия, не было никакой мебели. Некоторые состоятельные студенты иногда имели собственные скамьи, но большинство слушателей сидели просто на соломе. Университеты опекались монастырскими орденами. Преподаватели и студенты, принадлежащие ордену, получали какое-то содержание как члены ордена согласно его регламенту. Не существовало единой и определенной системы финансирования университетов. Университеты имели, как теперь говорят, "спонсоров". Это спонсорство отражало сложную структуру западноевропейского средневекового общества, наличие в нем различных конкурирующих и соперничающих центров власти, в частности, соперничество церковной и королевской властей. Университеты использовали их конкуренцию, чтобы добиваться большей автономии. Важно подчеркнуть, что поддержка университетов монашескими орденами, королевской властью или другими
авторитетными инстанциями не являлась оплатой за труд, скажем, за лекционную нагрузку преподавателей либо за создание ими каких-то трактатов или компендиумов. Они выступали как дары. В XIV — XV вв. новые университеты основываются не только церковью, но и соперничающей с ней за влияние королевской властью. Королевская власть оказывала поддержку и уже существующим университетам, например, даря библиотеки или учреждая стипендии для бедных студентов. Зачастую дары королевской власти имели форму привилегий: например, университету отдавались доходы от взимания винной пошлины в данной местности. Надо обратить внимание на то, сколь существенно такая форма финансирования отличается от современной оплаты труда преподавателей. Ведь размер винной пошлины не связан с объемом преподавательских нагрузок. Королевская власть, выступая спонсором, "одаривала" университет, а не оплачивала труд читающих в нем лекцию профессоров. Это были дары, адресованные автономной самоуправляющейся корпорации.
Такой была эта система, нацеленная и наиболее приспособленная для передачи уже готового знания и для сохранения познавательной традиции. Для этой цели были органично приспособлены сами принципы ее организации. Неудивительно, что великие интеллектуальные движения и перевороты эпохи Возрождения и Нового времени — гуманизм, научная революция — совершались в основном за стенами университетов. А университеты в эпоху научной революции и позднее, вплоть до XIX в., существовали как аристократические учебные заведения, обучение в которых служило для подтверждения принадлежности к благородному сословию.
2.
Движение гуманизма, а затем становление классической науки явилось решительным разрывом с предшествующими традициями во многих отношениях. В обсуждаемом здесь аспекте — проблемы истины — в гуманизме можно увидеть переориентацию познавательного идеала с когерентного понимания истины на корреспондентное.
Объясним подробнее, что имеется в виду. Однажды Галилей в письме к своему ученику Бенедетто Кастелли отметил, что текст Писания несет следы приспособления Откровения к уровню тех, кому было
предназначено Откровение. Поэтому, например, там говорится о том, что Бог повелел Солнцу (а не Земле) остановиться, чтобы продлился день.
Помимо этого, текст Писания несет следы ошибок переводчиков и переписчиков. Зато природа "непреклонна и неизменна и совершенно не заботится о том, будут или не будут ее скрытые основания и образ действия доступны пониманию людей, так как она никогда не преступает пределы законов, на нее наложенных. Поэтому мне кажется, что, поскольку речь идет о явлениях природы, которые непосредственно воспринимаются нашими чувствами или о которых мы умозаключаем при помощи неопровержимых доказательств, нас нисколько не должны повергать в сомнение тексты Писания, слова которых имеют видимость другого смысла, ибо ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы"4.
Итак, материальный телесный мир — это подлинная "книга", в которой без искажений, точным и непреложным образом записано особое естественное откровение. Более того, оказывается, что "Книга Природы" есть более надежное Откровение, чем Писание.
Сам Галилей говорит о "Книге Природы": "Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору..."5
Утверждение Галилея, о том, что философия записана в "Книге Природы", являющейся более надежным откровением, чем писаное Откровение, выражает не только его личную позицию, но вообще характерно для его времени и суммирует обширный интеллектуальный опыт. Это, с одной стороны, проделанная гуманистами работа по исправлению переводов классических философских текстов, снятию многовековых наслоений, образованных переводами и комментариями. С другой стороны, работа над филологическим анализом библейских текстов и интенсивные споры вокруг их истолкования, которые велись на протяжении всей истории существования церкви и получили новый импульс в связи с попытками модернизации католической церкви в эпоху Возрождения, предпринимавшимися в рамках движения гуманизма, а также в связи с Реформацией, наводили на мысль, что тексты Откровения суть всего лишь тексты и как таковые не могут выражать — целиком и
4 Галилео Галилей. Диалог о двух системах мира: Птолемеевой и Коперниковой. — М. — Л., 1948. — С.10.
5 Галилео Галилей. Пробирных дел мастер. — М., 1987. — С.41.
абсолютно адекватно — всю ИСТИНУ. Основные причины, почему это так, отмечены, например, в упоминавшемся выше письме Галилея.
"Книга же Природы" представилась надежной, свободной от искажений; ее язык недвусмыслен. Поэтому в изучении "Книги Природы" многие интеллектуалы той эпохи увидели выход не только из бесконечных споров философских систем, разрешить которые оказалось невозможно, но и из конфессиональных конфликтов, потрясавших Европу. В результате когерентное понимание истинности суждений сменяется корреспондентным (суждения истинны, если соответствуют независимым от человеческих мнений фактам природы). Рождается понятие объективности, а вместе с ним — объективной истинности как истины, не зависящей от мнений, представлений или страстей людей.
В самом деле, в средневековой философской терминологии "объективное" — это то, что относится к объекту познания, т. е. то, что как раз определяется не само по себе, но по отношению к акту познания. Вещь, рассматриваемая сама по себе, называлась в средневековой философии субъектом. Радикальное изменение в значении терминов "объективное" и "субъективное", произошедшее в Новое время, явно указывает на какое-то посредствующее звено. Его можно усмотреть в представлении, что есть объект познания, который дает нам знание, не зависящее от пристрастий, предвзятых мнений и т.п. "идолов сознания". Таким объектом представлялась природа.
В ХУ1-ХУ11 вв. сохраняет полную силу понимание истины как сверхценного абсолюта или истинного бытия, т.е. Бога. Именно Он и является Истиной в первичном смысле слова. Истинные предложения и понятия должны соответствовать тому, как обстоят дела в самой природе. Но такие суждения и понятия признаются истинными не просто потому, что соответствуют корреспондентному критерию истины. Они истинны потому, что факты, которым они соответствуют, адекватно выражают истинное бытие, потому что "Книга Природы" — это тоже Откровение, притом более надежное, нежели записанные людьми книги Откровения. "Книга Природы" открывает новый путь к Богу в то время, когда теология и традиционная философия в значительной мере дискредитировали себя как предвзятые мнения и арена борьбы пристрастий. Невозмутимая и беспристрастная Природа открывает внимательным глазам свою Книгу, в которой записана Истина, и благодаря этому в "Книге Природы", в конечном счете, можно будет
вычитать новый путь к спасению. Такого рода надежды воодушевляли людей ХУТ-ХУП вв., обратившихся к изучению природы.
