CC BY
191С. Н. Кистерев
ЖИЗНЬ Л. В. ЧЕРЕПНИНА ГЛАЗАМИ ЕГО САМОГО И ЕГО СОВРЕМЕННИКОВ
Публикация воспоминаний любого ученого не может не вызывать интерес, тем более, что появляется возможность сравнить его восприятие пройденного жизненного пути и оценку совершенного с тем, как это же виделось его коллегам, оставившим собственные записки, иной раз специально посвященные тому же мемуаристу.
Обнародование записок о своей жизни, вышедших из-под пера ученика замечательных историков и учителя многих заметных специалистов Льва Владимировича Черепнина,1 чье творчество относилось к различным этапам развития советской исторической науки и, в какой-то и немалой степени, определяло это развитие, явление при-
1 Черепнин Л. В. Моя жизнь. Воспоминания. Комментарии. Приложения. Т. 1. М., 2015. Не должно смущать указание лишь на первый том, поскольку второй, вопреки ожиданию, не является продолжением публикации мемуаров ученого, а содержит репринтное воспроизведение одной из монографий Л. В. Черепнина. Название книги обусловлено, видимо, какими-то потребностями ее издателей.
С сожалением приходится отметить общую неряшливость, проявленную при публикации наследия видного историка. Невозможно поверить, чтобы академик писал с таким большим числом орфографических ошибок, описок и пропущенных знаков препинания, тем более, что все это наблюдается не только в тексте собственно его записок. Свидетельства об аккуратности Л. В. Черепнина при сдаче рукописей в печать и проведении корректур оставлены его учениками: Горский А. Д. Л. В. Черепнин — профессор Московского университета // Феодализм в России. Сборник статей и воспоминаний, посвященный памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 27; Левина С. А. Мой учитель // Там же. С. 37. Кажется недопустимым небрежное отношение к трудам ученого, известного тщательностью подготовки работ не только собственных, но и своих коллег. Видимо, это становится традицией в проявлении неуважения, если учесть качество публикации мемуаров и другого известного историка — А. А. Зимина (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). Москва, 1976 // Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века. М., 2015. С. 35-384).
© С. Н. Кистерев, 2016
мечательное, поскольку такие материалы интересны и сами по себе, как источник разнообразных сведений об эпохе и людях, ее образующих, включая собственно автора воспоминаний, так и в сопоставлении со свидетельствами по преимуществу младших его современников о личности видного ученого. Можно лишь сожалеть, что оставленные Л. В. Черепниным мемуары не охватывают значительного отрезка его жизни, заканчиваясь на изложении событий начала 50-х годов минувшего столетия, но и в таком виде они заслуживают самого серьезного к себе внимания. Описывая свою жизнь, автор позволяет заглянуть в его мысли, составить представление, естественным образом отличающееся от мнений лично знавших его людей, которым размышления Льва Владимировича о прожитом часто были неизвестны.
Записки Л. В. Черепнина, как и многих других, содержат больше сведений об окружавших его людях, чем о нем самом, почему портрет автора приходится создавать по крупицам, основываясь на рассмотрении отдельных затронутых им сюжетов, описанных более или менее обстоятельно положений, данных современникам характеристиках.
Говорить об отражении суждений о собственной жизни того или иного мемуариста стоит, на наш взгляд, лишь опустив те части его воспоминаний, которые посвящены описанию детства и юности, если, конечно, таковые части наличествуют. Во-первых, значительная доля их текста возникла благодаря не столько личным воспоминаниям, сколько рассказам родных и близких, во-вторых, и посвящена она в той же мере именно этим людям. Рассматривать же жизнь мемуариста как человека взрослого следует не с того момента, когда он таким стал действительно или в своем представлении, но с возраста, с которого в обществе принято считать любого способным и обязанным отвечать за свои поступки, то есть быть взрослым не в собственном, а в общественном мнении. Как правило, такой переход совпадает со временем окончания школы. Для Л. В. Черепнина, видимо, этим моментом был 1922 г., на который пришлись и его попытки поступить в московские высшие учебные заведения.
Сказанное вовсе не значит, что страницы, отведенные под изложение истории родительской семьи и первых полутора-двух десятилетий своей жизни не имеют никакого значения для представления о повзрослевшем авторе записок. Именно на них порой мемуарист оставляет высказывания, позволяющие судить о его воззрениях в тот период жизни, к которому относится создание текста воспоминаний. Чтобы не быть голословным, отметим только одно место в записках Л. В. Черепнина, где он пишет о молодости своего отца: «Он был человеком передовых взглядов, и хотя не принадлежал ни к какой по-
литической партии, заявлял себя противником социальной эксплуатации и расовой дискриминации, врагом насилия, критиковал правительство, любил говорить о свободе и правосудии. К религии он относился безразлично, и икон у нас в доме не было. Словом, это был типичный интеллигент, интеллигент хорошего толка, смолоду отдавший небольшую дань революционному движению, а затем отошедший от него, но сохранивший демократическое настроение. Человек честной мысли, но отнюдь не боец» (С. 18). Здесь не место рассуждать о Владимире Алексеевиче, его человеческих и прочих качествах. Гораздо важнее и интереснее обратить внимание на характерные черты интеллигента, как они виделись сыну, вспоминавшему отца. Для Л. В. Черепнина интеллигент, если он интеллигент «хорошего толка», непременно должен быть передовых взглядов, противником социальной эксплуатации и расовой дискриминации, обязательно отвергающим насилие, отваживающимся на критику правительства, склонным к разговорам в домашнем кругу о свободе и правосудии, сохраняющим демократическое настроение и честность мысли, несмотря на то, что от активной защиты своих принципов уже отошел, а подлинным бойцом за их торжество никогда не был. И хотя этот образ представал со страниц художественного произведения, написанного старшим современником Владимира Алексеевича Черепнина, с несколько иной, мягко говоря, моральной характеристикой, не в этом суть. Важно, какие черты признавал сам мемуарист присущими интеллигентам «хорошего толка», иными словами, какому образцу следовал, причисляя себя к такого рода людям, и насколько сам соответствовал избранному идеалу.2 По меньшей мере, одно свойственное Льву Владимировичу качество он, видимо, не считал обязательным для интеллигента: вспоминая сестру своей матери Елену Иосифовну Шибаеву, мемуарист заметил, что «от нее веяло интеллигентностью и умом» (С. 21), полагая ум чем-то особенным.
