CC BY
62DOI: 10.24412/2218-1229-2021-1-162-175 ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА 2021 № 1 (3 3)
АндрЕй Александрович тесля
18 67 год: Герцен как
«непоследовательный
славянофил»
Аннотация. 1867 год — переломный в публицистике А.И. Герцена. В этот год завершается (официально: «приостанавливается») издание русского «Колокола» (1857-1867), в конце года начинает выходить недолговечный французский «Колокол» ("Ко1око1") и его русское «Приложение». Герцен ищет способы вернуть старую и/или обрести новую аудиторию. Один из эпизодов этого поиска, ответ как на внешние вызовы, так и на внутреннюю динамику воззрений самого Герцена, можно обозначить как «славянофильский». В данной статье раскрывается содержание и контекст этого «славянофильского» эпизода — и намечается его значение в пересмотре Герценом своих воззрений в последний период его творчества. Особенное внимание уделяется трактовке польского вопроса и пониманию Герценом национального принципа, намечаются перспективы дальнейшего изучения публицистики Герцена 2-й пол. 1860-х гг.
Ключевые слова: А.И. Герцен, М.А. Бакунин, национализм, польский вопрос, русский социализм, славянофильство.
История взаимоотношений Герцена со славянофилами1 в основных чертах
162
1 Исследование выполнено в рамках гранта № 19-18-00073 «Национальная идентичность в имперской политике памяти: история Великого княжества Литовского и Польско-Литовского государства в историографии и общественной мысли XIX-XX вв.» Российского научного фонда. This research was supported by the grant No 19-18-00073.
Андрей Александрович Тесля — кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института истории Санкт-Петербургского государственного университета; старший научный сотрудник, научный руководитель (директор) Центра исследований русской мысли Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта; [email protected]
хорошо изучена — в том числе и в силу того обстоятельства, что позицию самого Герцена 1850-60-х гг., его концепт «русского социализма» не только зачастую понимали как своеобразный синтез «славянофильства» и «западничества» [см.: Малиа, 2010], но и сам Герцен способствовал подобному пониманию, описывая былое противостояние «наших» и «не-наших» в «Былом и думах» и определяя «западников» и «славянофилов» как двуликого Януса, что предполагало констатацию, при всём видимом различии, более суще-
"National Identity in the Imperial Politics of Memory: History of The Grand Duchy of Lithuania and the Polish-Lithuanian State in Historiography and Social Thought of the 19th — 20th Centuries" of the Russian Science Foundation.
ственного единства — два лица в конце концов оказывались принадлежащими одному и тому же субъекту, два взгляда, две проекции не отменяли друг друга, и «неправда», ложность здесь возникала прежде всего от исключительности.
Публицистическая деятельность Герцена 2-й половины 1850-х — нач. 1860-х во многом сближала его по крайней мере с частью славянофилов2. Однако после нарастания противоречий в начале 1860-х гг. и кризиса 1862 г. отношения стали окончательно и непримиримо враждебными с январского восстания 1863 г. и позиции, занятой «Колоколом», поддержавшим польских восставших.
К 1867 году всякие непосредственные контакты Герцена со славянофилами давно прекратились — своего рода подведением итогов и проведением черты стали беседы Герцена с Юрием Самариным в Лондоне в 1864 г. и последующий обмен письмами, послуживший основой для появления в «Колоколе» «Писем к противнику». Поэтому излагаемый далее эпизод уже относится не к истории «взаимодействия» Герцена и славянофилов, а его взаимодействия с комплексом славянофильских идей и представлений, в том числе с тем, что в публичном пространстве так или иначе, со значительной долей неточности, понималось как «славянофильство».
К 1867 г. и Герцен лично, и издаваемый им «Колокол» подошли в ситуации глубокого кризиса. Газета практически перестала распространяться — Герцен во многом сократил своё участие в ней, передав повседневные редакторские заботы Огарёву. Судьба издания и перемены, которые в нём необходимо произвести, занимают Герцена на протяжении все-
2 См., в частности: Порох, Порох, 1989; Емельянов, Тесля, 2012; Тесля, 2013.
го этого года — от надежд на новый всплеск интереса (где и возникнет «славянофильский» сюжет) до решения приостановить издание, воспользовавшись десятилетием «Колокола», на полгода, до начала 1868 г. — с тем, чтобы по реакции публики судить о дальнейшем. К октябрю 1867 г. окончательно вызревает новый план — предпринять издание «Колокола» теперь уже на французском языке, обращаясь к европейской аудитории, выпуская русские «прибавочные листы» (издание последних прекратится скорее — уже летом 1868 г., тогда как французский «Колокол» просуществует год, с декабря 1867 по декабрь 1868 г.).
Кризис усугубляется не только утратой большей части прежней русской аудитории издания3, но и всё большим углублением конфликта с «молодой эмиграцией» [см.: Козь-мин, 1941]: новое поколение русских радикалов воспринимается Герценом не только как радикально чуждое, но и возмущающее его нравственно. Уже в следующем году он, при всём неприятии Каткова, будет готов признавать превосходство того по крайней мере при сравнении с Серно-Соловьевичем, Утиным и др., замечая в письме к Огарёву от 2.V.1868:
«Аристократ ли я, дурак ли я, не знаю, но с Долгоруковым у меня есть общий язык и Долгоруков никогда не оскорблял ни меня, ни тебя таким образом, а его мы отлучили от воды и огня. А эти плащицы не с Аполлоно-вых — а с мудей "Современника" — ходят под какой-то амнистией. Что они меня потащили бы на виселицу, в этом
3 Огарёву Герцен, например, писал 26 февраля 1867 г. из Венеции: «Русские говорят, что в Петерб<урге> и Москве решительно никто "Колокола" не читает и что его вовсе нет; что прежде разные книгопродавцы sous main [тайком (фр.)] хоть продавали, а теперь пожимают плечами и говорят: "Никто не требует". <...> Заметь, что это мне говорил человек симпатичный нам» [Герцен, 1963: 49].