В самом деле, еще М.Вебер писал о том, чего ожидали от науки в эпоху возникновения точного естествознания: "Если вы вспомните высказывание Сваммердама: "Я докажу вам существование божественного провидения, анатомируя вошь", то вы увидите, что собственной задачей научной деятельности, находившейся под косвенным влиянием протестантизма и пуританства, считали открытие пути к Богу. В то время его больше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; что Бога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, — в этом была убеждена вся пиетистская теология того времени... Бог сокрыт, его пути — не наши пути, его мысли — не наши мысли. Но в точных естественных науках, где творения Бога физически осязаемы, были надежды напасть на след его намерений относительно мира"6. К этой емкой формулировке можно добавить только то, что даже в странах, в которых католицизм сохранил свое полное господство, существовало недовольство средневековой теологией, чаяние какого-то религиозного обновления, и к ним тоже применима данная формулировка Вебера.
Таким образом, главное отличие возрожденческого и нововременного понимания истины от того, которое сейчас обозначается как "корреспондентная теория истины", заключается в признании связи между истинными высказываниями и особым источником, делающим истину ценностью — сверхценным Бытием, о котором свидетельствуют истинные высказывания. Ценность истинных высказываний связана с тем, что от них ожидали восстановления связи души с Истинным Бытием.
Для познавательной деятельности, ориентированной на таким образом понимаемую познавательную цель, были тесны рамки средневекового университета. Поэтому она порождает новые организационные формы. В ХУ-ХУ11 вв. складываются организационные формы, на первый взгляд весьма напоминающие античную философскую школу. Собственно, эти новые организационные формы сами себя считают вовсе не новыми, а как раз возрождением античности. Недаром они так часто именуются "Академиями".
6 Вебер М. Избранные произведения. —
М., 1990. —
С.717.
Академии возникали с середины XV в. (см. 007, с. 59-60) на основе неформальных кружков интеллектуалов, группировавшихся вокруг известных гуманистов. В них обсуждалось возрожденное учение платонизма и неоплатонизма, а также другие вопросы, привлекавшие внимание гуманистов, включая натуральную философию, языки и литературу. Такие кружки имели, как правило, следующую структуру: либо наставник и круг его учеников, либо группа интеллектуалов, объединившихся вокруг своего патрона — крупного магната или вельможи.
Наличие патрона и его роль объединяющего и структурообразующего начала являются существенным отличием от античной философской школы, показывающим, что такого рода кружки, перераставшие впоследствии в первые итальянские академии, лишь по видимости были возрождением античной традиции, а в действительности выражали иные познавательные ориентации и цели. В самом деле, в античной философской школе группа учеников, объединяющихся вокруг руководителя школы, искала для себя правильной жизни. (Речь идет именно о философской школе, а не о, скажем, школах риторики, которые служили иным целям (общее образование, подготовка к карьере)). Искание правильной жизни было связано с самоусовершенствованием, работой над собой, заботой о себе. Участники философской школы, таким образом, решали каждый свою личную задачу. И в этом отношении они все были равны. В школе Плотина, например, были и бедные люди, и богатые и влиятельные, но на равном положении учеников. Социальные различия должны были остаться за порогом школы как не имеющие значения для дела обретения душою правильной жизни.
Важная роль влиятельного патрона ренессансного кружка или академии свидетельствует о том, что деятельность такой группы касается вещей, представляющих также общественный интерес и имеющих общественное значение.
Чтобы понять роль патрона, надо учесть, что он был не просто спонсором, но осуществлял и важную функцию социализации познавательной деятельности определенного типа. В самом деле, эти кружки и академии, в отличие от университетов, не имели своего места в структурах хранения и передачи знания. Соответственно, такие кружки не могли иметь определенного статуса. Поэтому их статус существенно зависел от статуса их патрона. Статус спонсора влиял на статус и
общественное признание новых типов познавательной деятельности, складывающихся в эту эпоху.
Описываемые взаимосвязи статусов будут проиллюстрированы ниже на примере Галилео Галилея и его патронов. Галилей преподавал в молодости математику в университетах Пизы и Падуи. Однако его не удовлетворяло положение преподавателя университета, и он настойчиво стремится сменить его на службу у могущественного и влиятельного патрона. Патронаж в те времена обеспечивал не только карьеру, но статус и социальную роль. Поэтому отношения патронажа стали предметом специального исследования (008). Как показывает Биаджиолли, патронаж был широко распространен в эпоху раннего Нового времени по всей Европе. Это был настоящий социальный институт со сложной системой социальных связей и ритуалов. Чем выше был статус патрона, тем выше становился статус его клиента. Поэтому далеко не всякий клиент мог прямо обратиться к любому лицу с просьбой о покровительстве. Этот вопрос требовал немалого социального такта. Только достигнув определенного положения и через посредство промежуточных "патронов", вроде секретаря герцога Медичи или великой герцогини Кристины, и после серии непрямых (через посредников) обращений, Галилей смог наконец обратиться непосредственно к самому герцогу Медичи.
Статус клиента определялся не только статусом его патрона, но и характером отношений между ними. Положение клиента было тем более престижным, чем более его отношение к патрону выглядело свободным от материального интереса и продиктованным исключительно "любовью" к патрону. Так, Галилей не получал плату, когда приезжал ко двору Медичи преподавать математику юному наследнику. Такое положение дел было более престижным и в конечном счете более выгодным для Галилея. Тем самым он как бы преподносил свою преподавательскую деятельность в дар патрону. Вообще, роли патрона и клиента предполагали, что клиент постоянно старался преподносить патрону дары, доказывая этим любовь к нему. Сам Галилей еще в ту пору, когда он только вел планомерную и продуманную "осаду" семейства Медичи, постоянно стремился что-нибудь изобрести и поднести им в дар — то военный компас, то подзорную трубу, присовокупляя, конечно, объяснения того, как надо пользоваться этими инструментами.
Однако, поднося патрону свои "бескорыстные" дары, клиент вовлекал его в своего рода "потлач", т.е. состязание в щедрости даров. Разумеется, патрон обязан был выйти победителем из подобного состязания, ибо того требовала его честь. Очень высокий статус патрона должен был найти свое выражение в том, насколько существенно его дары превосходили все, что получал от клиента он сам.