Впрочем, употребление некоторых слов в записках Л. В. Череп-нина, очевидно, не связано с твердым осознанием им содержащегося в них смысла. Например, вспоминая в очередной раз А. И. Яковлева, Лев Владимирович утверждает, что тот «был европейски образован-
2 По отзыву В. Д. Назарова о Льве Владимировиче, «темпераментом общественного борца он не обладал» (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин: судьба и наука (1905-1977) // Черепнин Л. В. Моя жизнь. Воспоминания. Комментарии. Приложения. Т. 1. М., 2015. С. 378). Зато, как писал Л. Н. Пушкарев, в устах Л. В. Черепнина высшей похвалой было выражение «Настоящий интеллигент!» (Пушкарев Л. Н. Л. В. Черепнин — человек и ученый // Феодализм в России. Сборник статей и воспоминаний, посвященный памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 62).
ным человеком» (С. 80), не уточняя, что под этим должно скрываться. Европа и в 20-х годах XX столетия, когда Лев Владимирович учился у А. И. Яковлева, и в 70-х, когда он писал воспоминания, не представляла собой чего-то единообразного, и в разных странах этой части света под образованностью понимались различные вещи. При этом в предыдущем изложении при упоминании тех или иных лиц никогда не говорилось об их европейской или какой-то иной образованности. Это позволяет полагать, что, по меньшей мере, в данном случае Лев Владимирович воспользовался бытовым трафаретом, серьезно не задаваясь вопросом о значении употребленного выражения. Подобная легкость в обращении со словами кажется вполне простительной, если, конечно, за нею не кроется легкость в понятиях, но отметить ее стоит как свидетельство того, что и серьезный ученый не лишен был способности не вдаваться в смысл им сказанного. Следовательно, отнюдь не все в мемуарах историка написано обдуманно и что-то вылилось на бумагу произвольно. И то, и другое ценно для читателя, поскольку открывает возможность увидеть произнесенное намеренно и вырвавшееся случайно.
Для семнадцатилетнего молодого человека (возраст Л. В. Череп-нина в 1922 г.) вполне естественным было стремление попасть в тот университет, где преподавали известные ему, в том числе и по прочитанных книгам, крупные историки. Однако оказалось, что для поступления в старейший университет Москвы требовался документ, которым нигде не работавший абитуриент не обладал. Тем не менее, желание казалось непреодолимым, и в ход были пущены «связи». Они в итоге не помогли, но интересно отношение к самой допустимости подобных действий мемуариста, оказавшегося в момент составления своих записок одним из профессоров МГУ, то есть человеком, иной раз призванным решать судьбы молодых людей, не все из которых обладали возможностями, аналогичными тем, коими старался воспользоваться полустолетием ранее абитуриент Л. В. Череп-нин. Лев Владимирович прямо написал, что в своей попытке и спустя много лет не видел ничего бесчестного, поскольку он добивался «не чего-либо недостойного и делал это не за счет других» (С. 72). Странно, но благовоспитанный искатель пути в науку не усматривал ничего предосудительного в нарушении общих правил, сколько бы порочными они ни казались, но еще более странным представляется то, что и уважаемый профессор на склоне лет не заметил некоторой сомнительности в моральном отношении своих былых действий. Невозможно не задаться вопросом, как часто в свою бытность преподавателем какого-либо учебного заведения он допускал для себя возможность поступить вопреки формальным правилам, посчитав за нормальное явление употребление «связей». Ответ на этот вопрос
никак не может сказаться на характеристике Льва Владимировича как ученого-исследователя, но способен, окажись положительным, несколько скорректировать представление о степени влияния Л. В. Че-репнина на отбор сначала студентов, а потом аспирантов и сотрудников научных учреждений, то есть на формирование кадров ученых специалистов. Многолетний коллега Л. В. Черепнина А. А. Зимин в своих мемуарах написал, что одним из путей пополнения состава Института истории, по его наблюдениям, был так называемый «блат», тогда как «„по науке" в Институт, как правило, не брали, если не было дополнительных данных».3 Поскольку в воспоминаниях А. А. Зимина не уточняется, о каких институтских секторах идет речь, можно подозревать, что и о руководимом Л. В. Черепниным тоже, так как далее отдельно оговаривается, что именно это подразделение превратилось в результате в «зауряд-ведомство».4 Правда это или навет, лучше всего могут знать сотрудники того же учреждения, но теперь важно, что мнения о приемлемости «связей» как средства для обустройства в этой среде придерживался не один Л. В. Черепнин.
Неудача с использованием внешних сил, в том числе и университетского ректора В. П. Волгина, который, по мнению Льва Владимировича, «поступил так, как должен был поступить» (С. 73), не стала непреодолимым препятствием на пути к студенческой скамье, и Л. В. Черепнину удалось закрепиться в другом московском же университете.5 Правда, не испытывая никакого желания в нем учиться, успевший обзавестись репутацией малоспособного студента Лев Владимирович был отчислен, что в своих записках оценил как в целом справедливое в отношении его решение.
