CC BY
46
спасение, - это нравственное поведение, обеспечивающее безмятежность изысканий и самосохранение жизни. Они также порождаются знанием. Знание актуализирует разум, обеспечивает контроль воли и чувств, гарантирующих нравственное поведение. Следовательно, провидение нисходит к человеку, познавшему самого себя (с. 77).
Целью пророка, обладающего всеми видами знания (метафизическим, способностью к научным изысканиям (высшая степень)), -являются нравственные суждения и предсказание непосредственного хода развития событий в будущем. Это было достигнуто в Моисеевом пророчестве. По Маймониду, все имеет рациональное объяснение, хотя грань между экзотерическим и эзотерическим не всегда абсолютна: истина, экзотерическая в одном контексте, может стать эзотерической в другом. Существует множество уровней экзотерической истины: результатом познания на каждом этапе становится частичное открытие при ускользании остального (с. 78).
Знание Моисея получено от Господа, так что он стоит над философами, чья способность к воображению не затронута потоком божественного разума. Градация философов также зависит от степени преобладания интеллекта над воображением. Хотя, по мнению многих комментаторов, попытки Маймонида гармонизировать законы Торы с философией довольно искусственны (с. 78), однако автор считает, что талмудист, определяя законы целями пророчества, ставит знак равенства между пророком и философом, провозглашая пророчество порождением философии. Причем философия называется единственной приносящей радость деятельностью, хотя философ и может достичь лишь «подножия горы, на которую взошел Моисей». Автор соглашается с А. Грюнвальдом, утверждающим, что, по Маймониду, в основе пророчества лежат философские изыскания.
И. Цибизова
2013.01.028. АМЬОТ Ш. УЧИТЬСЯ МЫСЛИТЬ С ПЛАТОНОМ. AMIOT Ch. Apprendre a penser avec Platon // Etudes. - Paris, 2012. -P. 199-208.
В статье рассматриваются различные подходы к абсорбции и современного применения модусов мышления, представленных в диалогах Платона. Шанталь Амьот сегментирует свое исследова-
ние таким образом, чтобы в каждом микроразделе статьи экспонировать какую-либо характерную черту, особенность диалектического метода Платона, переходя к все более глубоким слоям мысли древнегреческого философа. Автор указывает на глубокий контраст, который существует между шармом и гибкостью бесед в текстах последнего (см., например: Федр), и «укусом в сердце души», который он заставляет испытать читателя (с. 199). Платон принуждает мысль пройти определенный путь, затратить на него некоторое время, чтобы ей научиться терпеть и резкие повороты, и понижения полета, и скуку, и даже раздражение тех, кто хотел бы двигаться быстрее, гораздо стремительнее (Политик, 286 е), чтобы она могла ощутить свою свободу в этом «божественном блуждании». А затем внезапно потребовать обращения, неожиданного изменения: «Но, Сократ, если ты говоришь правду, - восклицает Калликл в Горгии (481 с), - то вся жизнь людей оказывается поставленной вверх тормашками, а мы, мы все словно делаем обратное тому, что требуется» (цит. по: с. 199). Это призыв к борьбе за собеседника, чтобы он вернулся к внутренним истокам своей души и пробудил в сердце желание вести справедливую и правильную жизнь (Апология Сократа, 41 е).
Диалог
И именно в практике диалога происходит это обращение, ибо диалог - это, собственно, мысль, которая все больше набирает вес и интенсивность. Беседовать с другим - это значит мыслить с ним. Не для того, чтобы «говорить ни о чем» или изведать, «что кому кажется». Нет, испытанию подвергаемся некие «ты» и «я», ибо нет ничего лучшего, чем «я» и «ты», чтобы подвергнуть то, что мы говорим, испытанию вопрошанием (Протагор, 331 с). Критерием диалога, который ведет к истине, является возможность свободно спрашивать и отвечать, право менять мнение, вопрошая себя, чем то или это может быть, чтобы попытаться дать самому себе ответ, который потом можно предоставить другому. При этом внешние выражения всегда поддерживаются тем, что говорится самому себе. В подтверждение этому Амьот приводит следующий фрагмент из диалога Теэтет: «Призови себя мыслить ту же самую штуку, что и я, - требует Сократ у Теэтета, - (...) некую дискуссию, кото-
рую душа ведет сама с собой по поводу вещей, которые ей случится рассматривать (...) ибо вот что, как мне кажется, делает душа, когда она мыслит: ничто другое, как ведет диалог, спрашивая саму себя и отвечая себе самой, утверждая и отрицая. А когда, сделав вывод, будь то с некоторой медлительностью или же прямо устремившись к концу, она говорит только одним голосом, не разделяясь, то тут мы полагаем, что таково ее мнение» (Теэтет, 190 а) (цит. по: с. 200).