я убеждён. Что они ещё сделают засаду, это ты увидишь. <...>
Они развиваются. Катковы и Чичерины, Горчаковы пьяные и Барятинские трезвые — всё лучше и нравственнее этих негодяев, этого сифилиса нашей революционной блудни» [Герцен, 1923: 266-267].
Однако намного более значимым было не само по себе отторжение и негодование по адресу «молодой эмиграции», а осознание своей связи с нею, находящее яркое выражение в письме к М.А. Бакунину от 30.V.1867 г. из Женевы, в связи с выходом скандального памфлета А.А. Серно-Соловьевича «Наши домашние дела»:
«Серно-Соловьевича посылаю. Он наглый и сумасшедший, но страшно то, что большинство молодёжи такое и что мы все помогли ему таким быть. Я много думал об этом последнее время и даже писал, не для печати теперь. Нет, тут всплыли на пустом месте — халат, офицер, писец, поп и мелкий помещик в нигилистическом костюме. Это мошенники, оправдывающие своим сукиносынизмом меры правительства, невежды, на которых Катковы, Погодины, Аксаковы etc. указывают пальцами (выделено нами. — А.Т.). Это люди, которые обратили на меня втрое больше ненависти, чем на Скаря-тина, говоря просто, что они завидуют, что они хотели бы обобрать и что они не могут переварить художественной стороны статей. Ты и Огарёв, вы этих скорпионов откармливали млеком вашим. — Это верно. Caro mio — подумай. Им будущности нет, это меньший венерический брат, который умрёт — и на его могиле встретится старший с ещё более меньшим» [Герцен, 1963: 110].
Тем самым Герцен оказывается признающим и свою связь с ненавидимой им «молодой эмиграцией», и частичную оправданность не только полемических выпадов «Катковых, Погодиных, Аксаковых», но и «мер правительства» — приступающим если
не к критике существа своих воззрений, то к их пересмотру в какой-то части — с признанием пусть и поверхностной, но правоты своих оппонентов из России.
При этом к 1867 году во многом если не исчезает, то сильно отступает на второй план основное актуально-политическое размежевание Герцена со славянофилами — а именно по польскому вопросу.
Если 1863 г. радикально развёл Герцена и славянофилов — как развёл он Герцена и с большей частью русского образованного общества, для которого январское восстание 1863 г. оказалось моментом патриотической консолидации и обозначением явного «поправения», начавшегося во многом еще с весны-лета 1862 г., — то в 1866 г. «Колокол» уже публично отмежёвывается от солидарности с польской эмиграцией, обозначая тот дрейф и попытку исправить «ошибку» 1863 г., который внутренне происходил последние годы4. Ситуация расхождения с польской эмиграцией оказывается намного более радикальной, чем ожидали сами редакторы «Колокола», — и реакция польских кругов отбрасывает Герцена в оппозицию к большинству европейских демократов-радикалов — и теперь он не склонен затушёвывать разногласия. На этом этапе для него важно одновременно и проговорить принципиальное отличие собственной позиции от таких голосов вну-трироссийской печати, как «Московские ведомости» и «Русский вестник» М.Н. Каткова, «Москва» И.С. Аксакова и «Голос» А.А. Краевского — не допустить возможности проинтерпретировать текущую позицию как переход на сторону своих былых радикальных критиков и оппонентов, и одновременно радикальное расхождение с польской эмиграцией.
4 См., в частности, письма Герцена к К.-Э. Хоецкому: Герцен, 1933.
Внешним толчком к обращению к Аксакову стала републикация в «Голосе» в феврале 1867 г. заметки из «Варшавского Дневника», в которой опровергалось сомнение в существовании «общества поджигателей», и к числу членов такового общества относились Герцен и Бакунин. Ещё не зная, что «Москва» Аксакова аналогично републиковало заметку «Варшавского Дневника», Герцен обратился с открытым письмом к Аксакову, протестуя против подобного обвинения:
«Мы с вами совершеннейшие противники, нас связывает, правда, одна общая любовь, но мы так разно её понимаем, что на этом-то общем чувстве всего яснее видна непереходимая рознь, нас делящая.
Но вы — честный человек и любите правду.
<...> Напечатанием этих строк в вашем журнале вы искренно обяжете меня, а обязывать своих противников не часто случается человеку.» [Герцен, 1922: 268, 269].
Отсылая Огарёву для напечатания в «Колоколе» прибавление к этому письму, Герцен писал 17.111.1867 г. из Ниццы: «Посылаю <...> прибавку к письму к Аксакову. Он напечатает мое письмо, это ясно — но теперь дело вышло неладно. Я не имел понятия, что и "Москва" повторила, да еще in extenso, ту же новость, но при моем имени поставила сильный вопросит<ельный> знак. — Таким образом, дело всё падает на Бакунина. Неужели он в самом деле участвовал?» [Герцен, 1963: 62-63].
Помещение письма Герценом в ак-саковской «Москве» с краткими замечаниями редактора дало первому повод отозваться развёрнутым прояснением своей позиции — одновременно утверждая и её постоянство, и отмежёвываясь от прежних союзов5.
5 Примечательно, что Огарёву 22.III.1867 из Ниццы Герцен писал: «К Бак<унину> я
Прежде всего Герцен отсылает к «родным теням сороковых годов» [Герцен, 1922: 278] — обозначая связь с поколением, одновременно с «западниками» и «славянофилами» — и верность на-следству6:
«Мы остались те же; изменились не мы, вся атмосфера изменилась, все вы. Разве солдата, оставшегося при своём знамени, когда все другие перебежали, называют изменником?» [Герцен, 1922: 278].
Конфликт вокруг «польского вопроса» оборачивается Герценом теперь в частный вопрос:
«Зачем в вашем бесчеловечном патриотизме вы забыли наше участие в великом деле освобождения крестьян с землёю, в борьбе за свободу слова, за гласный суд, за терпимость раскола? зачем вы из-за наших слов оскорблённой любви и стыда забыли нашу речь о России в Европе и то, что мы первые указали на союз России с Америкой?
