CC BY
163
ФИЛОСОФИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ НАУКИ
О. А. Останина
ЗНАК, СИМВОЛ, ТЕКСТ В ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ
В статье рассмотрены методологические аспекты исторического познания, связанные с текстом. Текст является источником для исторического познания и результатом исторического исследования. Методы работы с текстом сложились в гуманитарных науках, поэтому история использует опыт данных наук и основные модели гуманитарного познания - семиотическую, герменевтическую, феноменологическую, которые взаимодополняют друг друга.
Философский анализ значения текста в историческом познании предполагает рассмотрение «знака» и «символа». Их исследование - этап работы с текстом.
Особое внимание обращено на важную для исторического познания проблему взаимоотношения объяснения и понимания. Становление методологии исследования текста (нарратива) позволяет снять противоречие, разрешить конфликт между объяснением и пониманием, обосновать объективность исторического знания. В статье раскрыты два основных подхода к названной проблеме: «радикальный», отказывающийся от классической эпистемологии, и герменевтико-феноменологический.
Основные модели социально-гуманитарного познания - семиотическая, герменевтическая, феноменологическая - объединяются интересом к тексту в связи с обоснованием специфики исторического познания. «История - первая дисциплина, которая приходит на ум, если мы размышляем о науках, пытающихся дать правдивое описание сложной картины реальности посредством сложного текста» [1]. Такое направление исторического познания было во многом обусловлено онтологическим и лингвистическим поворотами в философии. Следствием лингвистического поворота стало более широкое использование методов гуманитарных наук, в частности литературоведения, в истории и теории исторического знания.
Текст (нарратив) - это не только способ исторического изложения, форма репрезентации знания. Понятие текста может быть отнесено и к социальному действию, и к миру культуры в целом [2]. Речь идет о текстуализации познания. Концепция текстуализации применяется для ос-
ОСТАНИНА Ольга Александровна - доктор философских наук, профессор по кафедре философии и социологии ВятГГУ © Останина О. А., 2007
мысления всех сторон процесса познания, прежде всего субъектной и предметной. Текст немыслим без знаков и символов.
История, как процесс и как вид знания, связана с пониманием, «уразумением». По словам Г. Шпета, она не довольствуется внешностью предметов, а начинает с утверждения: то, что ей дано, есть только знак. Раскрытие этого знака -ее задача. Документы и разнообразные памятники обладают предметным содержанием, они рассматриваются как знаки, требующие уразумения некоторых действий, которые сами тоже знаки, выражающие некоторые исторические факторы, постигаемые путем того же уразумения. Понимание составляет самую суть социально-исторического бытия, коллективности; в процессе совместной жизнедеятельности людей формируются то или иное отношение к вещам, их смыслы. Объекты природы становятся в результате практики вещами потому, что включены в социальное взаимодействие людей и наделяются смыслами. Понятно, что условия жизнедеятельности людей исторически меняются, меняются и смыслы вещей и действий, способы их выражения. Вещь, действие обладают значением, смыслом, они и интерпретируются как знак. Действие формируется с помощью знаков, или правил, норм-значений [3].
Мы видим, что обоснование интерпретативной природы истории опирается, в принципе, на положение гегелевской философии об объективации идей, объективированных идеях, которые и образуют исторический мир. Исследуя особенности языка, искусства, нравов, обычаев и так далее, мы выходим на изучение содержания деятельности, действий, их организацию, на структуры и отношения, воспроизводя более или менее целостную картину исторической жизни изучаемого периода, исторического события или явления.
Следовательно, познание происходит через понимание некоторой системы знаков, их «расшифровку» и интерпретацию. Знаки являются не только приметами вещей, но и сообщениями о них; знаки служат не только указанием на вещи, но выражают также некоторое значение. Показать, в чем состоит это значение, и есть не что иное, как раскрыть соответствующий предмет с его содержанием. Миф, нравы, науки, искусство, религии, профессии, язык могут быть рассмотрены как знаки. Особое значение имеет, ко-
нечно, язык как наиболее близкий прототип и репрезентант всякого выражения, прикрывающего собою значение.