Так, в дар Совету Венецианской республики, который был его патроном ранее, Галилей преподнес телескоп. Аристократы и кардиналы, которым хотелось тоже иметь телескоп, обращались к Галилею не прямо — этого не позволял им их высокий статус, — а через посредников, имеющих промежуточный социальный статус. Эти последние советовали Галилею преподнести телескоп тому или иному влиятельному лицу. Важные персоны при этом давали понять, что в долгу не останутся. Но покупки инструмента не происходило. Имело место именно дарение и достойный высокого патрона ответ на дар — например, протекция.
Но, возвращаясь к отношениям Галилея с Советом Венецианской республики, надо заметить, что, поднося ему свой дар, Галилей в сопроводительном письме прямо признался в том, что хочет получить пост в Падуанском университете. Венецианская республика в ответ предоставила ему привилегию пожизненного поста в Падуанском университете, что, согласно представлениям того времени, делало его пожизненным клиентом Венецианской республики. Это имело большое символическое значение. Тем самым Галилею предоставили не просто деньги, но и честь. Однако Галилей понимал, что выгоднее иметь одного, но чрезвычайно могущественного патрона, и потому сосредоточил все усилия на том, чтобы стать клиентом великого герцога Медичи. Только так он мог бы сам достичь высокого общественного положения.
Если учесть такую структуру социальной организации рождающейся науки, мы не сочтем удивительным факт, что, изготовив телескоп, Галилей направил его не куда-нибудь, а на Юпитер. Ведь Юпитер был эмблемой династии Медичи. Сколь же удивительным и счастливым для судьбы Галилея, — а тем самым и для судеб науки — оказалось то обстоятельство, что планета Юпитер имеет спутников. Весьма многозначительное и богатое смыслами и предзнаменованиями для династии Медичи обстоятельство! Как известно, Галилей назвал спутники Юпитера "медицейскими звездами" и преподнес их "в дар" Козимо II Медичи. Он написал работу "Звездный вестник", в которой сообщил всему миру о своем открытии и даре, описав спутники Юпитера
как предзнаменование могущественного царствования Козимо II и судьбы его династии. Галилей за свой счет отпечатал тираж "Звездного вестника" и разослал его всем европейским дворам.
Герцог Козимо Медичи был просто обязан отблагодарить Галилея за этот дар с поразительной щедростью. Ведь в противном случае он преуменьшал бы значение самого дара, т.е. делал бы существование спутников Юпитера не столь многозначительным и богатым предзнаменованиями. Из соображений поддержания собственной чести семейство Медичи должно было воздать особую честь Галилею. Так и произошло. Галилей, во-первых, получил обычные дары знатного патрона: золотую цепь и золотую медаль с профилем герцога, но самое главное — он получил титул "первого придворного математика и философа" герцога Тосканского и соответствующее этому званию пожизненное содержание. Теперь Галилей достиг подлинно высокого социального статуса. После этого уже у него ищут покровительства, и он осуществляет патронаж молодых ученых.
Эта история наглядно демонстрирует своеобразие различных типов властных отношений в социальных структурах, в которых социализовалась познавательная деятельность. "Отдаривание" патроном "дара" в виде научного открытия существенно отличается от системы оплаты государством научного труда, которая начинает доминировать в XIX в. Оно подчиняется не принципам эффективности управления наукой, но собственной экономике престижа и чести.
В то же время рассмотрение патронажных отношений в эпоху Галилея показывает взаимосвязь властных отношений и познавательных установок. Начнем с титула, полученного Галилеем за открытие спутников Юпитера. Данное открытие было замечательно в существовавшей системе власти, для которой столь важна была знаковая, символическая сторона событий. В благодарность за него Галилей получает столь же знаковый и символический дар — титул. Титул первого придворного математика и философа замечателен тем, что в эпоху Галилея социальный статус математика-механика был довольно низким. Он, как и статус учителя математики, учителя географии, архитектора и художника, приравнивался к статусу ремесленника (008, с. 38, 42-43). Галилей же за открытие спутников Юпитера получил звание "философа", статус которого в те времена был значительно выше статуса преподавателя математики, и при этом не просто философа, но придворного.
Социальный статус ученого является далеко не внешним для развития науки фактором. Социальный статус, например, влиял — да и сейчас влияет! — на сети коммуникации между учеными и степень доверия к их результатам и наблюдениям. Во времена Галилея благородный статус тесно ассоциировался с качеством "быть достойным доверия". Так обстояло дело не только в Италии. Не случайно, например, Лондонское королевское общество стремилось включать в свои ряды побольше дворян и духовенства.
Статус влияет на степень доверия и на коммуникацию и в современной науке. Но сейчас значение имеет статус внутри научного сообщества. Влиятельный патрон в современной науке — это известный ученый. Современному человеку, в том числе и философу науки, это представляется само собою разумеющимся, так сказать, внутренне присущим науке как таковой. Однако перипетии карьеры Галилея указывают, что может быть и по-другому. Следовательно, должна сложиться определенная социальная структура, чтобы стала возможной ситуация, когда статус члена научного сообщества и степень доверия к его сообщениям определяются исключительно "внутренними" факторами, включая сюда фактор структуры научного сообщества.
Статус ученого во времена Галилея неразрывно связан со статусом его патрона. Научная коммуникация зачастую тоже осуществляется через патронов. Научные контакты выступали частью более общего процесса подтверждения или укрепления статуса — процесса, в который были вовлечены и ученые, и их патроны и который имел значение и для тех, и для других. Патрон мог по собственной инициативе рекомендовать своего клиента-ученого влиятельному и имеющему высокий статус ученому. Если между ними завязывалась переписка, то это способствовало повышению статуса клиента, но тем самым и его патрона. Поэтому патроны часто становились инициаторами контактов между учеными. Так, один из родственников семьи Медичи, будучи послом в Праге, рекомендовал Тихо Браге еще никому не известного Галилея, и Тихо Браге написал Галилею письмо. Через посредство другого члена семьи Медичи, тоже посла в Праге, Кеплер — придворный математик императора Рудольфа — вступил в контакт с Галилеем и передал ему ответ на его "Звездный вестник".
Патроны были посредниками в контактах между учеными еще и в другом отношении, ибо они организовывали научные диспуты и соревнования между учеными. Вспомним, что Лейбниц, полемизируя с
Кларком, пишет этому последователю Ньютона не прямо; письма обоих адресованы влиятельному патрону — Каролине, принцессе Уэльской. Иногда патроны Галилея побуждали его отвечать тем или иным его критикам. Полемические способности Галилея, его умение дать достойный и в то же время яркий, образный ответ служили и к их чести. В то же время Галилей, следуя принятой практике того времени, не отвечал критикам, чей статус был существенно ниже его собственного.