И во время формального пребывания во Втором московском университете, и после отчисления из него Л. В. Черепнин по своему предпочтению посещал некоторые лекции и семинары в Первом университете, и в момент написания мемуаров считал, что именно там он получил «настоящую научную подготовку историка» (С. 77). Обращает на себя внимание определенная целеустремленность молодого человека, упорно не желавшего попусту, как ему казалось, тратить время на ненужные занятия в одном заведении и всячески стре-
3 Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 82.
4 Там же. С. 83.
5 А. А. Зимин в своих заметках о Л. В. Черепнине, то ли что-то неверно поняв из рассказов мемуариста, то ли подчиняясь расхожему мнению об особенностях отбора молодежи при зачислении в студенты в 20-х годах XX в., написал, что тот вынужден был посещать Московский университет факультативно, поскольку «его происхождение не давало ему возможности рассчитывать на большее» (Там же. С. 168-169). Записки Л. В. Черепнина опровергают это суждение.
мящегося получить как можно больше от посещения другого, пусть и не дававшего формального результата. Однако все это выглядит как сумасбродство юноши, не желающего считаться с общепринятыми нормами и пребывающего в иллюзорном мире собственных представлений. А может быть, он все-таки рассчитывал каким-то образом закрепиться в Первом университете или заранее помышлял об аспирантуре без получения университетского диплома. Полностью исключать возможность некоторой неискренности склонного к использованию порой обходных путей автора записок нельзя при всем уважении к видному ученому.
Оснащенный полученными знаниями, Л. В. Черепнин предпринял попытку поступления в аспирантуру Института истории РАНИИОН, куда принимали и без свидетельства об успешном окончании университетского курса, но на экзамене ему достался вопрос вне пределов списка рекомендованной к изучению литературы, вопрос остался без ответа, а экзаменуемый — с неудовлетворительной оценкой. Обращенная к экзаменатору просьба заменить вопрос встретила отказ. По этому поводу мемуарист, не юноша, а умудренный годами профессор, заметил: «...Экзаменуется человек, потенциально являющийся научным работником, а знания у него в лимитах, строго ограниченных, нехорошо это. И в то же время что-то и сейчас во мне восстает против моего экзаменатора и „неуда", который он мне так быстро и так просто поставил. Ну а что, если бы мой провал вообще бы прекратил мне путь в науку, выиграла бы она или нет? Я не хочу быть нескромным и понимаю свое место в науке, весьма ограниченное, но все же кое-что ведь я сделал. И поэтому думаю, что Иван Дмитриевич Удальцов мог бы поговорить со мной более внимательно» (С. 99-100). Примечательно, что Лев Владимирович не возмущается здесь самой системой вступительных экзаменов, как можно догадываться, преградившей путь в науку многим, вероятно, не менее способным к некоторым свершениям людям. Он не порицает общего правила, а всего лишь требует особого отношения к себе лично на том простом основании, что в последующие десятилетия ему удалось сделать кое-что важное в этой самой науке. Такой подход как-то сразу связывается в памяти с его же попыткой использовать «связи» для поступления в университет. Отдельная дверца там и особое отношение здесь.
Остается лишь догадываться, сколько подобных себе потенциально полезных для науки соискателей студенческих и аспирантских билетов на протяжении своей жизни Л. В. Черепнин, что называется, «срезал» на экзаменах, но вряд ли стоит сомневаться, что таковое случалось по тем или иным причинам. Вспоминал ли он при этом
свою встречу с И. Д. Удальцовым в 1925 г., неизвестно, можно думать, что нет.
Интересна сама аргументация, употребленная в пользу своего права на исключительное отношение: грядущая полезность для науки. Однако ко времени экзамена Лев Владимирович еще не успел проявить себя в качестве не только выдающегося, каковым его признают ныне, но и даже заурядного специалиста в исторической области, каких много было и будет. А И. Д. Удальцов, по понятным причинам, не мог заглянуть в будущее, увидеть в нем почтенного академика, пока предстающего в образе соискателя места в аспирантуре, и отдать ему предпочтение, выделив из числа прочих, стремящихся занять то же место. Может быть, вместо досады на экзаменатора стоило бы задаться вопросом об оправданности экзаменационной системы в целом, но это, видимо, не для профессора Л. В. Черепнина. Сам же он, как и И. Д. Удальцов, вряд ли способен был уверенно разглядеть перспективы своих выучеников, чтобы в нужный момент решить, стоит ли оказать послабление ради блестящей будущности. Правда, Е. И. Дружинина отметила, что Л. В. Черепнин «выявлял наиболее способных студентов, помогая им выйти на научную до-рогу».6
Верный своему мнению, что ему, как будущему светочу в науке, позволено идти в нее особым путем с использованием «связей», Л. В. Черепнин повествует о ходатайстве за него целой группы известных историков — А. И. Яковлева, С. В. Бахрушина, С. Б. Веселов-ского, Ю. В. Готье, М. М. Богословского и М. К. Любавского, — перед которым И. Д. Удальцов не устоял и даже заявил, что, если бы знал, кто заинтересован в Черепнине, то непременно «не стал бы мешать вам и пропустил бы его» (С. 100). Кто бы мог сомневаться, что повторная сдача экзаменов прошла успешно! Жаль только, что мемуарист ни словом не обмолвился о людях, сдававших экзамены с ним одновременно, но не одинаковым образом. Зато он привел список тех, кому наука обязана присутствием в ней Л. В. Черепнина, и, наверное, не стоит порицать их за то, что они откровенно покровительствовали давнему знакомому,7 коль важен конечный результат —
6Дружинина Е. И. Л. В. Черепнин как человек // Феодализм в России. Сборник статей и воспоминаний, посвященный памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 8. О работе Л. В. Черепнина со студентами см.: Горский А. Д. Л. В. Черепнин — профессор Московского университета // Там же. С. 21-29; Левина С. А. Мой учитель // Там же. С. 29-36.