И Теэтет с этим согласился.
Размышлять, отстранясь
Однако, замечает автор, спрашивать себя - это для мыслящей души значит жить двойственно: она саму себя вопрошает, и она же стремится дать самой себе ответ. Она в чем-то неуверенна, и там, где начинает зиять пространство от себя к себе, рождается рефлексия. Все, что разделяет душу, становится препятствием немедленному суждению, является хорошим поводом для возникновения мысли.
Воспринимаемая неясность сменяется интеллектуальным замешательством, когда душа, например, задается вопросом, что такое число: одно оно или множественно? Или одновременно то и другое? Такое противоречие стимулирует мышление.
Платон, далее, находит способ вести дискуссию так, чтобы говорящий никогда не был равен с другим. Для этого он утверждает, что спор должен вести логос, т.е. то, с чем могут согласиться оба собеседника во имя разума, а вовсе не желание победы в споре: «Ты думаешь, - спрашивает Сократ в Хармиде, - что, когда я засыпаю тебя вопросами, я делаю это для чего-либо иного, чем ради того, что принуждает меня исследовать самого себя, т.е. страх обмануться, думая, что я знаю то, чего не знаю?» (166 с.), (цит. по: с. 201). И это же имеет место в дискуссии, которую человек ведет с самим собой, когда думает, ибо его мысль опосредуется тем соображением, которое некто иной в нем или вне его мог бы выдвинуть в качестве возражения.
Долг мыслить и искать истину
Первое, преамбула любой истинной мысли, - это необходимость внимать логосу, слушая другого, позволить исследовать себя его вопросами, принимать - не прекращая дебатов и не уходя от темы - ситуацию, когда ты противоречишь самому себе. Именно об этом говорит фигура Сократа. Сократовская ирония дает возможность освободиться от самого большого невежества - думать, будто знаешь, чего не знаешь, предписывает мыслить прежде, чем ответственно действовать. Ибо маевтика - повиальное искусство для умов - основывается на убеждении: истина существует, и в интересах всех людей, чтобы она проявилась (с. 201-202). Именно этим оживляется платоновский диалог, который отказывается обманывать и обманываться, разоблачая заблуждения, показывая, каким образом они конструируются, отказываясь оставаться среди видимостей, пресловутых «теней» пещеры, которые принимаются за истины (Государство, VII), - и все это через посредство вопросов и ответов, но без какого-либо полемического пафоса. Здесь в игре, замечает автор, жизнь мысли (с. 202).
И именно этот аттитюд ответственности и эта убежденность принуждают нас отказаться от игры с «репрезентациями», не имеющими никакого влияния на наш способ жизни, на манер софистов, которые развлекаются тем, что извлекают красоты языка, удивляющие молодежь (Софист, 234 с). Они играют с произношением, акцентами, содержанием высказываний, но никогда не доходя до самого акта мысли, живут на эпидерме своей души, уступая насилию своих страстей.
Более того, речь не идет только о демонстрации другому ложной или истинной концепции реальности, что было бы лишь риторикой, а не подлинной мыслью. Отвоеванное пространство используется для раздумий, без прекращения ни на миг заботы о том, чтобы мыслить в истине.