По привычке прежних помещиков, вы стёрли всё прошедшее за резкий упрёк, за независимое слово, в котором звучало негодование свободного человека.» [Герцен, 1922: 279].
Однако примечательно, что Герцен оказывается — именно в полемическом ключе, там, где ему было бы важно это расслышать, различить — совершенно слепым именно к тому, что находилось в центре позиции аксаков-ских «Дня» и «Москвы» по «польскому вопросу», различения собственно польских земель и северо- и юго-запад-
писал, сам его на свой страх не беру», — а затем смягчил полученное на исходе апреля от Бакунина открытое письмо: «.Твоё письмо, если хочешь, я напечатаю, но позволь немного уменьшить ругательства» [Герцен, 1963: 87, письмо от 29.IV.1867, черновик].
6 Сюжет, особенно значимый для И.С. Аксакова, целенаправленно строившего свою позицию с начала 1860-х как хранителя наследства, памяти Хомякова, Киреевского, своего брата Константина [см. подробнее: Тесля, 2015: 165 и сл.].
ных губерний, где польской была только шляхта — а «народ» воспринимался как русский, находящийся под угрозой «ополячения». Здесь заметным оказывается «слепое место» в герценовских рассуждениях, поскольку готовность дать больше — лишь бы «развестись» с Польшей, оказывается готовностью не только отдавать земли, но и определять, отдавать в инонациональное господство тех, кто живёт на этих землях — и Герцен именно нечувствителен, не замечает этой стороны вопроса, самой проблемы, заявляя:
«Восстановить Польшу надобно было, чтоб развязать себе, наконец, руки. Приданое ей дать надобно было, лишь бы сделать из неё отрезанный ломоть. Проводить её с хлебом и солью — лишь бы освободиться от неё <...>» [Герцен, 1922: 280-281].
И развивая далее оправдание своей позиции — подчёркивая, что спор о Польше не может трактоваться как «измена», Герцен характерным образом объединяет два вопроса, различавшихся в логике что Аксакова и Самарина, что Каткова, — вопрос о русской политике в Царстве Польском и в Западных губерниях. При этом, поскольку подобного разграничения он не делает ни в частной переписке, ни в других аналогичных обсуждениях, Герцен действительно не видит разницы между русификацией администрации в Царстве Польском и национальной политикой в Западных губерниях, соединяя всё это в единый сюжет:
«Мы не верим, чтоб можно было приколачивать гвоздями оружием захваченные куски земель и делать из них живые части организма. Вы думаете иначе, — будемте спорить, но отбросьте употребление уголовного суда и церковных анафем, как доказательства. Прудон проповедывал федерализм, как единственную свободную и разумную государственную форму7.
Его всячески бранили, но не называли изменником. Брайт недавно сказал: "Да отдайте вы эту Ирландию Америке
или оставьте ее независимой!
и ни-
166 7 Отсылка к Прудону здесь имеет еще и _ тот особый смысл, что Прудон в 1863 и по-
кто не считает Брайта дурным англичанином» [Герцен, 1922: 281].
Но главным в этом письме оказывалось определение «польского вопроса» — по существу второстепенным, где позиция по нему, занятая Герценом, определялась русскими интересами и верность этой позиции доказывалась тем, что политика, направленная против Польши, в итоге вылилась в оправдание, допустимость реакционной политики в самой России. Обращаясь к Аксакову, Герцен писал:
«Смертная казнь сделалась у нас одной из привилегий всех генерал-губернаторов и военных начальников, их главным рассеянием. Кровь потекла во всех провинциях, везде учредились военно-судные бойни — средь мира и тишины, в стране, не знавшей смертной казни, кроме тех редких случаев, когда цари-вешатели мстили, как их подражатели польские жандармы. Вы один — и да не забудет этого вам народ русский во веки веков — не только ужаснулись этим казням, но имели мужество сказать это. Поздно. Кровь понравилась» [Герцен, 1922: 282].
В написанных в ближайшие месяцы по-французски "ProlegomenaV8 Гер-
следующие годы высказался в поддержку русской политики в Западных губерниях — в связи с чем его статьи по польскому вопросу в дальнейшем публиковались русской администрацией в Вильне, в конце 1880-х входя в сборники, одобренные для учебных заведений северо-западных губерний.
8 Завершил Герцен работу над "Prolegomena", как известно из его письма к Огареву, к 27 августа 1867 г. В упомянутом письме Герцен, в частности, писал: «Франц<узские> "Prolegomena" готовы, 45 страниц. Весь вопрос в том, печатать ли отдельной брошюрой, или первым ливерзо-ном, или, наконец, "Колоколом". <...> Статья эта всем будет костью в горле. Я попро-
цен будет развивать, среди прочего, и ключевые темы из второго письма к Аксакову. Прежде всего, он представит свою нынешнюю позицию как по существу неизменную, отмечая, что все те существенные сомнения в адрес польских устремлений и предостережения и обозначения точек разногласия, которые теперь попали в фокус внимания, высказывались на страницах «Колокола» еще задолго до январского восстания 1863 г. Однако, конструируя в ретроспективе публичный образ неизменности своих воззрений, по существу Герцен выстраивает принципиально новую рамку — вслед за интерпретацией Польши и польского дела как завершении «старого мира», обрушиваясь на лозунг «за нашу и вашу свободу», задавая вопрос: «но какова та свобода, к которой стремимся мы? так же самая ли?..» [Герцен, 1923: 71]. И здесь вскрывает двусмысленность призыва, фактическое смешение значений: «поляки очень часто смешивают свободу с политической независимостью; последнюю мы имеем, о ней наша последняя забота — потерять её мы не можем» [Герцен, 1923: 71]. Польское дело — прежде всего стремление восстановить политическую независимость, обрести собственное государство, «свобода» здесь — свобода от чужеземного господства. Но для русских этой заботы не существует — та свобода, которой они ищут — это свобода в рамках государства или по ту сторону государственности, вопрос о внутреннем устройстве, а не попытка сбросить внешнее господство.