7 В сопровождающем издание мемуаров закономерно восторженном, посвященном учителю очерке В. Д. Назарова действия ходатаев за Л. В. Черепнина, большей частью старых и добрых знакомых его отца, оцениваются как проявление чуткости
вклад в науку конкретного облагодетельствованного. Они проявили заботу, и Лев Владимирович, тем самым, получил шанс в будущем порадеть родному человечку или просто приятному в каком-то отношении. Впрочем, иметь шанс еще не означает воспользоваться им. Всегда остается надежда, что не всякий дурной пример заразите-лен.8
Мемуарист подробно расписывает состав экзаменаторов, перед которыми он предстал при вторичной попытке пройти в аспирантуру, даже пишет о вопросах, ему задававшихся, и своем страхе перед комиссией, но предыдущее, им же рассказанное, и описание хода экзаменов заставляет думать, что волновался он напрасно. Правда, даже ходатайство маститых ученых не позволили ему получить по профилирующему предмету оценку выше четверки, но и ее оказалось достаточной, чтобы стать штатным аспирантом с соответствующей стипендией. Видимо, все-таки начинающий историк не блистал в ту пору своими талантами или не умел их должным образом обнаружить в нужный момент, или обстоятельства не позволяли этого сделать.
В историографических работах, посвященных вопросам формирования научных кадров в первые после 1917 г. десятилетия, часто делается акцент на административном влиянии государственных и партийных структур в процессе внедрения тех или иных лиц в академическую и университетскую среду. В частности, это относится и к выборам в Академию коммунистов Н. М. Лукина или одного из экзаменаторов Л. В. Черепнина по диалектическом материализму А. М. Деборина (С. 100). Рассказ Льва Владимировича о своем поступлении в аспирантуру демонстрирует действия другой стороны, направленные на пристраивание людей, близких себе по духу. Не следует забывать, что, по признанию самого Л. В. Черепнина, он в ту пору еще не овладел марксистской теорией (С. 107). Конечно, можно задаваться вопросом, что было бы с будущим мемуаристом, коль он перед своими покровителями проявил бы склонность к этому
и корпоративной солидарности (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин: судьба и наука (1905-1977). С. 364).
По меньшей мере, один из перечисленных — С. В. Бахрушин — в дальнейшем оказывал такое же покровительство А. А. Зимину (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 61-62).
8 Трудно по достоинству оценить замечание, брошенное А. А. Зиминым о Л. В. Че-репнине, всюду «сующем» В. Д. Назарова, «с детско-студенческих лет вундеркинда», попавшего в Институт истории «сразу же после Университета» (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 214-215). Есть ли это намек на некие обстоятельства, или к рассматриваемому вопросу не имеет никакого отношения, судить трудно.
одиозному в их глазах учению, но думается, ответ очевиден. По меньшей мере, по свидетельству Льва Владимировича, Н. А. Рожкова «академическая профессура ... не очень любила», поскольку «не прощали политической деятельности, не жаловали за марксизм» (С. 105). Вероятно, места в аспирантуре Л. В. Черепнину не увидеть бы, и отнюдь не из-за классового происхождения, а по идеологическому признаку. Впрочем, это лишь предположение. Только ведь и А. Е. Преснякова московские профессоры недолюбливали именно за усилия в подготовке «новых кадров историков-марксистов» (С. 106). Это очень ценное свидетельство Льва Владимировича, поскольку оно представляет некоторых уважаемых ученых не только как жертв агрессивной среды, но и в качестве противодействующих ей, отыгрывающихся, по возможности, на таких же специалистах, какими были сами.
Пострадать Л. В. Черепнину пришлось не от старших коллег из «немарксистского» лагеря, а от сослуживцев с противоположной стороны. При переаттестации 1928 г. его «объявили немарксистом» и предложили отчислить из института. В своих записках Лев Владимирович признал, что данное ему определение было справедливо, но объективных данных для изгнания из науки не усматривал. По словам мемуариста, его не устраивали обобщения, не подтвержденные в достаточной мере фактами, и не удовлетворял вульгаризаторский подход к решению исторических вопросов в схеме М. Н. Покровского. Он стремился совершенствовать используемую им источниковедческую технику и восстанавливать историческое прошлое «в его конкретности» (С. 119). Можно отметить, что все перечисленное было естественным для аспиранта, стремившегося стать ученым. Однако здесь же Л. В. Черепнин указывает на обстоятельства, кажущиеся ему, профессору, неподобающими в поведении его же, аспиранта. «.Мои субъективные качества и поступки, — пишет он, — были, очевидно, не всегда правильными. Я был слишком самоуверен и не прислушивался к замечаниям ряда работников института из числа коммунистов (того же Ванага или Пионтковского), не говоря уже о своих товарищах (вроде Зельцера). При всех их отрицательных чертах, и научных, и чисто человеческих, они, как убежденные марксисты, что-то могли и дать. Вячеслав Петрович Волгин говорил мне тогда: „Ведь Вы понимаете, что при решении вопроса о переаттестации голос аспирантов играет большую роль: почему у Вас такие ненормальные отношения с товарищами?" Да, я был не прав, позволяя себе высмеивать некоторые попытки дать марксистское понимание тех или иных вопросов истории при недостаточном знании источников и фактов. Нужна была товарищеская помощь, а не наскоки, к которым я иногда прибегал и которые воспринимались как наскоки
на марксизм» (С. 119). Это место в записках Л. В. Черепнина иллюстрирует восприятие обстановки внутри учреждения, в котором он готовился к грядущей научной деятельности, со стороны В. П. Волгина, во-первых, и самого мемуариста, во-вторых. Первый из них, очевидно, полагал, что будущее аспиранта в значительной, если не в решающей, мере зависит от его личных отношений с товарищами, тогда как второй не придавал этому серьезного значения. Он, насколько можно судить по приведенному фрагменту, был больше озабочен качеством проделываемой им работы и ее результатами, чем налаживанием отношений с теми, чьи подходы к науке считал неверными, и кто, в свою очередь, не искал у него поддержки в овладении профессиональным ремеслом. Лишь спустя десятилетия Л. В. Череп-нину стало казаться, что В. П. Волгин был прав, а С. А. Пионтков-ский или В. З. Зельцер готовы были воспользоваться его помощью.