Ошеломление... при разыскании дефиниции
Однако, когда приняты условия честных дебатов, когда участники согласились очиститься и освободиться от своего ложного знания и лжи, сложности все еще остаются: как совершить выбор среди множества точек зрения? Ибо, разыскивая истину, нельзя их
просто нагромождать рядами, одну подле другой. Единственный способ избежать анархии, в которой утратится взаимопонимание (из-за игры в различные значения слов), - все время сжимать спор, укорачивая его, и даже остановить дискуссию, чтобы прийти к общеприемлемой дефиниции и проверить еще раз ее обоснованность. В Софисте говорится: «.важно всегда и в любом исследовании согласиться с дефиницией сути самой вещи, используя разум, который ее определит, а не прийти к согласию относительно имени, не заботясь об определении» (218 с.) (цит. по: с. 202-203).
Таким образом, мыслить - значит стремиться схватить через многообразие аспектов какой-либо вещи то, что может быть понято всеми, а затем сжимать это понимание вокруг образованного из умопостигаемых понятий единства, которое и будет их логосом, интеллигибельным. Это значит не начинать с дефиниции, а заниматься ее отыскиванием.
К решению: Форма, идея
Так спор принимает философский поворот, ибо правильное определение должно отсылать к тому, чем поистине является данная вещь, к ее «усии», т.е. тому, что она есть, тому способу бытия, по поводу которого ставятся вопросы и получаются ответы, что стремятся понять, разыскивая ее модус постижимости, который дается в том, что Платон именует формой (с. 203).
Этот способ бытия «всегда остается одним и тем же» (Федон, 78 ф, не подверженным становлению, он абсолютно «в себе самом», в значении, которое само не зависит от чувственного, но это последнее партиципирует ему, чтобы иметь какое-либо бытие и интеллигибильность. Только взгляд мысли может его ухватить и узреть каузальность воздействия в этом феноменальном мире. Поэтому его и называют «эйдосом» и «идеей» (от греч. «смотреть, видеть»). Эта идея является тем началом, принципом, который дает понимание того, что пытаются мыслить, и именно его смысл можно уже выразить. И хотя он открывается во времени, сам он атем-порален, имеет значение для всех и во все времена. Так мысль открывает универсальное, которое собирает и иллюминирует, является более реальным в своей стабильности, чем его чувственные восприятия. Но прежде чем наслаждаться ими, мысль может
размышлять над разными модусами, которые ей встречаются в деле, соответственно сферам, где она действует (с. 203).
Когда мысль размышляет над собственными путями
Здесь диалог распространяется и идет по различным тропам, которыми течет мысль и которые, в свою очередь, определяют типы познания. С чувственными образами воспринятых вещей она может лишь строить предположения, может получить убеждения, но они еще не будут обоснованными. Исходя от этих образов, душа, по Платону, переходит от чувственного к интеллигибельному, где проявляет себя в математической форме. Она оказывается посредником между ними и делает рациональные выводы из гипотез, которые сама же производит (с. 204).
Однако за этими первыми положениями, вроде математических пропозиций, мысль идет в свою собственную область, туда, где дианойя, т.е. мысль, уточняет автор, следующая своим собственным путем, открывает для себя диалектику, науку наук, которая одна только способна достичь безвременного. Там она соприкасается с бытием и истиной, не прекращая их «исследовать», но уже имея дело исключительно с самой собой, занимаясь только своей свободной сферой, продуцируя множество аспектов и нюансов в интеллигибельном какого-либо вопроса и находя разыскиваемое определение, которое согласовывает их все. Взгляд следует за этими эмерджирующими атемпоральными формами, не подверженными изменению. Поэтому и можно говорить об интеллигибельном созерцании.
Но это требует непрестанного образования, на которое должны согласиться те, кто философски одарен. Те несчастные, которые великолепно одарены природой, но не получили подобного образования, будут худшими из всех, так как око их души будет погружено в грязь. Но таковы чаще всего встречающиеся грустные условия человеческого существования, если только их не освобождают от пут невежества и тем самым не освобождают. Люди остаются пленниками своих иллюзий (Государство, VII 514). В подтверждение приводится известный миф о пещере, в которой люди-пленники не могут даже перевести свой взгляд во мраке, не знающем света Солнца, и негодуют на тех, кто принуждает их повер-
нуть голову и идти к свету, под которым понимается истинное мышление на пути познания истины (с. 204).