Языковая модель мира - один из факторов, регулирующих национальную картину мира, а отсюда - и модели поведения. Например, древнерусский тип сознания обращает мысль не к концу - результату, а к началу - истоку. Последующие события разворачиваются как эманация каких-то первичных, исходных состояний. В древнерусском сознании прошлое было где-то впереди, в начале событий, «задние» события были событиями настоящего и будущего. Такое представление о «переднем» и «заднем» оказывалось возможным потому, что время не было ориентировано на воспринимающего его субъекта. Время мыслили как объективно и независимо существующее [4]. В архаической модели мира пространство не противопоставлялось времени: время могло «сгущаться» и становиться формой пространства, а пространство было способно «заражаться» внутренне интенсивными свойствами времени. Эта пространственность восприятия времени объясняется отсутствием у субъекта чувства длительности: прошедшее и будущее мало чем отличались в древней наррации одно от другого; оба они вторгались в настоящее подобно физическим телам - неподвижные, законченные, «плотные» [5].
М. Бахтин называл прикрепленность жизни и ее событий к месту важным фактором пространственно-временного синкретизма, который как особенность мышления находит воплощение в сакральном поведении, ритуальных обрядах. Речь идет об известном понятии «хронотоп».
Космологическое сознание предполагает, что в процессе времени повторяется один и тот же онтологически заданный текст, историческое сознание предполагает линейное и необратимое время [6].
В «культурной парадигме» носителей языка с преобладанием понятия циклического времени связаны идеи природных циклов, бесконечных возвратов и повторов одних и тех же событий, общности человеческих судеб на всех кругах бытия. С понятием линейного времени ассоциируются такие характеристики, как «неповторимость», «уникальность», «единичность» событий, необратимость самого жизненного процесса. Циклическое сознание настроено на типизацию (отождествление того, что есть, с тем, что не однажды уже было), а линейное - на индивидуализацию. Дихотомия циклического и линейного времени находит отражение в языке. Этому способствует наличие в речевом обиходе носителей языка близких по смыслу слов, квазисинонимов, способных «рассредоточиться» по соответствующим моделям времени. Например: время, преж-
ний, прошлый, нынче - «цикличные» понятия; пора, минувший, сейчас - линейные [7].
Письменные и дописьменные цивилизации базируются на различных типах памяти. Один тип памяти ориентирует на сохранение эксцессов и происшествий. Здесь письменность необходима. Для дописьменных цивилизаций характерно стремление сохранить сведения о порядке, а не о нарушениях, о законах, а не об эксцессах. Здесь на первый план выступает не летопись или газетный отчет, а календарь, обычай, которые фиксируют этот порядок, а также ритуал, хранящий все это в коллективной памяти.
Следовательно, изучение и анализ способа описания, изложения событий, употребляемых слов и их сочетаний позволяют выяснить своеобразие отношения людей к миру, друг к другу в рамках исследуемой культуры, адекватно прочитать исторический текст.
Говоря о знаках и текстах, невозможно не рассмотреть символы и так называемое «символическое» познание. Оно основано на признании символической природы культуры; человек обладает способностью к образованию символов, благодаря которым конституируются значения действия.
Особенность символа заключается в том, что он основан на живом созерцании действительности и представляет собой такую конструкцию, которая функционирует не изолированно, не дискретно, а всегда обязательно как указатель на нечто иное, чем она сама. Как заметил А. Ф. Лосев, «символ вещи в основе своей есть отражение вещи, но не просто отражение, а такое, которое, будучи обработано средствами абстрактного мышления, вновь возвращается к этой вещи, но уже дает эту вещь в переделанной для целей человека форме и преображенной форме» [8]. Символ является своеобразным обобщением и указывает на то единичное, которое под него попадает. Данное свойство обусловило роль символа и в культуре (как кумулятора культурно значимой информации), и в познании.
За символом всегда «стоит» живая действительность, и он содержит в себе смысл. Символ является обобщением целого множества психологических и социальных моментов (символика социальных институтов), содержит в себе идею, благодаря которой происходит упорядочение образа, знака. Символ - это знак знака, он выводит за пределы знаковости и отличается от конвенционального знака наличием иконическо-го (образного) элемента. Иначе говоря, идея символа не имеет непосредственной связи с содержанием символа (например, цвет как выражение, идея некоторого качества человека).
С точки зрения феноменологического анализа образование символа связано с определенны-
ми актами сознания. Для знака необходим акт полагания того, что обозначается. Но то, что обозначается, имеет значение для мысли; этот мысленный акт полагания есть тетический акт, он обеспечивает сумму необходимых понятий для предложения и возможность самого предложения («нечто» есть, существует).
Но мысль, взятая сама по себе или выраженная в слове, изображении и тому подобное, еще не указывает на свою объективность, точнее, на объективное содержание. Поэтому необходим объективирующий акт сознания, устанавливающий отнесенность знака к реальным, объективным вещам.