В то время, а может быть и никогда, Л. В. Черепнин не знал истинного мнения о нем одного из тех, к чьим замечанием не прислушивался и у кого ничего не успел заимствовать. Столкнувшись с уже отчисленным из института Л. В. Черепниным в поездке в Баку, С. А. Пионтковский 9 сентября 1930 г. записал: «Мы его исключили как контрреволюционера и антимарксиста. А оказывается в жизни это скромный паренек, ничего не понимающий в политике, просто вырос в такой среде антисоветской, а так парень знающий, из него бы при других условиях вышел очень хороший ученый или стихийно крепкий идеолог буржуазии».9 В восприятии С. А. Пионтковского и его товарищей, Л. В. Черепнин был не просто слабым в марксистской теории сотрудником института, а контрреволюционером. Лишь пообщавшись с ним позднее, Пионтковский заметил в нем нечто другое, но и тут отказал ему в марксистском будущем. При этом в отличие от В. П. Волгина и в согласии с Л. В. Черепниным он не связывал отчисление последнего из института с какими-то личными взаимоотношениями. Видимо, в ту пору для обоих — и Пионт-ковского, и Черепнина — научные несогласия стояли выше, и Волгин ошибался, придавая такую значимость взаимной неприязни.
Правда, отрицательная аттестация не привела к немедленному изгнанию из института, но повлияла на распределение в следующем
9 Дневник историка С. А. Пионтковского (1927-1934). Казань, 2009. С. 354. О самом Пионтковском Л. В. Черепнин отозвался как о не обладавшем необходимой профессиональной подготовкой, с левацкими загибами и ликвидаторскими в отношении дореволюционного научного наследия настроениями, стремлением «установить прямую зависимость научных идей от классовых интересов» (Черепнин Л. В. Моя жизнь. Т. 1. С. 110). Касаясь же совместного путешествия в Баку, Лев Владимирович отметил дружеский характер общения во время поездки с надеждой на перспективы совместной работы в будущем (Там же. С. 126).
году, когда Л. В. Черепнин получил лишь справку о прохождении аспирантуры. Хотя специально на этом факте и своих по его поводу ощущениях автор записок не останавливается, можно думать, что отказ в предоставлении ему работы по распределению, как другим аспирантам, оставил след досады в его душе. Об этом, вероятно, позволяет говорить один фрагмент из описания юношеских лет. Л. В. Черепнин останавливается на характеристике своих взаимоотношений с одним из одноклассников, причем в череде заметок об учителях ялтинской гимназии, то есть не совсем, казалось бы, к месту, и приводит совет своего соученика никогда не пытаться защищать диссертацию, которая все равно будет отвергнута. Мемуарист тут же замечает, что дававший совет не умел писать по-русски без ошибок, тогда как он сам усвоил себе это умение еще во время обучения в Москве, почему в Крыму получал только отличные отметки за сочинения (С. 48-49). Явная неуместность рассказа (ниже тому же персонажу будут посвящены еще два абзаца), акцент на личных неблаговидных качествах однокашника и собственных достоинствах, кажется, указывают на незажившую рану от испытанной обиды, может быть, и не одной, но скорее — говорят о не преходящей с годами досаде при воспоминаниях о действительных неудачах с попытками получения дипломов о высшем образовании и окончании аспирантуры.
Нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что, называя своих недругов в институте, Л. В. Черепнин ограничивается поименным указанием лишь тех, кто впоследствии был репрессирован и казнен. Остальные, участвовавшие в попытке отчисления его из аспирантуры или принимавшие решение о выпуске его оттуда лишь со справкой, читателю записок остаются неизвестными. Такая же манера сохраняется и в дальнейшем, в частности, когда описывается чистка кадров рукописного отдела Ленинской библиотеки: Лев Владимирович называет имена подвергнутых «проработке», приводит их ответы на заданные вопросы, но не упоминает тех, кто эти вопросы предлагал, кто осуществлял чистку. Странное для исповедующего точность историка, но обычное для мемуарной и не только литературы умолчание.
Разумеется, это нельзя списать на забывчивость. Слишком уж избирательной она бы выглядела. Видимо, причина в чем-то другом. Помнил же Лев Владимирович фамилию следователя, занимавшегося его делом на Лубянке, как помнил и сказанное ему о показаниях Ю. В. Готье и Д. Н. Егорова, на основании которых он был причислен к некоей контрреволюционной организации (С. 128). Можно лишь догадываться, почему впоследствии, вернувшись в Москву, Л. В. Черепнин не обратился хотя бы к Готье за разъяснением ситуации с вроде бы имевшими место показаниями против него самого.