Для стремящихся к идеям требуется еще одна пурификация: идеи нельзя представлять себе в виде чувственно воспринимаемых вещей, давая им воображаемое существование в другом времени и ином пространстве. Идея огня - не огонь. Идея - не вещь. Подобная реификация форм сделала бы из них немыслимые условия ин-теллигибельности, что и показывает ментальная техника Парменида.
Свободно жить и понимать
Отныне мысль учится жить свободно и ясно. Перед всеми вопросами, каждый из которых исследуется во всех отношениях и сферах, она и предпринимает свое исследование: анализирует и стремится синтезировать их в понятии, которое группирует в единство все множество этих умопостигаемых черт (с. 205). В действительности невозможно прийти к пониманию иначе, чем имея образ целого, построенный и упорядоченный согласно природным артикуляциям. Истина, имплицированная в образ целого, зависит от ясности дистинкций и, таким образом, от анализа и разделений. Одна только артикуляция и, следовательно, дистинкция многого в едином истинно детерминирует объект мысли. Отсюда и происходит любовь Платона к этим разделениям, отношениям родов и видов, всем этим подразделениям (Филеб, 16), которым удается поймать даже наиболее трудноуловимое, что прячется в подобии, софизме. Несколько утрируя, Платон сжато выражает это следующим образом: «Объединим все то, что связано с его именем, с начала до донца. техника имитации, способность провоцировать противоречия, ирония в технике внешних отношений, способность продуцировать иллюзии, но не божественные, а человеческие, производить чудеса в дискурсе, - такова, как мне представляется, родословная, как говорится, софиста» (Софист, 268 ф. Здесь, переходя от части к части, мысль синтезирует то, что она вначале разделяла, анализируя (с. 205).
Упражняться в правильном и справедливом мышлении
Но требуется еще и правильно умозаключать, что невозможно, если только играть всеми этими формами, не признавая, что
целое бытия требует стабильного единства, чтобы быть понимаемым. Необходимо даже отыскать меру реальным вещам, которые бы восходили к бытию и фиксировались в становлении, прилагать меру к тому, что само по себе безгранично (например, удовольствие) и преходяще (с. 205-206).
Но какого вида эта мера? Конечно, не чисто количественная, приложимая неважно к чему, а мера, адаптированная и диверсифицированная соответственно типам проблем и ситуаций. В любом случает, требуется дать артикулированную структуру того, о чем идет речь, но не как готовое целое, а как процесс поиска. Тут нет готового метода, которому можно следовать, скорее, это указание на некий ритм, тонкость мысли, все время возобновляющуюся изобретательность.
Для достижения этого такта, этой правдивости в мысли, упражнения в мышлении все средства хороши. Мысль можно корректировать многими способами: не следует спешить с определениями, оказываясь жертвой предубеждений, нельзя все смешивать и помещать на одну плоскость, необходимо схватывать иерархию логических артикуляций и не думать, что любое слово обязательно отсылает к какой-либо сущности. Следует также использовать мифы, чтобы поднимать новые вопросы и ответы, и не следовать механически какому-либо методу, будь то хоть разделение. Требуется приводить парадигмы, чтобы уловить незаметные подобия, вроде искусства ткачества в Политике, чтобы лучше понять политическое действие. Все хорошо для живой мысли, которая учится анализировать и синтезировать, но отнюдь не одним и тем же образом, а соответственно разным предметам (с. 206).
Возвращение к источнику
Каков же секрет подобного динамизма? И кто делает так, чтобы мысль философа стала «окрыленной» (Федр, 249 а)? Именно любовь ее поддерживает в усилии и в ее страданиях, эрос, который не может быть описан и окружен никаким определением. Разумное страстное желание, любовь, и есть философия, лишенная всего, и всегда в поиске восполнить то, чего ей недостает (Пир, 203 Ь-с), и она не удовлетворяется одним разнообразием, а стремится к единению, и имеет силу соединять различия в порыве, который прину-
ждает его поднимать в высоту нечто весомое и тяжелое. Философия - это освобожденная любовь, эрос, нашедший свои крылья (с. 206-207).