Одного объективирования также недостаточно, так как оно может быть в ощущении и восприятии. Для знака же необходимо, чтобы его предмет был именно его предметом. Следовательно, нужна специальная направленность сознания на данный предмет с целью его выделения из других предметов, с целью его фиксирования как такового. Речь, стало быть, идет об интенциональном акте сознания, о специальной направленности объективирующего акта именно на данный предмет.
Интенциональный акт сознания фиксирует только самый факт существования предмета, но ничего не говорит о смысловом содержании этого факта. Поэтому, далее, необходим ноэмати-ческий акт - мысль о предмете. Он, в свою очередь, связан с ноэтическим актом, определяющим значение предмета (акт означивания). Кроме того, для получения знака нужен сигнификативный акт, в процессе которого, собственно, обозначение и осуществляется. В сигнификации вещи отождествляется то, что по своему непосредственному содержанию не имеет ничего общего между собою, а именно символизирующее и символизируемое. Идейное единство символа обретает конкретность в семиотическом акте. Завершающим является семантический акт, который объединяет все перечисленные акты в единое целое; он не может быть ни обозначаемым, ни обозначающим, а есть само значащее. Значащее можно применять к тому или иному предмету. Поэтому разные предметы могут сливаться в символе, в том числе противоположные, в силу амбивалентности символа. Знак вещи или события - это указание на их смысл. В символе смысл одного предмета переносится на другой, так как символ базируется не на том субстрате, который он символизирует. Смысл, перенесенный с одного предмета на другой, сливается с этим вторым предметом, и их невозможно отделить один от другого. А смыслы рождаются в процессе взаимодействий людей, их коммуникации и конвенций в некоторых исторических ситуациях. С этой точки зрения, они объективны.
Нетрудно догадаться, что если акты сознания, относящиеся к символизации, рассмотреть
в обратном порядке, то мы придем от символа к самой действительности, которая за ним стоит. Это важный содержательный момент феноменологической редукции. Благодаря такого рода процедуре, понимание становится конкретным, выявляется сущность переживания действительности, причем «следование» от символа к действительности, «к самим вещам» предполагает интерпретацию, а она так или иначе связана с семиотическим анализом, исследованием. Так, феноменология, герменевтика и семиотика взаимодополняют друг друга.
Любая система в истории культуры дает определение своего символа. В плане выражения и в плане содержания символ представляет собой некоторый текст, то есть обладает некоторым единым значением, замкнутым в себе. Поэтому теория символа может быть интегрирована в теорию текста и его интерпретацию.
Каждая культура содержит пласт текстов, выполняющих функцию архаики. В дописьменную эпоху заметно «сгущение» символов, когда определенные знаки представляли собой свернутые мнемонические программы текстов, сюжетов, хранившихся в устной памяти того или иного коллектива. Будучи включенным в иную культурную ситуацию, символ, как правило, сохраняет и структурную самостоятельность. Можно сказать, что память символа длиннее, чем его несимволическое текстовое окружение; являясь одним из наиболее устойчивых элементов культуры, символы переносят тексты из одного пласта культуры в другой, обеспечивая тем самым культурную преемственность, историческую память. Природа символа двойственна: с одной стороны, он реализуется в своей инвариантной сущности и выступает как свидетельство других эпох. С другой стороны, он коррелирует с культурным контекстом, трансформируется под его влиянием. Обе стороны важны в историческом познании. Возьмем для примера доктрину «Москва - третий Рим». Рим как родина христианства символизирует истину, правду, осевое время истории и ее центр. В доктрине Рим в качестве символа остается, но его содержание переносится на Москву.
Известно, что наиболее активные символы характеризуются содержательной неопределенностью и конкретный смысл символа зависит от его текстового окружения. Существует понятие смысловой валентности, смыслового резерва, с помощью которого символ может менять и свою сущность, и свое окружение. Чем элементарнее символ, тем больший культурно-смысловой объем его характеризует (так, крест, круг, пентаграмма обладают высокой степенью культурной валентности). Именно «простые» символы образуют символическое ядро культуры, и насыщенность ими позволяет судить о символизирующей и десимво-
лизирующей роли культуры в целом. Символизирующее чтение текстов означает, что тексты читаются как символы, хотя в своем естественном контексте на это не рассчитаны; десимволизиру-ющее чтение превращает символы в простые сообщения [9]. Учет данной особенности, несомненно, важен для адекватности исторического познания: не искать символы там, где их нет, и не упрощать или модернизировать насыщенный символами текст. Здесь уместно вспомнить роман У. Эко «Маятник Фуко», полный иронии по отношению к «символическому познанию».