Известно, что, пытаясь в более поздний период своей жизни стать клиентом самого Папы Урбана VIII, Галилей от имени Академии Рысьеглазых преподнес ему к его интронизации свое сочинение "Пробирных дел мастер". В посвящении Урбану VIII Галилей пишет, что "мы решили предстать перед Вами, памятуя о своей бесконечной признательности за те милости, которыми нас непрестанно осыпает Ваша нескудеющая рука, преисполненные радости и глубокого удовлетворения от созерцания на столь возвышенном престоле столь высокого помыслами покровителя. В знак нашей преданности мы как истинные верноподданные преподносим Вам в дар "Пробирных дел мастера" нашего Галилея, флорентийского открывателя не новых земель, а невиданных частей неба... Мы надеемся, что трактат Галилея о необычайных светилах в небе послужит свидетельством нашего живейшего и непреходящего страстного желания послужить Вашему Святейшеству и воздать должное Вашим щедротам..."7. Тут Галилей преподносил в дар Урбану VIII свой полемический дар, блеск стиля и силу аргументации. Известно, что папа оценил этот дар и приказывал за трапезой читать себе вслух "Пробирных дел мастера".
Когда патроны выступали организаторами публичных диспутов и соревнований ученых, они были гарантами того, что эти мероприятия будут разыгрываться согласно определенному ритуалу, напоминавшему ритуал дуэли и пронизанному заботой о чести. Ученый, получавший полемический вызов, понимал ситуацию как вызов его личной чести. Но тем самым затронутой оказывалась и честь его патрона. Патрон, инициировавший диспут, выступал и его арбитром. Однако его высокое положение не позволяло ему присоединиться к одной из сторон. Скорее, патрон выступал гарантом хорошего тона всего мероприятия. Манеры диспутантов и изящество аргументации ценились ничуть не меньше, чем
7 Галилео Галилей. Пробирных дел мастер. —
М., 1987. —
С.8.
доказательность и обоснованность выводов. Галилей был вполне на высоте этих требований, являясь блестящим и светским полемистом.
Моменты такого рода не составляют лишь "внешние факторы" развития науки, но могут рассматриваться как вполне "внутренние", оказывающие влияние на содержательную сторону познавательной деятельности. В самом деле, как показывает Биаджиоли, в описанной структуре социального бытия науки ученый сознательно стремится, чтобы его разработки могли быть принесены в дар. Это, например, приборы, изобретавшиеся Галилеем. Или работа ученого над вопросом, который поставил патрон. Тогда ответ выступает как дар, преподносимый патрону.
Далее, Биаджиоли отмечает, что в такой социальной структуре внимание ученого обращается прежде всего к темам, приковывающим наибольшее общественное внимание и наиболее дискуссионным. Это происходит потому, что иногда патрон побуждает его к этому, а также потому, что ученый выбирает тему, обсуждение которой можно представить в виде "дара" патрону. Научная деятельность Галилея вполне соответствовала подобным требованиям.
Рассмотренный пример социальной структуры патронажа и того, как она влияла на творчество Галилея, является, как мне кажется, хорошим подтверждением трактовки власти, которая была предложена М.Фуко. Традиционный образ власти как власти юридической был связан с идеей, что власть запрещает, отменяет и т.п. Однако Фуко в своей концепции дисциплинарной власти как власти-знания утверждает: "Пора наконец перестать описывать действия власти в терминах "не": она-де не дает, не позволяет, исключает, подавляет, запрещает, отрывает, маскирует или скрывает. На самом деле власть производит; она производит реальность; она производит область своих объектов, а также методы добывания истины относительно них"8. Такой подход представляется перспективным. Если применить его в области социологии науки, то оказывается возможным поставить вопросы о том, что и как производят различные структуры власти, в которых институциализировалась наука на различных этапах своего существования.
Таким образом, мы подошли к теме отношения науки и власти. На примере Галилея и его сиятельного патрона это отношение впервые
8 Foucault M. Surveiller et punir: Naissance de la prison. —
P., 1975. —
P. 196.
выступило перед нами в своем личном, индивидуальном, ничем не замаскированном обличье. И тут естественно было бы задать вопрос о том, ради чего такая власть осуществляла социализацию научного знания, какую пользу она из этого для себя извлекала.
3.
Тема пользы науки, в отличие от разговоров о знании как пути души к ее духовной прародине, звучит уже вполне современно. В самом деле, как неоднократно объяснялось самыми разными исследователями, наука, рождавшаяся в XVII в. была активной, а не созерцательной. Ее целью было установление господства человека над природой для улучшения жизни человечества. Тем не менее обсуждение пользы и полезности науки требует ряда уточнений. Ведь польза науки может пониматься по-разному. О специфике этого понимания в XVII в. и пойдет речь.
Зададимся для начала вопросом о том, чем были полезны для семейства Медичи спутники Юпитера? Надо признать, что они были этой династии полезны. Однако это особая польза, существенно отличающаяся от пользы, которой ожидает от наук, например, Фр.Бэкон. Польза спутников Юпитера была символической. Это вполне соответствует характеру средневековой и возрожденческой систем власти, как ее описывает М.Фуко.
Отвлечемся ненадолго от вопросов развития науки, чтобы посмотреть, как Фуко характеризует эту систему власти. В средние века и в XVI-XVII вв., утверждает Фуко, существовала система власти, воплощающаяся в личности суверена. Эта личность обладала неограниченной властью над своими подданными. Закон и право были выражением воли и прав суверена. Соответственно, любое нарушение закона было нарушением прав не потерпевшего, но самого суверена. Поэтому воздаяние — но также и помилование — было его привилегией. При этом не могло быть и речи ни о какой пропорциональности преступления и воздаяния, ибо не могло быть и речи о симметрии прав преступника и суверена. В такой системе власти основной функцией наказания было устрашение и тем самым — демонстрация власти и могущества суверена. Отсюда Фуко объяснял два момента существовавшей практики наказания. Во-первых, жестокость и
изощренность пыток, ибо пытки выступали как церемониальное подтверждение безграничности могущества суверена. Во-вторых, публичность и зрелищность наказания и пытки. В самом деле, пытка служила не для того, чтобы восстановить справедливость, но для того, чтобы продемонстрировать всем власть и могущество суверена. Исполнение приговора непременно предполагало зрителей. Наказание подчас превращалось в настоящий спектакль. Так, служанку, зарезавшую свою хозяйку, на эшафоте усаживали в то самое кресло, в котором истекла кровью ее жертва и зарезали тем же самым ножом. Вообще, наказание должно было иметь наглядную связь с преступлением: например, отрубить руку, которая убила, отрубить язык у богохульника. Поэтому набор наказаний и пыток был столь широк. За многие преступления клеймили — преступление должно было отныне и навсегда прочитываться на теле преступника. Наказание как бы воспроизводило преступление и благодаря этому играло роль очевидного и наглядного доказательства совершения преступления. Одновременно оно было и изображением адских мук, ожидающих преступника после смерти.