Душа в своем порыве поднимается к источнику всякого понимания, всего постижения и бытия, к этому Одному по ту сторону любого единства, этого Блага, которое дает разумное основание понимаемости этого существования, этой Красоты, которая сияет и заставляет родиться наилучшее среди всех безумий. Источник, который является самой субстанцией мысли, он заставляет родиться в душе эту страсть самовспоминания всех этих интеллигибельных реальностей, которую она имеет как ностальгию. Именно об этом говорит миф о анамнесисе (Федр, 248 а и дал.).
В самом деле, учиться не значит ли вспоминать то, что душа когда-то созерцала? Каков же тенор, лейтмотив этого мифа? Это особая манера говорить о том, что нельзя налить истину в души извне, необходимо, чтобы она отыскала ее как некое собственное благо, разыскивая в себе самой, чтобы сделать ее своей. Но это и та тоска, которую душа чувствует по безвременному и интеллигибельному, и ее рвение их найти. Несомненно, Платон говорит об изгнании, в Федре он рассказывает о падении души в тело, но не для того ли, спрашивает автор, чтобы показать, как душа в своем воспоминании способна стать единой, схватывая в своем движении все эти различия, чтобы выборочно развернуть их к Одному? Чтобы показать: человек - отныне композит - также имеет возможность преодолеть разделение, единя этот композит? И через это движение к Одному его душа роднится с душой богов (с. 207).
Познавать посредством этого мифа данное разделение - значит вовлекаться в двойную беседу. Прежде всего, признать по «правильной мере» ограничения нашего мышления, которое никогда не может охватить этот Источник: «Кажется, что и познаваемые вещи не только могут познаваться лишь благодаря благу, но и их бытие, и сущность дается им от него, хотя само благо не сущность, а за пределами сущности, превышая ее достоинством и силой» (Государство, VI, 509 а-с).
Это делает невозможным замыкание мышления на догматическом содержании. Однако внутри этих границ бытие становится достойным бессмертия: «Не чувствуешь ли ты, сказала Диотима, что только именно в этот момент, когда он увидит Красоту посред-
ством того, что ее делает видимой, он будет в состоянии родить не только образы истины, ибо не образа он касается, а подлинные реальности, ибо он прикасается к истине. Но если он родит подлинную добродетель и вскормит ее, разве не достоин он любви богов? И если среди всех людей есть хотя бы один, достойный бессмертия, то не он ли?» (Пир, 212 а).
И Ш. Амьот завершает свою работу, говоря, что учиться мыслить - значит вспомнить об этом понимании красоты у Платона, чтобы этим жить и уже иначе относиться к этому миру и людям в нем (с. 207).
Г.В. Хлебников
2013.01.029. РЕЗНИЧЕНКО А. И. О СМЫСЛАХ ИМЕН: БУЛГАКОВ, ЛОСЕВ, ФЛОРЕНСКИЙ, ФРАНК ET DII MINORES. - М.: РЕГНУМ, 2012. - 416 с.
Монография известного исследователя русской философии Анны Игоревны Резниченко посвящена реконструкции и анализу историко-философского процесса в России и русском зарубежье первой половины ХХ столетия. Автор проводит идею о том, что онтологический статус имени таков, что позволяет определить не только непосредственный смысл и контексты формирования слова, но и судьбу философа, имеющего мужество его произнести.
В монографии три раздела, в каждом из которых по три параграфа. Первый раздел книги - «Философия имени: Онтологический аспект» (с. 11-98) - посвящен прояснению генезиса русской философской традиции, так и не выросшей в силу ряда причин в школу. Имеется в виду прежде всего традиция философии имени. В этом разделе автор также ведет поиск онтологических оснований и выявляет основные внутренние механизмы этой традиции, сопоставляет эту философскую модель с другими, современными моделями.
Автор подчеркивает, что подступы к проблеме языка, обнаруживаемые в русской религиозной философии начала ХХ в., оказываются созвучны подходам и задачам, сформированным в западной философии. В рамках философии имени оформляется интенция к преодолению фундаментальных для западной интеллектуальной культуры противоположений между субъектом и объектом, феноменом и ноуменом, природой и духом.