Общий пафос "Prolegomena" — в утверждении, что «старый мир», зашедший в тупики, осознающий бессилие
бую в Париже прочесть отрывки» [Герцен, 1963: 185].
В конце концов эта статья будет открывать 1-й номер французского «Колокола», официальной датой которого будет 1 декабря 1867 г. [об истории фр. «Колокола» см.: Рудницкая, 1978; Роот, 1989].
реализовать то, к чему сам пришёл своей теоретической мыслью, вместе с тем — и в этом во многом его «старость» — не ищет ответов за своими пределами, в России и Америке. В России община и артель, принцип «земли и воли» даёт искомое — и никак не находимое в Европе — соединение общества и личности, без поглощения одного другим, Америка являет пример республиканского устройства, которое никак не может состояться в Ев-ропе9:
«Свобода — в Соединённых Штатах, и они, не питая никакой ненависти к России, протягивают ей дружескую руку в виду её будущего.
Мы готовы чтить ваше прошлое. Мы считали бы честью покрыть ваши раны в благодарность за образование, которое вы нам дали; но — немного справедливости к тем, у которых есть вчера (как выражался Тертуллиан) и есть надёжное завтра.
Несчастье обязывает, по крайней мере, не бросаться в других камнями, не продолжать невозможной роли ре-
9 Напомним, что статья пишется в 1867 г. Как напишет Герцен в опубликованном в начале 1868 г. «Ответе на призыв польского республиканского центра к русским», «<...> в Европе есть только одна республика, которая существует благодаря скрещению противоположных желаний и которую забывают вследствие её уединения.
И не только нет республик, но нигде в Европе нет даже республиканских стремлений — жизненных, представляющих силу, дающих основание для надежд. Два республиканских опыта остановились на пороге социализма и повернули обратно. С тех пор у народов есть другие занятия, которые отдаляют их от всего республиканского — свободы совести, местной автономии, федерализма, неприкосновенности личности. Это — просто анахронизмы для Европы, воспоминания. И конечно, в более или менее близком будущем республиканская идея не может иметь никакого шанса на успех в Старом свете» [Герцен, 1923: 137].
167
гулятора и освободителя всего мира, роли великого часовщика вселенной.
Ваши часы остановились» [Герцен, 1923: 85-86].
Свидетельства возможности будущего призвания России Герцен находил уже в текущем моменте — в тех переменах, которые осуществились за последние годы:
«Последние события доказывают, что между общинным владением и личной свободой нет ничего несовместимого. Широкое зрелище открывается рядом с тем миром, который произвёл без всякой пользы все возможные опыты, от фаланстера и Икарии вплоть до уравнительных ассоциаций. Сельская община и сельская личность сделали в России гигантские шаги с 1861 г. Первобытный принцип самоуправления, уничтоженный полицией и помещиками, понемногу освобождается от своих пелёнок и свивальников; избирательный элемент пускает корни, мёртвая буква становится реальностью. Староста, общинные суды, сельская полиция — всё избирается и права крестьянина переходят уже границы общины. Он является её представителем на общегубернских собраниях и в суде, и надо читать газеты, чтобы знать, как он держит себя там» [Герцен, 1923: 83].
И заключал "Рго^отеп'ы" обращением к «созыву "великого собора", без различия классов», поскольку «это единственное средство установить действительные желания народа и узнать, где мы. Это — вместе с тем единственное средство выйти без потрясений и переворотов, ужасов террора, без потоков крови из длинного введения, которое зовется петербургским периодом.
Продолжающаяся острая реакция не имеет ни единства, ни места, ни глубины: у неё есть сила в руках и наследственная бесцеремонность; она наделает бедствий, она ни перед чем не остановится, но ничего и не остановит.
Каково бы ни было первое учредительное собрание, первый парламент,
у нас будет свобода слова, обсуждения и законная почва под ногами» [Герцен, 1923: 93].
В русском объявлении о начале выхода французского «Колокола» с 1 декабря 1867 г. Герцен писал:
«Остановить общего прозябания нельзя. Посев сделан, часть работы под землёй, другая неуловима по своей повсюдности и рассыпчатости, потому что она лежит в необходимости нового положения, к которому Россия стремится гулом. Само правительство, не чувствуя, двигается как лавина, по тому же склону, твёрдо уверенное в своей упругой неподвижности.
Многих сбивает, что прогресс не там, где мы привыкли его искать. Умственные и деятельные умы перемешались, и дело и мысль отступили с передовой сцены и опустились в круги несравненно большие, но не бросающиеся в глаза. Из ежедневной газеты они переходят в ежедневную жизнь, из книги — в суд, в земскую управу, в раскладку повинностей, в учёт общественного достояния. В этих-то невзрачных мастерских и кухнях и заготовляются те пышные царские обеды, которые подают затем в национальных собраниях или длинных парламентах и о которых память, возрастая, проходит века» [Герцен, 1923: 106].
И то, что в данном случае речь идёт именно о глубоком, внутреннем настроении Герцена — подтверждается более ранними словами, обращёнными им к Бакунину (письмо от 29.IV.1867, черновик):
«Ты сердишься на Россию, что она идёт по колено в грязи и крови [а не <по> нашему рецепту]. Да беда в том, что и все остальные народы так идут. И вопрос собственно не в том, чисты ли сапоги, а в том, туда ли она идёт. Россия не виновата, что её лучшие люди (и мы в том числе) не имели смысла стать в практические деятели, когда это было можно, а были старые студенты, швернеры, поэты <и революционных дел мастера и эмигранты, как мы все>.
Ты умел оценить в С<ибири> ци-вические и демократические доблести в <2 нрзб> Муравьёва, [зарывавшего казаков, губившего отряды и <бывшего> деспотом душ. И хорошо сделал. Как же ты из всякого события, совершённого в России, не видишь, что рядом с временной гадостью] сделай то же из России. Пойми, что дело идёт нужником, но своим чередом. Следил ли ты за судом присяжных? [Это поглощающий интерес. Следил ли ты за зем<скими> соб<раниями>, за предло<жением> обложить дворянство податью Revue нам <2 нрзб> мало, а посмотри leadings в "Гол<осе>", "Москве", "СПб Ведомостях"] за судом вообще?» [Герцен, 1963: 88].