Правда, в мемуарах вообще не упоминается о каких-либо частных разговорах Черепнина с Ю. В. Готье после тюремного заключения и ссылки, что дает основание задуматься о возможном намеренном нежелании мемуариста вспоминать не красящую академика страницу его жизни.
Неясная для Л. В. Черепнина ситуация складывалась в 19341937 годах, когда «репрессиям подвергались преимущественно члены партии, часто старые большевики. Их объявляли врагами народа, и они исчезали надолго, а то и навсегда. Лишь немногие уцелели до тех пор, пока были восстановлены начала законности, и вернулись к нормальной жизни. . Поскольку ряды историков-коммунистов очень и очень поредели, ведущее положение в исторической науке заняли ученые старой школы, лишь начинавшие приобщаться к марксизму. Наиболее крупные из них стали академиками (Б. Д. Греков, Ю. В. Готье, В. И. Пичета и др.), членами-корреспондентами (С. В. Бахрушин и др.), профессорами университета. Почти все серьезные историки стали работать в созданном заново в системе Академии наук Институте истории» (С. 146). Важное свидетельство очевидца происходившего в стране, по-своему воспринявшего наблюдаемое. Сказанное Львом Владимировичем должно обязательно учитываться при изучении истории исторической науки в СССР 1930-х и последующих годов. Некогда провозглашенное и не подвергавшееся проверке на соответствие именование советской исторической науки марксистской должно быть подтверждено или опровергнуто анализом трудов, оставленных ее деятелями. Упомянутые Л. В. Черепни-ным лица, воспринимаемые им лишь как приобщавшиеся к марксистской теории, естественно, как всякие неофиты, были способны к тем или иным искажениям учения, ими принимаемого. Однако именно они с конца 30-х годов задавали тон в исторической науке, определяли ее развитие и подготавливали новые кадры, по-своему воспитывая их в «марксистском» духе.10 И если считать себя сторонником некоего учения или объявлять себя таковым, пропагандировать его или даже принуждать других становиться хотя бы видимыми его адептами еще не означает действительно превращаться в приверженца этого учения, то, учитывая некоторые иные данные, можно всерьез засомневаться в марксистском характере советской историографии, представляемой трудами названных Л. В. Черепниным ученых и их учеников и последователей.
10 По выражению А. А. Зимина, «снова стали вершителями судеб истории русской старины учителя Льва» (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 169).
Правда, сам мемуарист, по понятным причинам, таким вопросом не задавался. Посвящая иной раз свое время написанию интересных и содержательных очерков о своих коллегах, Лев Владимирович никогда не позволял себе публично усомниться в марксизме не успевших отойти в мир иной своих современников. В этом он не отличался от большинства учеников тех самых «приобщавшихся». Верил ли Л. В. Черепнин, что воспитанники удалились в теоретическом плане от своих воспитателей, а не демонстрировали всего лишь свою верность учению, усердно насыщая собственные произведения цитатами из «классиков», как это делал он сам по просьбе А. И. Яковлева, можно лишь гадать,11 хотя из тесного общения с ними должен был бы себе это усвоить. С. М. Каштанов, например, утверждает, что А. А. Зимину, ученику С. В. Бахрушина, всю жизнь импонировали взгляды Н. А. Бердяева,12 которого в марксизме упрекнуть трудно.
Л. В. Черепнин засвидетельствовал пример весьма странного отношения к содержанию собственных подготавливаемых к печати работ со стороны А. И. Яковлева. «Методологически мировоззрение Алексея Ивановича было вне марксизма, — читаем в записках. — В то же время марксистскую теорию он считал официальной доктриной, а цитаты из классиков марксизма — обязательной принадлежностью всех публикуемых трудов. И он следовал этому „обязательному" положению. Но так как труды классиков марксизма знал плохо, то обычно просил меня „подобрать" ему цитаты по определенной теме. Такую подборку я ему сделал, например, для книги о холопстве. Но вставленные механически в готовый текст цитаты выглядят там странно» (С. 80). Лев Владимирович, кажется, своим свидетельством современника опровергает распространенное мнение, будто без оснащения изрядным количеством цитат из «классиков» научная работа не имела шансов появиться в печати, а случись такое, непременно была бы подвергнута жесткой критике. Трудно сказать, кто — Яковлев или Черепнин — был более прав в суждении о степени обя-
11 В. Д. Назаров настаивает, что и сам Л. В. Черепнин намеренно насыщал цитатами свои книги, дабы проявить «марксистское „правоверие"» (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин: судьба и наука (1905-1977). С. 372-373). О том же писал и А. А. Зимин, рассматривавший это явление в работах Черепнина свидетельством морального падения историка наряду с предисловием к книге С. Б. Веселовского (1947), рецензией на учебник, подготовленный М. Н. Тихомировым и С. С. Дмитриевым, и статьей о А. С. Лаппо-Данилевском (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 171-173). Интересно, расценивал ли А. А. Зимин аналогичным образом печатавшиеся в те же годы собственные рецензии на труды коллег или цитирование «классиков».
12 Каштанов С. М. Александр Александрович Зимин (1920-1980) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 1. М.; Иерусалим, 2000. С. 370.