Как знак, сообщающий значение, может быть рассмотрено слово. Оно может выполнять функции любого знака, и любой знак может выполнять функции слова. Получается, что то, с чем мы имеем дело в историческом познании (документы, памятники, другие источники), может быть рассмотрено как слово, как текст, сообразно его структуре, структурным уровням, их взаимодействию и целостности. Слово соотносится со смыслом и контекстом; понимание направлено на постижение смысла. К слову применима та же методология познания, что и к символу. Историческое познание вскрывает смыслы деятельности исторических субъектов, выраженные в слове. Как пишет Г. Шпет, эмпирически-историческое бытие смысла происходит в процессе исторического познания через «расшифровку», «декодирование» смыслов, наполнение их вещным содержанием. Вещь включается в культуру, становясь мыслимой; наличие же вещи в культуре как таковой, в чувственно-предметной данности, еще ничего не говорит о ее культурном и историческом значении [10].
Проблема символа, слова неразрывно связана с проблемой текста и контекста. Между событием, как оно было, и историком всегда стоит текст. Если одна и та же реальность кодирована разными способами, то она даст различные тексты. Извлечение из рассказа о событии самого события представляет собой операцию, процедуру дешифровки, интерпретации, феноменологической редукции.
Именно текст влияет на наше представление исторических связей событий. Историк, как правило, исходит из того, что в разных культурах одно и то же событие может быть письменно закреплено (и стать текстом), а может и не быть.
Текст организован по законам структур данного языка, построение текста предполагает сюжетность, о событии рассказывается (это и есть наррация). Кроме того, текст кодируется идеологически. Историк на основе изучаемого текста реконструирует особенности, связанные с политикой, религией, философией, учитывает канон написания текста, характерный для той или иной эпохи или культуры. (Известно, что в Средние
века применялось различие четырех смыслов буквального, аллегорического, морального, анагоги-ческого, а следовательно, четырех слоев, языков текста. К аллегорическому смыслу нужно было приходить от образов буквального изложения, моральный смысл был применением и поучением, а анагогический предполагал понимание изложенного в свете вечной, божественной, истины.)
Существует понятие «порог декодирования». Это разница в уровнях сознания между автором и читателем текста. Предполагается, что историк должен уметь овладеть культурным кодом текста, чтобы адекватно прочитать его; при этом выясняется возможность и наличие интертекста, создающего условия хотя бы минимального понимания, своеобразный «мост» между автором и читателем. Более того, возможность понимания, соотнесения себя с автором или содержанием текста образует исторический опыт личности.
В процессе перемещения текста из культуры в культуру он может значительно измениться, принимая в себя новые образы и мысли, толкования и объяснения. Поэтому в историческом исследовании возникает задача не только определить истинность или подложность документа и тому подобное, но первоначальный смысл источника, отделив его от последующих наслоений, искажений, то есть вновь появившихся смыслов и способов их выражения.
Исторический текст является самоописанием изучаемой системы, события, но язык данного текста не используется как метаязык, применяется перевод с одного языка описания на другой. При появлении новой системы описаний возникает новый текст и, соответственно, новая история, не та, которая была представлена в первоначальном тексте.
Так, имеет место двойная деформация: внетекстовая реальность деформируется по мере превращения в текст (источник для историка) и по мере интерпретации текста. Интерпретант смотрит ретроспективно и видит реализованные пути исторического развития в окружении «пучков» нереализованных возможностей; и это, кстати, тоже своего рода исторический опыт.
Более того, самоописание трансформирует описываемый объект, отбрасывая то, что не произошло, как невозможное и осмысляя то, что произошло, как единственно возможное и закономерное; так, исторический процесс может быть описан в терминологии закономерного и предсказуемого развития [11].
Текст имеет системные и внесистемные элементы, ядро и периферию, которые могут меняться местами в ходе работы с текстом. Нередко это определяется именно интерпретантом, перемещающим периферийные элементы в центр,
в результате чего дается новое толкование событиям, перестраивается их значение и последовательность.