Наказание было спектаклем, а объектом наказания было тело, выставляемое напоказ со всеми знаками совершенного преступления и перенесенных пыток. Все это должно было навеки остаться и на теле осужденного, и в памяти людей. Тело как объект пыток — истерзанное, искромсанное, сожженное — это знак того, насколько велико могущество суверена, насколько оно превосходит всех его подданных.
Так в определенной системе власти существует определенный тип преступника. Преступником оказывается человеческое тело или его орган, например рука или язык. Оно и было объектом наказания. Фуко говорит о "политэкономии тела", имея в виду, что тело может выступать совершенно по-разному в разных политических системах.
Развивая мысль Фуко, можно сказать, что в определенной системе власти и понятие о полезности было специфическим. Поэтому сказать, что наука Нового времени и современная наука способна, в отличие от знания предшествующих веков, приносить пользу, это еще ничего не сказать. Надо уточнить специфику понимания пользы науки в связи с наукой Нового времени. Эта польза была, так сказать, реальной, а не символической. Однако даже если считать подобное разъяснение интуитивно понятным, все равно остается достаточный простор для различных истолкований того, что такое практическая польза, приносимая наукой.
Как отмечалось выше, в образованных кругах разных стран Европы было распространено убеждение, что только опыты и наблюдения способны положить конец бесконечным философским и теологическим распрям. С этим было связано критическое отношение к философским и теологическим традициям и превознесение опыта и наблюдения. И то, и другое звучит весьма современно, прямо-таки в унисон гораздо более поздним позитивистским и околопозитивистским декларациям. Но такое созвучие — только видимость. Для людей XVII в. речь шла о том, какое Откровение менее подвержено произвольным истолкованиям — Писание или Книга Природы. Последняя представлялась более надежной и свободной от предвзятости человеческих истолкований. Поэтому в критическом размежевании с традиционным философским и теологическим знанием, со знанием чисто спекулятивным, нет ничего похожего на противопоставление знания, полезного в экономическом смысле, и знания, полезного для души познающего. Ибо если "Книга Природы" есть истинное Откровение Бога, то ясно, что чтение такой Книги полезно для души, т.е. наука приносит самую непосредственную практическую пользу, но практическое тут понимается в традиционном философском смысле как относящееся к искусству правильного построения собственной жизни.
В специфическом контексте религиозных исканий XVI-XVII вв. ряд мыслителей начинает связывать с таким видом пользы и представление о материальной полезности науки для всего человечества. Но эти виды пользы были тесно связаны и взаимо-обусловлены. Удобно показать это на примере Фрэнсиса Бэкона. Для этого мы воспользуемся исследованием Б.Милнера (010).
В Бэконе принято видеть первого мыслителя, который сформулировал и защитил вполне современное понимание целей науки, ее задач и ее места в обществе. Он показал, во-первых, что источником научного знания является наблюдение и эксперимент; во-вторых, что наука способна существенно изменить материальные условия человеческого существования и дать человечеству могущество и власть над природой; в-третьих, что государство должно поддерживать научные исследования. Однако при всем том, представления Бэкона о науке и ее значении существенно отличаются от представлений энтузиастов науки XIX в.
Как показывает Милнер, уже в 1592 г., т.е. задолго до появления наиболее известных своих работ, обосновывающих новый метод и
значение науки, — "Нового органона" (1620 ) и "Новой Атлантиды" (1620-е гг.), — в частном письме Бэкон формулирует программу очищения знания от бесплодных споров, пустых слов, слепых экспериментов, многословных традиций и приведения его к умелым наблюдениям, обоснованным заключениям и полезным изобретениям и открытиям. Понятно, что этот набросок содержит, хотя и в свернутом виде, основные направления идей его "Великого Восстановления наук" и "Новой Атлантиды". Дата этого письма интересна тем, что имеются опубликованные и не опубликованные к тому времени тексты Бэкона, позволяющие судить о его религиозных взглядах. Понятно, что программа Великого Восстановления наук должна была как-то включаться в их контекст. На это указывает тот факт, что ее основные элементы сохранились в почти неизменном виде после всех его мировоззренческих исканий и попыток сформулировать свое кредо. Милнер показывает, что религиозные убеждения Бэкона формировались под влиянием Кальвина и потому достаточно близки кальвинистской доктрине. В не опубликованной в то время работе "Исповедание веры" (около 1602 г.) Бэкон наряду с религиозными убеждениями формулирует и свое понимание природы. Природа есть постоянные и устойчивые законы, которые представляют собой не что иное, как законы творения. Тем не менее данные законы претерпевали изменения. Когда произошло грехопадение Адама, одновременно произошло грехопадение всей природы. Все творение стало иным, не таким, каким оно было в момент творения. Оно стало, если можно так выразиться, не столь великолепным. В то же самое время законы природы и их изменения, соответствующие основным этапам истории падения, искупления и последнего суда, существуют извечно в божественном провидении и тем самым они постоянны и ненарушимы.
В одном существенном пункте Бэкон отступает от Кальвина и остается в русле традиции, идущей от Фомы Аквинского. По Кальвину, искупительная жертва Христа есть восстановление того образа и подобия Бога, которое было в Адаме, но было испорчено грехопадением. Бэкон же в "Исповедании веры" утверждает, что человеческая природа после искупления стала лучше, чем была до грехопадения. Одновременно он полагает, что искупление является восстановлением власти человека над природой, потому земные условия жизни человечества после искупления должны стать лучше, чем жизнь Адама в Раю. В работе 1603 г. под названием "Valerius Terminus: Об интерпретации природы с особым
обращением к "Звезде" Гермеса" (осталась неопубликованной) Бэкон утверждал, что человеческое познание никогда не сможет проникнуть в тайны божественного замысла. Познанию доступен только сотворенный мир. Надлежит стремиться не к проникновению в тайны Провидения, но к божественному благу, ибо последнее стремление не может быть чрезмерным. При этом Бэкон полагал, что изучение порядка сотворенного мира делает человека более благочестивым, поскольку увеличивает восхищение Божьей славой, явленной в творении. Более того, он был убежден, что именно теперь наступают времена, возвещенные библейским пророчеством, когда в полной мере реализуется могущество и власть человека над природой. Человек предназначен Богом предпринять новый поиск познания, которое было бы направлено на благо и государства, и человечества в целом. Прогресс науки необходим и призван восстановить могущество и власть над природой, которые человек имел до грехопадения.