зательности цитирования принадлежащих «классикам» текстов, но становится понятным, что сам Лев Владимирович не рассматривал такое цитирование как нечто диктуемое внешними по отношению к науке обстоятельствами. Это дает основание считать, что использование работ тех, кого принято было считать классиками марксизма, в трудах самого Л. В. Черепнина обусловлено научными потребностями, как их понимал сам автор, а не продиктовано стремлением продемонстрировать свою лояльность властям или даже построить карьеру, как в трудах некоторых его современников. Отсюда понятно и появление ссылок на некоторые тексты И. В. Сталина в книге Л. В. Черепнина, вышедшей в свет уже тогда, когда это стало, мягко говоря, не модно.13 Видимо, для историка было важно, что сказано, и не очень — кто это сказал, коль оно, на его взгляд, верно по сути.
Зато свидетельство Л. В. Черепнина о пути появления некоторых цитат в работах А. И. Яковлева является ценным в качестве инструмента изучения трудов уважаемого историка не ангажированными идеологически историографами.
В связи с этим интересно замечание о реплике А. И. Яковлева во время защиты Л. В. Черепниным диссертации в 1946 г. «Запомнилась одна „похвала" Яковлева, — пишет Лев Владимирович, — прозвучавшая как-то странно: „Марксизм Вы изучили назубок". Если бы это был не Яковлев, то здесь можно было бы заподозрить иронию, но Яковлев, очевидно, искренне полагал, что марксистскую теорию можно вызубрить» (С. 159). То ли Черепнин не мог допустить, что его учитель над ним иронизировал, обнаружив ссылки на труды «классиков» в тексте диссертации, то ли готов был признать в Яковлеве неспособность отличить усвоение теоретических идей от стремления представить свой труд следующим неким теоретическим установкам за счет обильного цитирования соответствующих текстов. Думается, что имела место именно ирония, а не недопонимание старым академиком степени постижения высот марксизма его учеником.
Что же касается самого мемуариста, то, по его собственным словам, например, в период посещения занятий в Первом московском университете он «еще не воспринял марксистско-ленинской методологии» и «находился в плену иллюзий, полученных от своих учителей, о „чистой науке"». В своих занятиях тогда он не руководствовался принципом партийности, поскольку ему, вслед за его учителями,
13 Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV-XV веках. Очерки социально-экономической и политической истории Руси. М., 1960. С. 87.
казалось, «что политика — это одно, а наука — другое, и всякое вмешательство политики в науку лишь помешает установлению исторической истины» (С. 84). Видимо, ко времени написания мемуаров Лев Владимирович составил себе отчетливое представление о соотношении науки и политики, о значении и смысле принципа партийности в исследованиях в области социальных наук и полагал, что вмешательство политики в науку может иной раз и благотворно сказаться на результатах деятельности ученого. Своим пониманием принципа партийности науки Л. В. Черепнин делился и с иностранными учеными уже в первое послевоенное десятилетие.14
В связи с этим интересно признание Л. В. Черепниным справедливости сказанных университетским преподавателем слов о необходимости «гигиены в социальной сфере» (С. 87). Означает ли оно, что Л. В. Черепнин был сторонником классового подхода в отборе соискателей высшего образования, за краткостью изложения эпизода установить трудно, но было бы важно. Современники Льва Владимировича за ним подобного, видимо, не наблюдали. По меньшей мере, никто из них об этом не писал.
Однако не только вопрос о роли политики в научных исследованиях или проблема социальных предпочтений при формировании научных кадров занимали мысли историка. Во многих своих трудах Л. В. Черепнин касался истории классовой борьбы, происходившей в русском обществе в различные эпохи. На основе анализа этих работ можно было бы попытаться уяснить сущность взглядов историка на это социальное явление, и, по крайней мере, одно место в мемуарах действительно помогает в этом деле. Повествуя о пребывании своей семьи в имении их родственников Шибаевых, Лев Владимирович вдруг замечает: «Когда я стал разбираться в классовой структуре общества, мне много мучительных переживаний доставил вопрос — как же мне относиться к Шибаевым: они близкие моей семье люди, они сделали нам много хорошего, но они принадлежат к общественной группе, которая живет за счет других» (С. 32). Здесь не последовало ответа на означенный вопрос, как и осталось не поясненным, к какому времени сам автор относил свое знакомство с классовой структурой общества. Учитывая его возраст, явно это произошло уже после того, как Шибаевы потеряли возможность жить в России, пользуясь чужим трудом.15 Существенным же кажется то, что для
14 Дудзинская Е. А. Мои воспоминания о Л. В. Черепнине // Феодализм в России. Сборник статей и воспоминаний, посвященный памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 72.
15 О времени посещения Л. В. Черепниным занятий в Московском университете Н. М. Дружинин и В. Т. Пашуто писали как о периоде, когда «в бурной рабоче-кре-
Черепнина осталось непонятным, что классовый подход предполагается к социальным явлениям, а не к личностям, что собственное отношение следовало определять именно к структуре, а не к людям, в ней существующим, пока, конечно, они не проявляют себя как активные защитники существующих порядков и противники ищущих справедливости. Соответственно, и в конкретных научных исследованиях важно не отношение ученого к историческим персонам, а анализ их действий с учетом условий бытия.16
Безучастное отношение А. И. Яковлева к уместности некоторых цитат, вставляемых в его работы, удивительным образом сочеталось с отмеченным Л. В. Черепниным безразличием академика к авторскому приоритету, когда это касалось трудов его коллег. Лев Владимирович приводит случай с возмущением В. П. Любимова по поводу представления М. Н. Тихомировым диссертации о Русской Правде ранее окончания работ большого коллектива, в состав которого соискатель ученой степени входил. Правда, когда подготавливаемые А. И. Яковлевым и А. А. Новосельским документы архива боярина Б. И. Морозова были изданы под редакцией Б. Д. Грекова, это стало причиной понятного раздражения Алексея Ивановича и откровенного недружелюбия по отношению к Борису Дмитриевичу. А. И. Яковлев добился переиздания книги уже под своей собственной редакцией и своим именем (С. 81, 149-150),17 что заставляет считать несколько
стьянской студенческой среде ... начали формироваться общественно-политические воззрения недавнего гимназиста» (Дружинин Н. М., Пашуто В. Т. К семидесятилетию Л. В. Черепнина // Общество и государство феодальной России. Сборник статей, посвященный 70-летию академика Льва Владимировича Черепнина. М., 1975. С. 4).