Работа с текстом оказывается многоуровневой. Прежде всего, текст включается в контекст, происходит движение в герменевтическом круге (текст интерпретируется через контекст, а контекст становится понятным через текст). Интерпретируя текст через его диалог с контекстом, историк определяет интертекст (те слова, символы, которые в изучаемый период были распространены или приняты), сравнивает интертекст с историческим текстом, выясняя особенности авторской речи и, соответственно, авторского восприятия, делает выводы об авторской позиции. Но текст помещается историком и в контекст интерпретанта, так же выясняя наличие или отсутствие интертекста, пытаясь выявить точки соприкосновения текста и нового для него контекста. Данная процедура приводит либо к переводу текста в культуру интерпретанта с той или иной степенью трансформации, либо делает перевод невозможным, если код интерпретации утрачен, интертекст отсутствует.
Далее, в процессе интерпретации текста происходит внутренний диалог («внутри» интерпре-танта). Он направлен на понимание текста сообразно его контексту и культурному коду и, одновременно, на выражение его (пока «для себя», внутри себя) на своем языке. Способ выражения имеет не только индуивидуально-личное значение - для историка - но и ориентирован на другого. При переводе текста из одной культуры в другую или при включении его в историческую картину, историческое повествование, нарратив историк подразумевает своего адресата: описание, объяснение текста кому-то адресовано, кем-то должно быть понято. Этот момент внутреннего диалога оказывает непосредственное влияние на способ выражения, способ представления исторического знания, на выбор семантических средств выражения.
Наконец, происходит непосредственный диалог с текстом, когда ему ставятся вопросы, ответы на которые непосредственно в тексте присутствуют, и вопросы, которые сама себе изучаемая культура, эпоха и тому подобное не ставили. Историк обнаруживает то, о чем автор, возможно, не знал или не стремился сознательно выразить, но неявно то или иное сообщение присутствует, в том числе особенности рефлексии исторического субъекта (заметим, что рефлексирующий субъект способ рефлексии не осознает). О таком сообщении мы узнаем через интертекст, подтекст, манеру построения текста, его структурирования, употребляемые выразительные средства. Как говорится, «идеи витают в воздухе», они проникают в текст, и автор, не будучи сознательно сто-
ронником политической или религиозной идеологии, «проговаривается», неявно выдает себя, выражает определенные идеалы.
Хотелось бы обратить особое внимание на проблему связи текста и обоснования объективности исторического знания. Существует противоречие между историческим объяснением и нар-ративностью (описательностью, повествователь-ностью) изложения, и разрешение этого противоречия имеет принципиальное значение.
Известна дискуссия между представителями постпозитивистского направления, отстаивающими научный статус только объяснения, и представителями герменевтики, настаивающими на специфике исторического познания и ведущей роли интерпретации и понимания.
К первой группе можно отнести сторонников «модели охватывающего закона», К. Поппера, К. Гемпеля. Они утверждали, что история методологически тождественна естественным наукам, так как в ней есть объяснение на основе закона. Объяснение основано на наличии универсального закона и специфических условий, в которых данный закон применим. С точки зрения К. Гем-пеля, историки, работающие с текстами, не замечают законов, поскольку они «рассыпаны, рас-сосредоточены» в тексте и воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Основное возражение против «модели охватывающего закона» заключалось в том, что историки в данной модели, по сути, не работают, то есть «не ищут подходящий закон».
Представители герменевтики, Э. Бетти, Е. Д. Хирш, говоря об объяснении, строили его на интерпретации, а ее основывали на интуиции, эмпатии («поставить себя на место другого»), что воспринималось как нечто ненадежное, нерациональное ввиду сложности доказательства достоверности интуиции.
В конце XX в. обнаружилось стремление снять противоречие между названными направлениями, между объяснением и пониманием. Для этого философы обратились именно к тексту, полагая, что в нем противоречие и разрешается. Но подходы к анализу места и роли текста в историческом познании различны. Назовем, по меньшей мере, два их них.
Первый подход можно определить как «радикальный» (Х. Уайт, Ф. Анкерсмит), так как он ориентирован на пересмотр классической парадигмы и отказ от нее. В рамках данного подхода предлагается исследование исторического текста в целом, при этом обращается внимание на смысловые и прагматические моменты повествования. Речь идет, прежде всего, о формировании идентичности через обращение к тексту, об организации исторического опыта субъектов. «Как символическая структура, исторический нарратив не
реконструирует события, которые описывает; он сообщает, в каком направлении следует думать об этих событиях, и наполняет наши мысли об этих событиях различной эмоциональной валентностью. Исторический нарратив не воображает вещи, на которые указывает, таким же образом, как это делает метафора... метафора не воображает вещи, которые стремится охарактеризовать, она указывает направление для отыскания множества образов, которые ассоциируются с этими вещами» [12]. Главное значение для философии и методологии истории имеет анализ языка как средства интерпретации, язык оформляет исторический опыт, предлагает и выражает точку зрения на историческое событие, для чего важен интерес к тексту в целом, а не к его деталям. И интерпретативная задача историка - это обнаружение целостности в разбросанных точках текста [13]. В тексте есть элементы, которые относятся к событию, и элементы, которые только приписывают черты без точной референции к событию, поэтому в историческом тексте есть общее с художественным произведением, и отношение к нему родственно с отношением к изобразительному искусству. Отсюда - и стремление к обнаружению целостности, что составляет исторический (эмпирический) опыт.