Публикация двух писем к Аксакову весной 1867 г. была действительно прочитана как подчёркнутое дистанцирование от Бакунина и одновременно как знак движения в сторону славянофилов. Так, гр. Е.В. Салиас де Турнемир, некогда очень близкая к Огарёву, 19 мая 1867 г. писала из Версаля Бакунину: «Некоторые русские были довольны письмом Герцена к Аксакову; я осталась им не только недовольна, но оскорблена им, в особенности за самого Герцена. Мне казалось, заявление его уважения к Аксакову, несколько раз повторённое, неискренним (sic!) или нелогичным, или лишённым чувства собственного достоинства. В самом деле за что Герцену уважать Аксакова? За то, что он хороший сын, добрый муж, любящий отец семейства? Но это добродетели частные, не заходящие в общественную сферу. Император Николай обладал ими и заслуживал в подобной сфере уважения. Или за то уважает Герцен Аксакова, что Аксаков не крал в судах, не брал взяток, — но и Аракчеев не крал и не брал взяток. Разве мы должны уважать его по этой причине? Герцен делает примечание к вашему письму, что Аксаков не ездил в Польшу10. Это замечание не только не-
10 Имеется в виду примечание Герцена к
открытому письму Бакунина к Аксакову, на-
справедливо, но оно макиавелическое, недостойное Герцена. Ведь и Катков не ездил в Польшу, император Александр II также. Но это ничего не значит. <.> Нет, я не могу понять, за что именно уважать Герцену дикого ирокеза Аксакова!»11 [Салиас, 1941: 117].
печатанному в «Колоколе». Бакунин противопоставлял в нём Аксакова его покойному брату Константину, с которым был некогда довольно близко знаком, и писал: «Константин Сергеевич вместе с своими вышеупомянутыми друзьями был уж тогда врагом петербургского государства и вообще государственности, и в этом отношении даже опередил нас. Я несколько раз спрашивал себя: последнее польское восстание и пустой шум, поднятый по этому случаю европейскою дипломатией, могли ли бы или нет побудить его броситься, вместе со всеми прочими корифеями славянофильской партии в лагерь ненавистного ему петербургского императорства? Не берусь решать этого вопроса; так много чудовищных перемен осуществилось на наших глазах, что трудно было бы отвечать за теоретическую стойкость и последовательность до конца даже Константина Сергеевича Аксакова. Но вот за что отвечаю: как бы сильно, страстно и ложно ни было его увлечение, он никогда не сделался бы поощрите-лем и подстрекателем палача Муравьёва, не жал бы рук гвардейским грабителям и шпионам, с негодованием, отвращением и ужасом отвернулся бы он от избиения безоружных поляков и скорее отказался бы от своих, чем позволил бы им надругаться над благородными павшими жертвами. Наконец, после потех он не поехал бы в Варшаву организовать Польшу» [Герцен, 1922: 290-291]. К последней фразе Герцен проставил от себя примечание, подписанное «Изд. "Колокола"»: «Когда же ездил И.С. Аксаков?» [Герцен, 1922: 291].
11 Письмо, следует отметить, адресату не было отправлено — причина этого указана самой гр. Салиас-де-Турнемир, записавшей на конверте с уже надписанным адресом: «Не послано из уважения к Герцену и боязни, что Бак<унин> будет его читать в своей гостиной, в обществе. Оно слишком интимно, что- 169 бы быть читано другим» [Салиас, 1941: 116]. _
Сам Герцен придавал второму — развернутому — письму к Аксакову принципиальное значение. Сразу же по его написании он сообщал Огареву (12.IV.1867): «Письмо к Акс<акову> вчера кончил — по-моему, это sui generis chef-d'oeuvre — но смелый, если же затормозить — все пропало». [Герцен, 1963: 81], а после публикации спрашивал:
— у сына, во Флоренцию, где жили в это время и обе дочери Герцена от Натальи Александровны, 11.V.1867: «Так как я и вас считаю русскими, то желал просто знать, как на вас подействовало письмо к Аксак<ову> — потому что оно имеет большую важность» [Герцен, 1963: 94];
— у Тургенева, с которым только что возобновил отношения (по инициативе Тургенева), прерванные в 1863 г.: «Если ты не читал письма к Акс<акову> — прочти в посланном экземпляре» [Герцен, 1963: 103, письмо от 19.V.1867];
— тут же велел старшей дочери, Тате, приниматься за перевод письма, сообщая Мальвиде фон Мейзенбург в том же письмо от 14-15.V.1867 г.: «как я и предвидел, оно наделало много шуму — даже в парижских газетах говорили о нем» [Герцен, 1963: 99], — а 20.V.1867 указывал Тучковой-Огаревой: «NB. A propos, вот работа: сейчас принимайся переводить письмо мое к Аксакову на франц<узский>. Оно шумит» [Герцен, 1963: 104].
Г.Н. Вырубову 17.V.1867 г. Герцен пояснял: «Письмо мое к Аксакову — не к Аксакову12, я так, как вы сами
170
12 Тем более, что «Москва» была приостановлена на три месяца — и Аксаков не мог, даже не принимая в расчёт других обстоятельств, ни напечатать письмо Герцена, ни отвечать на него. О приостановке «Москвы» Герцен сообщал Тучковой-Огарёвой в письме от 20.IV.1867 г. — а в тексте самого второго письма сделал из этой новости финальный аккорд, поместив это сообщение примечанием, вслед за фразой: «Если б вы могли мне отве-
говорите, просто и взял его за предлог, чтоб ещё раз им поставить уже не points sur les i, а пате на "ижах"» [Герцен, 1963: 101], а Тучковой-Огарёвой 29.V.1867 г. сообщал: «письмо моё к Аксакову действительно сделало поворот. Остановка "Колокола" будет запросом на to be or not to be? <...> Уже теперь много поднялось голосов за нас» [Герцен, 1963: 109].