Таким образом, обращение к ранним теологическим сочинениям Бэкона показывает, что задуманное им "Великое восстановление наук" является частью восстановления человека, обусловленного искупительной жертвой Христа и от века предусмотренного Провидением.
И в более поздних, зрелых работах Бэкона, посвященных описанию подлинного научного метода, с помощью которого можно будет, по его мнению, достичь прогресса познания и достижения власти человека над природой, сохраняются те же представления, что познание природы есть путь к познанию Бога. Этим эмпиризм Бэкона принципиально отличается от позитивистского эмпиризма. Царство человечества, по Бэкону, должно быть царством познания, но также и царством христианской любви и благодати, без которых всякое знание станет злым искушением. Эта мысль весьма определенным образом присутствует и в "Новой Атлантиде", где Бэкон описывает не только "Дом Соломона", явившийся прообразом Академий наук, но и христианское благочестие всех жителей и властей острова, и особо акцентирует чудесную историю того, как жители острова получили откровение Божие. Интересная деталь: Именно "мудрец из числа членов Соломонова дома" берет в свои руки и передает остальным жителям острова ковчег с книгами Откровения, произнеся при этом следующее: "Боже, владыка неба и земли, милостиво даровавший нашему братству познание твоих творений и тайн их, а также способность различать
(насколько это доступно человеку) божественные чудеса, явления природы, произведения природы и всякого рода обманы и призраки. Свидетельствую перед собравшимся здесь народом, что в представшем нам зрелище вижу перст твой и подлинное чудо"9. Этот эпизод, разумеется, имеет символическое значение: он указывает на то, что знания, получаемые мудрецами "Дома Соломона", обеспечивают не только процветание и власть людей над природой, но раскрывают перед людьми творение Божие и тем самым направляют их умы навстречу истинному Откровению. При наличии подлинно христианской мотивации царство человечества само становится творением Божиим.
Итак, для Бэкона материальная полезность знания и его полезность для души никоим образом не противопоставлены друг другу, но одно связано с другим. В "Новом Органоне" он писал: "Возразят, конечно, и следующее: мы сами неправильно и не наилучшим образом определили мету и цель наук (в чем мы упрекаем других). Ведь созерцание истины достойнее и выше всякой полезности и величия дел, а это длительное и беспокойное пребывание среди опытов и материи и в потоках частных явлений как бы приковывает разум к земле или, скорее, низвергает его в какую-то преисподнюю смятения и замешательства и удерживает и удаляет его от безмятежности и покоя отвлеченной мудрости (как от состояния более божественного). Мы охотно соглашаемся с этим соображением, и к тому, на что нам указывают как на предпочтительное, мы особенно и прежде всего стремимся. Ибо мы строим в человеческом разуме образец мира таким, каков он оказывается, а не таким, как подскажет каждому его рассудок. Но это невозможно осуществить иначе как рассеканием мира и прилежнейшим его анатомированием... Итак, пусть люди знают... каково отличие между идолами человеческого разума и идеями божественного разума. Те не что иное, как произвольные абстракции, эти же, действительно знаки создателя на созданиях, запечатленные и определенные в материи посредством тончайших черт. Итак, истина и полезность суть (в этом случае) совершенно одни и те же вещи. Сама же практика должна цениться больше как залог истины, а не из-за жизненных благ"10.
Бросим теперь взгляд на ранние академии, создаваемые людьми, вдохновленными идеями Бэкона. В самом деле, распространение
9 Бэкон Фр. Соч. в 2-х тт. — М., 1972. — Т.2 — С. 497.
10 Там же. — С. 76-77.
интереса к опытам и наблюдениям вызвало к жизни соответствующие формы организации познавательной деятельности, которые, в свою очередь, создавали дополнительные мотивы для того, чтобы возможно более ограничивать познавательную деятельность опытом и только опытом. Всевозможные академии и общества, в которые склонны были объединяться любители во второй половине XVI — XVII вв., были неформальными. Их членов объединял горячий интерес к диковинам природы и вера в то, что чистое, непредвзятое, свободное от традиционных интерпретаций знание обеспечивает достоверность и бесспорность. Однако установка на то, чтобы видеть и наблюдать нечто новое, неожиданное и диковинное, создавала особые сложности. Материалы ранних академий полны примеров того, что их членам не удавалось повторить наблюдения, о которых сообщали их корреспонденты. Зачастую экспериментатору не удавалось повторить свое собственное наблюдение. Конечно, этому не приходится удивляться в ситуации, когда отсутствовала какая-либо стандартизация экспериментального оборудования, когда существенно различались навыки и техника самих экспериментаторов и не имелось общепризнанных теорий, объясняющих наблюдаемые явления и служащих основой для различения между реальными наблюдениями и артефактами. В такой ситуации ранние академии играли весьма специфическую роль, не имеющую ничего общего с ролью академий наук последующей эпохи. Академии были сообществами, регулярно собиравшимися вместе, чтобы коллективно производить опыты и наблюдения. Коллективность выступала гарантией достоверности наблюдения. Она заменяла повторяемость эксперимента. Любителям опытного познания той эпохи было просто необходимо собираться вместе для проведения своих наблюдений. Такая форма организации соответствовала познавательным целям, которые они перед собой ставили, и познавательной ситуации.
В то же время, сложившись, данная организационная форма укрепляла эмпиристский максимализм. Дело в том, что, поскольку ранние академии были дружескими союзами любителей, то их деятельность зависела от сохранения духа братства и единомыслия между членами. Такие академии в любой момент могли распасться из-за разногласий во взглядах участников, ибо не было никакого общеобязательного авторитета, способного их примирить. Поэтому академии обычно включали в свои уставы правила этикета,
направленные на то, чтобы сохранить дружеский и вежливый тон полемики (009). Л.Дэстон отмечает даже, что "в Париже по крайней мере требование вежливости — (в научных спорах) часто сочеталось с похвалой женственной мягкости споров в салонах" (009, с.52). Один из современников в связи с этим воздавал должное женскому уму, не затронутому схоластической ученостью (благодаря тому что женщины не обучаются в университетах), и самое главное — не склонному к спорам и борьбе мнений, чему слишком подвержены ученые педанты. В эпоху, когда академии были салонами, требования академического этикета превыше всего ставили вежливость. Если, например "приглашенный докладчик" вступал в принципиальный спор с хозяином дома, в котором происходило собрание, то это расценивалось не как научная принципиальность, а как дурной тон. Научные дискуссии должны были быть вежливыми, занимательными и приятными как для спорящих сторон, так и для слушателей — таков был новый модный тон отыскания истины.