Основные положения нарративной философии истории (понимаемой прежде всего как ее методология) сводятся к следующему: 1. Исторические нарративы - это интерпретации прошлого, которые более адекватны, чем описания и объяснения. Так как «историческое время» - это культурологическое, а не философское понятие, притом изобретение западной цивилизации, то на концепции времени нельзя основывать наррати-визм. 2. Нарративизм принимает прошлое таким, как оно есть (имеется в виду то, что несомненно в прошлом), различая, тем не менее, историческое исследование и историческое письмо. 3. Интерпретации борются за единство, которое является характерным для вещей. Это смысловое единство, единство сюжета, наличие «концептуальной сетки». 4. Язык нарратива не соответствует прошлому, которое он интерпретирует. Но нар-ратив дискурсивен: одно событие в нем отделено от другого, есть событийная схема, используются определенные понятия, связи между которыми образуют целостность нарратива, текста. 5. Утверждения исторического нарратива имеют двойную функцию: описание прошлого и определение специфической для данного текста нарративной интерпретации прошлого. 6. Корни историчности нужно искать в идентичности, которая предшествует индивидуальности [14]. Иначе говоря, значение истории как знания и, следовательно, исторического текста - в определении идентичности личности, группы, народа; здесь и
обнаруживается объективность истории. Так, текст оказывается связанным с жизнью. Варианты идентичности и идентификации различны, поэтому различны исторические интерпретации и роли текста, как в процессе познания, так и в самой жизни.
Второй подход представлен феноменологической герменевтикой (П. Рикер), которая ближе к классической эпистемологии и более четко и определенно ставит вопрос о взаимосвязи и взаимодополнении объяснения и понимания, которые присутствуют в тексте и при работе с ним. Текст представляет собой совокупность и организацию знаков, а знаки доступны объяснению, причем не только в рамках психологии, лингвистики, социологии, но и математики, информатики, физики. Как известно, в точных и естественных науках достаточно давно разрабатывается методология работы с текстами, когнитивными моделями и пр. Смысловое содержание текста предполагает понимание.
Как замечает П. Рикер, «открытие» текста сделало возможным сближение объяснения и понимания, поскольку текст приобрел относительную «семаническую автономию», его стало возможным рассматривать на стыке понимания и объяснения, а не на линии их разграничения. Понимание - это искусство постижения значения знаков, передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение, то есть это переход к интенции знака, к чужому сознанию, здесь предполагается интуиция. А интерпретация относится к пониманию зафиксированных знаков (а не сознания), которые имеют материальную основу. Она не может быть понята без этапа объяснения, хотя объяснение не может быть основой понимания.
Общий момент с первым подходом заключается в утверждении, что рассказ о событиях и интерпретация соединяются в наррации. Поэтому проблема истории - изучение двойной реальности, состоящей из перечисленных событий и нарративной формы представления знаний.
С точки зрения феноменологической герменевтики история представляет собой особый вид объективности. Объективные данные - результаты археологических исследований, памятники, документы - являются ключами к чему-то еще, что находится вне непосредственной очевидности, то есть к интенциям субъектов. Объективность в истории достигается через интерпретацию, а не через прямое свидетельство о событии, так как переданное свидетельство уже есть интерпретация.
Объективность исторического знания вытекает, тем не менее, из событий, так как они не выдуманы, не фантастичны, имели место. И фено-
менологическая редукция их в конце концов обнаруживает.
Анализируя и интерпретируя текст, мы, как правило, предполагаем, что историк или свидетель, описывающий события, сознательно хотел бы быть объективным (за редкими исключениями), поэтому фиксировал то, что действительно было. Вопрос в том, как он видел это и почему так интерпретировал. Поиски ответа на данный вопрос приводят к феноменологическому анализу актов сознания, поскольку повествование зависит от интенциональности историка; историк стремится не только к изложению событий, но и к определению перспективы их будущей интерпретации. Поэтому интерпретация не просто рациональная познавательная операция, она требует определенной нравственной ответственности и принятия моральных обязательств историком. Кроме того, самой интерпретации присущ ценностный, этический момент. Обратим внимание, что тесная связь с ценностями, моральная ответственность также доказывают объективность исторического познания.