Помянутый чуть ранее И.С. Тургенев сразу же отозвался на приглашение высказаться по поводу письма — во многом вторя гр. Салиас-де-Турнемир:
«Письмо твое к Аксакову я прочёл уже прежде — но с удовольствием перечёл его. Я нахожу, что ты — делаешь слишком много "Kratzfusse vor den Slavophilen"13, которых по старой памяти носишь в сердце. Мне кажется, что если бы ты понюхал то постное масло, которым они все отдают, особенно с тех пор, как Иван Сергеевич женился на первой Всероссийской лампадке14, — ты бы несколько попридержал своё умиление» [Переписка, 1986: 250, письмо от 22.V.1867].
Для самого Герцена это было целостное движение — так, одновременно со вторым, программным письмом к Аксакову, он тут же выстраивает позицию в защиту Критского восстания 1867 г. — и одновременно ссылается на него в самом письме, выстраивая систему перекрёстных ссылок [см.: Герцен, 1922: 280]. Уже 15.III.1867 г. он пишет Огарёву из Ниццы: «Very important. Я считаю необходимым заявить сочувствие "Колокола" к греческому делу и прошу сейчас написать твоё мнение.
чать, я был бы счастлив, я увидел бы в этом доказательство, что предварительная цензура у нас уничтожена в самом деле в виду освобождения мысли и слова». — «Валуев поторопился рассеять наши сомнения: "Москва" остановлена на три месяца» [Герцен, 1922: 287].
13 Поклонов славянофилам (нем.).
14 Имеется в виду Анна Фёдоровна Тютчева, дочь Фёдора Ивановича, вступившая
в брак с Аксаковым в 1865 г.
Я сегодня же попробую написать»15 [Герцен, 1963: 61]. 29.III.1867 г. Герцен пишет М. фон Мейзенбуг: «Кстати — знаете ли вы, что Гарибальди очень популярен в России — благодаря его сочувствию Греции?» [Герцен, 1963: 72], — а кандиоты становятся для Герцена способом в том числе и реабилитировать себя в глазах русского общества, подчёркивая неизменность позиции, поддержку борьбы за национальное освобождение:
«Мы вполне, безусловно за греков, хотящих слиться с греками, за славян, стремящихся освободиться от чужого ярма. Мы так же горячо и искренно желаем им успеха, как желали для католической, не русской Польши отделения её от России.
Двух мер у нас нет.» [Герцен, 1922: 259].
Сам Герцен вынужден включить в статью своеобразное признание предшествующего молчания, никак его не поясняя, замечая: «Мы ни разу не говорили ни о критском восстании, ни о славянском движении, но теперь пора сказать, за кого мы» [Герцен, 1922: 259] — и обыгрывает этот сюжет в письме к М. фон Мейзенбуг от 4.^.1867 г.: «<.> обратите внимание на "Колокол" — он уже переходит на сторону Греции — среди поста» [Герцен, 1963: 78], чтобы во «второй "первой Греции"», как в письме Огарёву [от 3.^.1867 — Герцен, 1963: 76] обозначает следующую статью о кандио-тах, уже обвиняет правительственную политику, из-за реакции, страха перед польским восстанием и т. д. — не решающегося, не способного деятельно поддержать греческое восстание.
Это единое движение — от письма к Аксакову до статей о кандиотах — находит своё эксплицитное пояснение в черновике письма к Бакунину от 29.IV.1867:
«Далее, как бы мы ни были сентим <ентальны>, но нельзя же нам, как индейки, лечь в гроб с унижением. Вся наша роль в отношении польского дела была колос<сальной> ошибкой <, разделяемой на нас таким образом: IV тебе, II Огар<ёву>, I мне. Ты> вспомни, как я <костью в горле> спорил,кричал, мешал <тебе сначала и почему думал, что твоя честь требует ехать. Но что> С тех пор прибыло < — это> убеждения в соверш<енной> неспособности, отсталости, тупости этой доблестной и глупой нации. Мартьянов был прав, нам следовало молчать и выжидать конца. Мы сгубили своё положение — да ещё притом без веры (верил ты один в самом деле). <Oggi о та^6> надобно теперь вынырнуть вместе с восточной волной, суметь не терять фарватер — вот, мой Гросфатер, моя исповедь» [Герцен, 1963: 88].
Частью этой попытки — впрочем, уже с ощущением, что она в сущности не удалась — ощущением, возникшим у Герцена сразу же после выхода первого номера — будет издание французского «Колокола»17,
15 Статья «На площади св. Марка» [Герцен, 1922: 259 — 260], отослана Огарёву уже 17.III.1867 [Герцен, 1963: 62].
16 Теперь или никогда (ит.).
17 Огарёву Герцен писал 9Л.1868: «Я ломаю голову и не могу придумать, что сделать для франц<узского> "Колокола". Мы фурвуировались [т. е. заблуждались, ошибались (фр.)] — дело ясное, что никто не хочет ни франц<узского>, ни русского "Колок<ола>". Я не могу при этих условиях работать.
Следом Герцен начнёт искать виноватых в неудаче — в один момент обвинив в этом «молодую эмиграцию»: «Стал жёрнов! Воды нет, а мы надрываемся вертеть. Аминь, аминь глаголю: ещё французский "Кол<окол>" пойдёт, — русского ничего. Но теперь уже не польскому делу мы обязаны, а Базаровым, которые проповедуют от Гейдельберга до Сольвычегорска, от Флоренции до Корчевы, всему молодому поколению ненависть к нам. Тата мне пишет об удивлении молодых русских девушек, познакомившихся с нею. "В России, говорили, вас считают за аристокра-
171
открывавшееся программной статьей "Рго^отеп", рассмотренной выше. Здесь Тургенев — более чем внимательный и чуткий читатель — откликнется уже не проходным замечанием о славянофильстве Аксакова, а примется за развёрнутые возражения против славянофильского дрейфа Герцена, замечая, впрочем: «Но дай Бог тебе прожить сто лет, и ты умрёшь последним славянофилом и будешь писать статьи умные, забавные, парадоксальные, глубокие, которых нельзя будет не дочитать до конца» [Герцен, 1923: 118, письмо от 12.XII.1867].