Все это было, конечно, необходимо в условиях неформального движения любителей опытного познания природы. Желание предохранить академии-салоны от раскола еще более укрепляло стремление ограничить их деятельность только опытом и наблюдениями и избегать того, что порождает непримиримые разногласия, т. е. вопросов философских, теологических и политических. Одновременно в стремлении избегать теологических и политических споров проявлялось, разумеется, и стремление застраховать себя от конфликтов с властями. Такая установка, понятная сама по себе, еще более способствовала укреплению представления о том, что опыт есть однозначная достоверная данность, тогда как теории и концепции — особенно философские и теологические концепции — произвольны и необоснованны. Такое представление укреплялось, несмотря на то, что собственная практика любителей опытов и экспериментов противоречила вере в достоверность и однозначность наблюдений.
Эти аспекты деятельности ранних научных академий можно показать на примере Лондонского королевского общества (см. подробнее: (005). Предыстория общества восходит к лондонскому Грэшем-колледжу, в котором в 40-е годы XVII в. происходили еженедельные публичные лекции по "экспериментальной философии", а также дискуссии по актуальным проблемам науки того времени: о системе Коперника, о свободном падении тел, о кровообращении,
телескопах и т. д. Члены колледжа были заинте-ресованы в поиске нового типа знания — "экспериментальной философии", — отличного от преподаваемого в университетах. Они были связаны также с людьми практических занятий, прежде всего судостроителями и мореходами. Например, Генри Биггс, первый профессор математики Грэшем-колледжа, был членом Лондонской (позднее — Вирджинской) компании, чьи суда плавали в Новый Свет (007, с. 66-67).
Превратности Гражданской войны заставили часть профессоров колледжа перебраться в Оксфорд, где тоже составился кружок естествоиспытателей. В 1653 г. к ним присоединился Роберт Бойль, благодаря которому их деятельность заметно активизировалась. Бойль впервые применил к деятельности этого кружка название "невидимого колледжа". Его члены коллективно занимались опытами самого разного рода. Тут и эксперименты с воздушным насосом, и различные инъекции в кровь животных, чтобы посмотреть, что из этого получится, и наблюдения в телескоп и т. д. В конце 50-х годов многие ученые вернулись из Оксфорда в Лондон, что оживило деятельность кружка в Грэшем-колледже. Кружок стал собираться два раза в неделю для обсуждений и коллективных наблюдений за исходами опытов.
28 ноября 1660 г. 12 человек — членов этого кружка составили "Меморандум" о решении создать "Коллегию, способствующую развитию физико-математического экспериментального учения". Они выбрали председателя, казначея и секретаря, составили список лиц, которых было намечено принять в члены коллегии, определили величину вступительного взноса и плату за участие в каждом заседании. Эта дата вошла в историю, потому что таким образом было положено начало знаменитому Лондонскому Королевскому обществу, в котором иногда видят прообраз современных академий наук. Однако нам, привыкшим, что Академия наук является государственным учреждением, надо соблюдать осторожность при обращении с подобными именованиями. В самом деле, мы видим, что в Лондоне в 60-е годы XVII в. возникло самодеятельное и самостоятельное добровольное объединение. Мотивом объединения был только общий интерес к экспериментальному знанию и желание способствовать его развитию, от чего ожидалась масса всяких интересных, чудесных, а также и полезных вещей. Участие в Лондонском обществе было занятием в свободное время. Средства на жизнь его члены получали либо зарабатывали деятельностью, не связанной с участием в Обществе. Большинство членов Общества имели знатное происхождение
и состояние. Это были любители в полном смысле слова, и таковыми они остались после учреждения Общества. Некоторые члены Общества преподавали в университетах Оксфорда или Кэмбриджа. Это было их 'профессиональное занятие, для которого вовсе не требовалось участие в деятельности Общества. Лишь Ольденбург, который в течение семнадцати лет был секретарем Общества и его центром коммуникации, ведя обширную переписку с учёными всей Европы, получал от Общества скромную компенсацию связанных с его секретарской деятельностью расходов. Позднее скудную плату за выполнение своей работы в (Обществе стал получать его куратор Р.Гук. Он приобретал, приспособлял или сам изготовлял приборы для сотен поставленных им опытов.
Появление Лондонского общества никоим образом не означало, что исследовательская научная деятельность становится профессиональным занятием. Нет, они остаются любителями. Последнее утверждение надо понимать не как оценку качества их научных результатов. Среди любителей были и крупнейшие ученые, такие как Гук или Бойль. Речь идет о том, что научные исследования не были их профессией и способом получения средств к существованию; научные занятия были их хобби.
Главной мотивацией любителя является интерес к самой деятельности. Он исследует тайны природы, потому что это интересно ему самому. От этих занятий он может ожидать определенной пользы для себя лично, если он убежден, что постижение природы является вполне адекватной формой земного служения Богу и способствует, таким образом, спасению души. Мотивация любителя зачастую также бывает связана с тем, что постижение природы оказывается престижным занятием. Так бывает тогда, когда в обществе — по крайней мере, в его верхних слоях — распространяется признание важности и ценности познания природы.
Все эти условия были налицо в Англии XVII в. Это было связано, как показывалось выше, с признанием "Книги Природы" вторым Откровением. Ожидание чисто материальной пользы от науки опиралось на такое понимание природы и значимости ее постижения.
Однако постепенно связь духовной и материально-утилитарной мотиваций в занятиях опытным познанием разрывалась. Значительный вклад в это внесло французское Просвещение, которое, в отличие от
английского и немецкого, было в значительной степени атеистическим и материалистическим.
Неопределенное ожидание чудесных открытий и пользы от занятий экспериментальной наукой разделяли также и власть предержащие. Взошедший на престол после реставрации король Карл II проявлял интерес к опытному познанию, даже имел придворную лабораторию, в которой сам производил химические опыты. В 1662 г. он пожаловал Обществу хартию, дававшую ему статус "Королевского Общества Лондона для дальнейшего содействия с помощью авторитета экспериментов развитию наук о природных вещах и о полезных искусствах". Это являлось, конечно, свидетельством растущего социального признания экспери-ментальной познавательной деятельности. Король включил себя в число членов Общества. А уже в следующем году была составлена новая хартия, в которой король объявлялся "основателем и патроном" Общества. Цели Общества в этой хартии определялись так: "Их (т.е. членов Общества) старания должны быть направлены к дальнейшему развитию, посредством опытов, естествознания и полезных искусств... во славу Бога и на благо рода человеческого". Король стал оказывать Обществу определенную финансовую поддержку, характерную для отношений патронажа и существенно отличающуюся от современных форм оплаты научного труда. Он дал Обществу ряд привилегий, например, право на долю прибыли от передела земельных владений в Ирландии (005). Понятно, что величина этой прибыли зависела от состояния имущественных отношений в Ирландии, но никак не была связана с плодотворностью научного общества и с тем, насколько успешно оно реализовывало ожидания своего патрона. Король утвердил первого президента Общества, а далее Общество само должно было ежегодно избирать себе президента.