Далее, в тексте субъективное намерение обозначить соединяется с дискурсом на основе кодов коммуникации, имеющих более или менее четкую структуру (коды же коммуникации объективны для субъекта, он использует наиболее подходящий для его целей). Дискурс воспринимается, читается другим субъектом, который определяет отношение «обозначающее - обозначаемое - соотносящее» тоже на основе выбранного кода коммуникации. Так, получаются разные интерпретации в зависимости от контекста и культурных кодов. Коды обладают объективностью, так как возникали в некоторых реальных жизненных ситуациях, обладают общественным характером. Они характеризуются нормативностью, что вполне соотносится с объективностью. Интерпретация на основе «расшифровки» кодов коммуникации предполагает интерсубъективность, интертекст, о чем шла речь выше и что также согласуется с требованием объективности.
Кроме того, возможность понимания и интерпретации основана на существовании общей концептуальной сети (схемы), смысловой сети, она есть и в тексте и в социальном взаимодействии людей. В принципе, это еще одни аспект интерсубъективности (и объективности). В тексте такие схемы могут быть представлены фабулами, сюжетами. А социальное действие, деятельность могут быть представлены как текст. Более того, концептуальные схемы текста, его сюжетные линии совпадают, как правило, с принятым, установившимся порядком деятельности в обществе в данный период, с его сюжетными линиями («законы жизни», по словам Г. Зиммеля). Текст в той или иной степени их воспроизводит и, в этом
смысле и отношении, созвучен реальности, действительности, адекватен ей.
По словам П. Рикера, люди, вовлеченные в социальное взаимодействие, располагают в отношении себя описательной компетенцией. Они могут описать, что, зачем делают, у них есть идея проекта, идея мотива, идея автора (агента) и идея вмешательства, или инициативы. Поскольку описательная компетенция присуща всем участникам социального взаимодействия или работающим с текстом, они оказываются способными к пониманию чужого сознания, его направленности. «Понимание предваряет объяснение путем сближения с субъективным замыслом автора текста, оно сознается опосредованно через предмет данного текста», через его концептуальную схему (схемы) [15].
Действие, событие, о котором рассказывается в тексте, присутствует в нем не случайно: оно вписывается в ход вещей, с систему значений, в некий порядок повествования. С точки зрения П. Рикера, это не что иное, как своеобразная детерминация, а поскольку интенциональный (смысловой) и системный («силовой») моменты оказываются взаимосвзанными, переплетенными, то можно говорить о взаимодополнении объяснения и понимания.
Если подвергнуть историческое повествование феноменологической редукции, то вскроются базовые структуры и схемы текста. Важным тек-стоорганизующим принципом является время, которое здесь выступает в качестве специфической формы осознания порядка и смысла событий в их целостности. В тексте выражены модели времени (циклическая, линейная, спиралевидная) и памяти.
Историк, применяя феноменологический метод, способен раскрыть то, что явно в тексте не обнаруживается - ценности, интенции и т. п. И в этом состоит своеобразие истории как вида знания, так как она нацелена на осознание смысла и смыслов, их обнаружение и «прочитывание». Данная особенность делает историю не схематичной, а реалистичной, тесно связанной с экзи-стенциальностью человека.
Безусловно, философское, методологическое исследование значение текста в историческом познании актуализирует проблему рациональности и в целом ставит вопрос о значении философии истории, предполагая его положительное решение. Во-первых, философия и методология истории проясняют связь текста и деятельности историка с «живой историей», с прошлым. Во-вторых, философия истории как предпосылка исторического познания и содержание фундаментальных понятий текста неявно в нем присутствует, формируя интертекст, основу для понимания и интерпретации, а также идентичность научного сообщества.
Примечания
1. Анкерсмит, Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры [Текст] / Ф. Р. Анкерсмит. М., 2003. С. 71.
2. См.: Ю. М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа [Текст]. М., 1994; Рикер, П. Герменевтика. Этика. Политика [Текст] / П. Рикер. М., 1995.
3. См.: Рикер, П. Указ. соч. С. 10-11; Шпет, Г. Г. История как проблема логики: критические и методологические исследования [Текст] / Г. Г. Шпет. М., 2002. С. 23.
4. Яковлева, Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия) [Текст] / Е. С. Яковлева. М., 1994. С. 76.