В 1867 — начале 1868 г. Герцен предпринимает сознательную попытку «дрейфа» в сторону «славянофильских» позиций. Разумеется, речь не идёт собственно о славянофильстве как о доктрине, в рамках понимания как «классического славянофильства» 1840-50-х гг. — А.С. Хомякова, И.В. Киреевского и К.С. Аксакова, так и «славянофильства» пореформенного — представленного прежде всего И.С. Аксаковым и Ю.Ф. Самариным. И.С. Тургенев, отзываясь на этот дрейф, в то же время именно в рамках курьёза обозначал (письмо к А.И. Герцену, 25.XII.1867, Баден-Баден):
«А то, пожалуй, дойдёшь до того, что будешь, как Ив<ан> Сер<геевич> Аксаков, рекомендовать Европе для совершенного исцеления обратиться в православие. Вера в народность есть тоже своего рода вера в бога, есть религия, а ты — непоследовательный славянофил, чему я лично, впрочем, очень рад» [Герцен, 1923: 120; Переписка, 258].
Этот интеллектуальный дрейф имел, на наш взгляд, сложную природу и мотивацию:
— во-первых, сугубо прагматиче-
ток, как ваш отец, а про Ольгу говорят, что 172 она давно католичка". — Это еЛапШ1оп [об_ разец (фр.)]» [Герцен, 1923: 268].
скую и обращённую к русской публике — исходящую из понимания и признания, что «Колокол» 1863-1866 гг. утратил свою аудиторию, его проблематика и его повестка воспринимается как чужая и чуждая и/или как если не устаревшая, то не имеющая новизны. В этом плане Герцен, полагавший в 1867 г., что актуальный запрос, который действительно существует для заграничного издания, — это запрос на «конституционную» повестку, и внимательно следивший за земством18 — стремится именно эту сторону из практических, ближайших требований вывести на первый план, попутно давая ограниченное, намеренно артикулированное как умеренное понимание того «социализма», который им отстаивается прагматически [Герцен, 1923: 82-83]19;
— во-вторых, другая сторона прагматического — попытка найти новую аудиторию теперь уже в лице европейских читателей. Здесь и возврат — уже на другом витке — к опыту 1849 — 1-й пол. 1850-х, когда, в отсутствие рус-
18 См., напр.: Герцен — Огареву, 15.IV.1867, Ницца: «Видел ли ты, что "Indep<endance> Belge" говорит о купцах, хотевших сделать контракты для железных дорог и остановившихся за тем, что земские думы не имеют обеспечения и всегда могут быть закрыты? <...> Мне кажется, что об этом слова два сказать надобно. Один г<осподи>н мне говорил здесь, что он слышал от центральных актеров земск<ого> дела: "и к концу года конституцию Ал<ександр> Н<иколаевич> всё-таки должен будет дать"» [Герцен, 1963: 61].
19 Одновременно повторяя и оттачивая уже широкое понимание «нового воззрения» [см., напр., этот оборот в исповедальном письме к старшей дочери, от 7.VI.1867: Герцен, 1963: 115] как «радикальной революции», сопоставимой с христианством — начало нового этапа мировой истории, собственно — нового времени, идущего на смену христианскому, подобно тому, как оно пришло на смену античности [см.: Герцен, 1923:
75-78].
ской аудитории, Герцен прежде всего стремится не только стать участником общеевропейского разговора, но и самостоятельным участником, со своим собственным голосом и повесткой. И вместе с тем — реакция на принципиально изменившуюся ко второй половине 1860-х гг. ситуацию, когда отсутствие интереса, внимания к происходящим в России процессам как к новому опыту, требующему осмысления в контексте европейской мысли, вызова, в том числе и теоретического, незнание и непонимание — при готовности судить о ней — уже не связано с закрытостью империи и с впечатлением её внутренней неподвижности. Здесь Герцен стремится использовать и существующий интерес к «русским делам» со стороны европейской публики — и при этом де-экзотизировать его, обратить в часть европейского разговора, как по меньшей мере возможный ответ на те вопросы, которые европейская мысль ставит для себя — и по которым, на его взгляд, не имеет ответов практических, где она обозначает тупики в реальности — чтобы в итоге уходить либо в утопию, иллюзорные фантазии, либо принимать наличный порядок вещей как единственную реальность. В этом плане заострённость выступления Герцена — его своеобразный «славянофильский» акцент — ещё и сугубо публицистическая попытка вызвать реакцию, спровоцировать полемику — и тем самым сделать французский «Колокол» видимым, заметным среди других изданий20;
— в-третьих, внутренний пересмотр позиции — и это обстоятельство прин-
20 Как Герцен, в частности, будет пытаться подтолкнуть Мишле к полемике именно вокруг quasi-«славянофильских» тезисов — и, при нежелании последнего выступать публично, будет пытаться получить согласие на использование хотя бы фрагментов его частного письма [см. письма Герцена к Ж. Миш-ле от 3 и 11 февраля 1868 г. — Герцен, 1923: 155-160].
ципиально выводит сравнительно небольшой эпизод из интеллектуальной биографии Герцена за пределы публицистических колебаний. Для Герцена, как мы подробно отмечали выше, 1867 год — время не только наибольшего накала конфликта с «молодой эмиграцией» («эмиграчами», как обозначает их Герцен в письмах родным, гордясь придуманным им словом), но и, что значимо, — время, под влиянием этого конфликта, пересмотра собственных воззрений и отношения к воззрениям Огарёва и Бакунина21.
21 Попутно отметим, что для этого пересмотра есть и другое, во многом связываемое Герценом с указанным, основание — глубокий кризис в частной жизни: отношения с Тучковой-Огарёвой, вопрос о статусе Лизы, самоубийство Шарлоты Герсон, бывшей подруги сына Герцена, Александра, от которой у того был ребёнок («Тутс»), неустроенная и катящаяся под откос жизнь Огарёва, спивающегося и заметно дряхлеющего и т. д. Этот кризис осмысляется им не как стечение обстоятельств, а следствие его воззрений — той логики поведения, которая базировалась на общих интеллектуальных представлениях, была их отражением в пространстве частной жизни.