Эти детали означают, что власть еще не пытается управлять деятельностью ученых, оказывая им покровительство. Власть покровительствует их самодеятельности, что было характерно для поведения власти в средние века. Власть поддерживает любителей опытной науки именно как самодеятельную корпорацию, не превращая ее в государственную структуру и не делая ее членов государственными функционерами.
В то же время наличие такого могущественного патрона, как сам король, позволяет патронируемому им Обществу получить для себя
определенные властные функции относительно всего сообщества любителей исследования природы: среди предоставленных Обществу привилегий было и право подвергать экспертизе любые открытия в философии и механике.
Интересно, что немецкая академия Леопольдина получила от императора Леопольда I в 1689 г. право присваивать степени по медицине и философии, равноценные университетским званиям. Так сиятельные патроны институциализировали патронируемые научные общества, предоставляя им права, позволяющие влиять на дела науки вне обществ.
Но вернемся к Лондонскому Обществу. В 1663 г. у Общества появилось название, сохранившееся и до наших дней: "Лондонское королевское Общество для улучшения естественного познания". Деятельность Лондонского королевского общества в XVII в., да и позднее, вполне соответствует описанной выше коллективной экспериментальной деятельности. Члены Общества поклонялись Бэкону и превозносили коллективные опыты, ибо при коллективном экспериментировании осторожные сдерживают нетерпеливых и все вместе избегают ошибок. Считалось важным не ударяться в споры, но разрешать все спорные вопросы опытами и наблюдениями. Один посетитель заседаний Общества в 1663 г. рассказывал, что там собираются по средам, чтобы делать бесконечное количество опытов, о которых еще не углубляются в рассуждения, а только докладывают о них, что знают, и секретарь записывает... Секретарь записывает результаты независимо от того, удался опыт или нет, ибо это тоже ценно — освободиться от заблуждений, исходящих из ошибочных предпосылок, это так же ценно, как извлечь пользу из правильных" (005, с.59). В первые годы существования Общества теоретические доклады на заседаниях практически полностью отсутствовали. (Положение изменилось в те годы когда президентом Общества был И.Ньютон (17031727).)
В рукописях Гука был найден текст, в котором следующим образом формулировалась программа деятельности Общества: "Развивать посредством опытов естествознание и полезные искусства, мануфактуры, практическую механику, машины, изобретения, не вмешиваясь в богословие, метафизику, мораль, политику, грамматику, риторику и логику" (005, с.51). Гук ставил также задачу проверки всех созданных ранее естественнонаучных, математических и механических
систем, теорий и гипотез. Ничего не следовало принимать на веру, но все проверять опытом. Выдвигалось требование не допускать, кроме как за редким исключением и с особого разрешения Общества и его президента, докладов и дебатов по вопросам, по которым еще не проделано достаточно опытов и наблюдений. Предлагалось ставить и разбирать опыты, обсуждать их истинность и полезность, рассматривать и обсуждать редкости природы и искусства и при этом всегда размышлять, какую из всего этого можно извлечь пользу.
Деятельность Общества вполне соответствовала этим замыслам Гука. Члены Общества на своих заседаниях публично проводят всевозможные опыты: наблюдают горение и роль воздуха в горении; роль крови в организме собаки; наблюдают действие ядов и противоядий; наблюдают в микроскоп микроорганизмы; наблюдают, что произойдет с животным, помещенным под стеклянный колпак, из-под которого был выкачан весь воздух, и т. п. В одной сатире того времени изображалось собрание, которое наблюдает, что будет с рыбой, выброшенной из воды, чтобы не принимать на веру старый предрассудок, что рыба без воды жить не может, но все проверять опытом и убеждаться собственными глазами.
Интересно отметить такую деталь: в первые десятилетия существования Общества практиковалось не только коллективное экспериментирование, но и совместные обеды членов Общества, что еще раз указывает на его неформальный и "светский" характер и на озабоченность проблемой поддержания хороших дружеских отношений между членами.
С 1665 г. с перерывами из-за финансовых затруднений Лондонское королевское общество издавало журнал"Philosophical Transactions of the Royal Society of London". В первые десятилетия существования Общества в журнале постоянно печатались заметки, посвященные описанию отдельных природных явлений, частных опытов, находок, медицинских случаев; постоянно печатались сообщения Левенгука о своих наблюдениях; описывались случаи рождения уродов у людей и животных, кровавые дожди, случаи сна необычайной продолжительности, всевозможные редкости природы, землетрясения, вулканы, окаменелости, минералы и т. п.
Публикации по большей части представляли собой описания этих явлений без попыток объяснений. Справедливости ради надо отметить,
что такой же характер носили и публикации парижского "Journal des savants" в ранний период его существования (см. 009).
Лондонское королевское общество возникло, когда внутри "экспериментальной философии" еще не было никаких дисциплинарных членений. Однако рост числа его членов повлек за собой деление на "комитеты". В 1664 г. сформировалось семь комитетов: механики; астрономии и оптики; анатомии; химии; агрономии; истории ремесел; комитет по сбору наблюдений за явлениями природы. Таким образом, естественная эволюция организационной структуры — ее расширение и дифференциация — способствует дисциплинарному расчленению "экспериментальной философии" и закрепляет это разделение.
Здесь говорится о Лондонском королевском обществе вовсе не для того, чтобы воссоздать его историю или дать исчерпывающую оценку его деятельности. Целью экскурса в историю академий Возрождения и раннего Нового времени была демонстрация того, что эмпиризм и утилитаризм XVI-XVII вв. существенно отличается от позитивизма XIX в. Эмпиризм раннего Нового времени — это не ранний, еще незрелый этап науки, из которого якобы должен был развиться поздний и зрелый, характерный для XIX в. Это был самобытный и в своем роде зрелый этап познания природы, который явился результатом уникального переплетения исторических обстоятельств. Подобно этому, познавательные цели, методологические нормативы и установки, получившие свое отражение в позитивизме, тоже являются результатом уникального переплетения исторических обстоятельств, а не были предзаложены уже в событиях XVII в.
З.А. Сокулер