5. Там же. С. 35.
6. См.: Рикер, П. Память, история, забвение [Текст] / П. Рикер. М., 2004; Успенский, Б. А. История и семиотика [Текст] / Б. А. Успенский // Избранные труды. Т. 1. М., 1996.
7. Яковлева, Е. С. Указ. соч. С. 100-101.
8. Лосев, А. Ф. Логика символа [Текст] / А. Ф. Лосев // Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 250.
9. См.: Актуальные проблемы семиотики культуры [Текст] / Лотман Ю. М. (отв. ред.) и др. М., 1987. С. 13-19.
10. См.: Шпет, Г. Г. Эстетические фрагменты [Текст] / Г. Г. Шпет // Шпет Г. Г. Соч. М., 1989. С. 345-472.
11. См.: Ю. М. Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. С. 355-382.
12. Анкерсмит, Ф. Р. Указ. соч. С. 163.
13. Там же. С. 150.
14. См.: Там же. С. 117-130.
15. См.: Рикер, П. Герменевтика. Этика. Политика. С. 7-11.
Л. Е. Моторина
ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ ОНТОЛОГИЯ МАРТИНА ХАЙДЕГГЕРА
В статье дается систематическое изложение основных идей о бытии крупнейшего современного немецкого философа Мартина Хайдеггера. Излагается его понимание герменевтики в сравнении с Шлейермахером, Дильтеем и Гуссерлем.
Мартин Хайдеггер родился в 1889 г. в Мес-кирхе (Земля Баден) на юге Германии, отец Хай-деггера - ремесленник и одновременно причетник и звонарь местного католического храма. Мать - крестьянка. Будущий философ получил первоначальное образование в гимназии иезуитов в Констанце.
МОТОРИНА Любовь Евстафьевна - кандидат философских наук, профессор по кафедре философии Московского авиационного института (Государственного технического университета) © Моторина Л. Е., 2007
С 1909 по 1914 г. он изучал теологию и философию в университете во Фрейбурге, знакомясь с текстами Гуссерля, Риккерта, Ницше, Кьерке-гора, Достоевского, Рильке и других. Тем или иным образом Хайдеггер испытал на себе влияние трех наиболее влиятельных в то время философских школ: феноменологии, неокантианства и неотомизма. Вместе с тем Хайдеггер считал себя верным учеником Гуссерля и продолжателем его дела. На протяжении многих лет он широко сотрудничает с Гуссерлем, а в 1928 г. наследует кафедру Гуссерля во Фрейбурге.
Академическая карьера Хайдеггера была успешной: в 1913 г. защищает сразу две диссертации и с 1915 г. начинает работать приват-доцентом на теологическом факультете Фрейбургско-го университета; в 1922 г. становится профессором в Марбурге, где преподает до 1928 г. - года возвращения во Фрейбург на место ушедшего в отставку Гуссерля; там читает лекции и публикует свои работы раннего периода: «Бытие и время» (1927), «Что такое метафизика?» (1929), «Кант и проблема метафизики» (1929), «О сущности оснований» (1929); в 1933 г. соглашается стать ректором Фрейбургского университета. Ректорские речи Хайдеггера 1933-1934 гг., вся его деятельность в этот период вызывает яростные споры относительно его связи с нацизмом. Бесспорным является то, что иллюзии относительно нацистского режима Хайдеггер быстро утратил: он оставляет пост ректора и отходит от всякой политической деятельности. Он не преподает до 1951 г. И хотя в это время Хайдеггер не читает публичных лекций, он продолжает писать и публиковать свои замечательные работы позднего периода: «Лесные тропы» (1950), «Доклады и статьи» (1954), «На пути к языку» (1959), «Ницше» (1961) и др. В течение этих лет решительным образом изменились и философские интересы Хайдеггера: его стиль становится менее академическим, его работы создаются в жанре публицистики, он все более интересуется проблемами языка, поэзии, искусства и переходит к мифопоэтическому учению о бытии и языке как «доме бытия».
Философ умер 26 мая 1976 г., но до сих пор продолжается издание его неопубликованных трудов.
Воздействие М. Хайдеггера на европейскую, а затем и на мировую философию было и остается весьма ощутимым. Часто в литературе имя Хайдеггера связывается с экзистенциализмом, что является верным лишь отчасти и в известных пределах, причем сам Хайдеггер себя экзистенциалистом не считал, несмотря на то, что постоянно говорил об «экзистенции». Хайдеггер является основателем фундаментальной онтологии и создателем целого направления в герме-