В письме к старшей дочери от 7^1.1867 г. Герцен замечает, что «мы, толкуя много о новом воззрении, такие же старые люди, как и те, которые не толкуют» — и вместе с тем настаивает, что «всё дурное» вышло «из сумасшедшего нрава и необузданности [Тучковой-Огарёвой]» [Герцен, 1963: 115, 116]. Здесь можно было бы предположить, что источников беды, настигшей его частную жизнь, он видит два — с одной стороны, невозможность стать «новым человеком», что в действительности, несмотря на все слова, он сохраняет старое видение, старые предрассудки, а с другой — в индивидуальном нраве, складе характера Тучковой.
Но в письмах к Огарёву звучат сильно отличные представления. Так, 25.1.1867 г. Герцен пишет из Флоренции: «Мне иногда сдаётся, что мы оба — ты и я — страшные эгоисты: ты с нежными, а я жестокими велеитетами,
Однако здесь еще Герцен пытается балансировать — вернуть утраченную аудиторию, пользуясь сложившимся благоприятным, как ему кажется, контекстом — и движется в кругу знакомых идей, скорее намечая линии пересмотра, чем предпринимая его. Собственно пересмотр идей здесь только вызревает — в первую очередь на уровне разбирательства с самим собой и своим положением, из чего уже в 1868-1869 гг. Герцен совершит обратный ход, в осмысление социального — в анализе «нигилизма», в письмах «К старому товарищу» и череде других заметок последних лет.
Библиографический список
Герцен А.И. (1963) — Собрание сочинений: в 30 т. Т. XXIX: Письма 18671868 годов. Кн. 1 / Под ред. В.П. Волгина. М.: Изд-во АН СССР.
Герцен А.И. (1933) — Неопубликованные письма // Звенья. Вып. 2. М.: Academia. С. 363-385.
Герцен А.И. (1923) — Полное собрание сочинений и писем: в 22 т. Т. XX. 1867-1868 гг. / Под ред. М.К. Лемке. М.; Пг.: Государственное издательство.
Герцен А.И. (1922) — Полное собрание сочинений и писем: в 22 т.
и оттого постоянно губим всё около себя, себе — и выкупаем нашу психическую антропофагию общими интересами, и талантом» [Герцен, 1963: 23], а несколькими днями позднее, в письме от 29 и 31 января: «Я вижу одно: мы несчастны в частной жизни — и слышу ясно и отчётливо: и поделом — и это я ношу как ядро на ногах» [Герцен, 1963: 25], а в связи с исчезновением Шарлоты Герсон (в котором подозревали, как и оказалось верным, самоубийство), 3.VI.187 г. пишет Огарёву из Женевы: «Я сильно отвечаю за то, что способствовал отдалением тебя с N<atalie> всем падениям и вертижам. Корень тут — и это ест меня» [Герцен, 1963: 113].
Т. XIX. 1866-1867 гг. / Под ред. М.К. Лемке. Пг.: Государственное издательство.
Емельянов Е.П, Тесля А.А. (2012) — «Единственный голос, к которому прислушивается правительство» // Социологическое обозрение. Т. 11. № 3. С. 45-59.
Козьмин Б.П. (1941) — Герцен, Огарёв и «молодая эмиграция» // Литературное наследство. Т. 41-42:А.И. Герцен. II. С. 1-48.
Малиа М. (2010) — Александр Герцен и происхождение русского социализма. 1812-1855 / Пер. с англ. А. Павлова и Д. Узланера. М.: Территория будущего.
Переписка (1986). — Переписка И.С. Тургенева: в 2 т. Т. 1 / Под ред. К.И. Тюнькина. М.: Художественная литература.
Порох И.В, Порох В.И. (1989) — А. Герцен и И. Аксаков на рубеже 5060-х годов XIX века // Революционная ситуация в России в середине XIX века: деятели и историки. М.: Наука. С. 85-102.
Роот А.А. (1989) — «Колокол» возрождённый. Казань: Изд-во Казанского ун-та.
Рудницкая Е.Л. (1978) — Французский «Kolokol» и его «Прибавления» // Колокол. Kolokol. Газета А.И. Герцена и Н.П. Огарёва. Женева. 18681869. Переводы. Комментарии. Указатели / Под ред. акад. М.В. Нечкиной, Е.Л. Рудницкой. М.: Наука. С. 5-12.
Салиас Е.В. (1941) — Письмо Е.В. Салиас М.А. Бакунину / Публ. М. Клевенского // Литературное наследство. А.И. Герцен. II. Т. 41-42. С. 116-120.
Тесля А.А. (2015) — «Последний из "отцов"»: Биография Ивана Аксакова. СПб.: Владимир Даль.
Тесля А.А. (2013) — Герцен и славянофилы // Социологическое обозрение. Т. 12. № 1. С. 62-85.
Andrei Teslya
1867: Herzen as an 'Inconsistent Slavophile'
Summary. The year 1867 is a turning point in Herzen's journalism. This is when the publication of the Russian Kolokol (1857-1867) came to its end (officially it was 'temporarily suspended'). In the end of the year the short-lived French Kolokol with a Russian supplement started to be published. Herzen looked for a way to win back his old audience and gain a new one. One episode of this search, a response to both external challenges and the internal dynamics of Herzen's own views, can be labelled 'Slavophile'. This article reveals the content and context of this 'Slavophile' episode — and sketches its significance in Herzen's revision of his views in the last period of his work. Particular attention is paid to Herzen's interpretation of the Polish question and his understanding of the national principle. The author also outlines prospects for the further study of Herzen's journalism of the 2nd half of the 1860s.
Keywords: Herzen, Bakunin, Nationalism, Polish Question, Russian Socialism, Slavophilism.