16 Для примера заметим, что А. А. Зимин, судя по сообщению В. Б. Кобрина, с резкой антипатией относился к Иосифу Волоцкому, именно исходя из своих социальных воззрений, и даже «любил или ненавидел людей прошлого» (Кобрин В. Б. Александр Александрович Зимин. Ученый. Человек // ИЗ. Т. 105. М., 1980. С. 299). Вряд ли такое отношение существенно помогло историку в изучении личности одного из идеологических столпов рубежа XV-XVI вв., как и любых других исторических персонажей, но, несомненно, заслонило многое, что следовало бы учесть.
17 Примечательна характеристика ситуации с публикацией работ А. И. Яковлева, данная в дневниковых записях В. И. Вернадского. 19 декабря 1938 г. он записал: «В истории с книгами Яковлева ... играл скверную роль Греков и мелкие коммунисты-мародеры, которые начали печатать его работы под своим именем, думая, что он не вернется.» (Вернадский В. И. Дневники. 1935-1941. Кн. 1. М., 2008. С. 375). Двумя неделями ранее В. И. Вернадский отметил, что Яковлев считает Б. Д. Грекова «чрезвычайно самолюбивым, и в то же время — тщеславным» (Там же. С. 250). Не преминул естествоиспытатель отразить свое участие в отстаивании интересов коллеги-историка. В записях о 1937 г. находится: «Помог А. И. Яковлеву защитить свои права — вышедшую сейчас книгу — очень интересную — „Холопство и холопы в Московской Руси XVII века". Я его знал как товарища Георгия. Внутри
ошибочным мнение Л. В. Черепнина о безразличии его учителя к авторскому приоритету. Своего суждения по поводу описываемых событий Л. В. Черепнин не оставил, лишь отметив сами факты. Однако причину этого можно видеть в том, что ситуация, возникшая во взаимоотношениях Яковлева и Грекова, представляла для него несомненный, но болезненный интерес в связи с тем, что нечто похожее случилось между ним и Н. В. Устюговым.
Вспоминая свою работу в Историко-архивном институте во время войны, Лев Владимирович коснулся и эпизода с изданием учебных пособий по курсам вспомогательных исторических дисциплин, в том числе «Метрологии», доставившей ему «много горя» (С. 162). В довоенные годы курс метрологии читал Н. В. Устюгов, по возвращении с фронта обидевшийся на выпустившего свою книжку Л. В. Че-репнина. Мемуарист не ограничился, по его выражению, формальной отпиской со ссылкой на кафедральное задание и обсуждение, в ходе которого никто не увидел проявления плагиата. Он попытался объяснить разницу в подходах к метрологии его и Н. В. Устюгова, как и степень использования лекций Устюгова при написании своего пособия. Подчеркнув же, что научная этика была им соблюдена, Л. В. Че-репнин все же выразил сожаление, что в свое время вообще взялся за эту работу. «Очевидно, — читаем в записках, — я должен был считаться с тем, что на эту тему писал уже другой человек, который находится на войне, и не надо было браться за дело, начатое им» (С. 163).
Даже абстрагируясь от нелепого предположения о возможности плагиата,18 необходимо отметить, что ответ на вопрос, занимавший Л. В. Черепнина как личный, имеет более важное значение. Налицо конфликт профессионального долга и мнения о существе научной этики. Откажись Лев Владимирович готовить пособие для студентов, если он действительно имел такую возможность как сотрудник кафедры, трудно сомневаться, что эту работу не поручили бы кому-то другому, и ситуация повторилась бы лишь с участием иных лиц. Если бы отказались все, то студенты остались бы без учебного посо-
историков (Волгин, Греков, Покровский и так далее) — мир интриг. Этой книгой хотели (Яковлев в то время был арестован и выслан в Минусинск) воспользоваться избранные уже в академики коммунисты — я обвинил Грекова и Волгина. Я познакомил Яковлева с Комаровым, и он объяснил, в чем дело. Сейчас (IX. 1943) книга вышла как яковлевская, а не труд Исторического отделения» (Там же. С. 166).
18 Подробнее историю появления «Метрологии» Л. В. Черепнина см.: Камен-цева Е. И. Л. В. Черепнин в Историко-архивном институте // Феодализм в России. Сборник статей и воспоминаний, посвященный памяти академика Л. В. Черепнина. М., 1987. С. 16-17.
бия, обязаны были бы пользоваться исключительно записанными со слуха текстами лекций в ожидании того, кто первым начал чтение этого курса. Возвращение же с фронта Н. В. Устюгова, как и многих его коллег, не было гарантировано. В таком случае опять же требовалось бы чье-то самопожертвование ради обеспечения студентов необходимым пособием, и снова бы ситуация повторилась, и снова было бы возможно распространять всяческие суждения и слухи о неэтичности и прочем. Очевидно отнюдь не то, что Л. В. Черепнин должен был считаться с первенством в занятии некими сюжетами другого специалиста, а то, что долг ученого обязывал его создать требуемое для учащихся именно в определенное время. Своей книжкой он пользовал нуждающихся в ней слушателей курса подобно врачу, принявшему пациента в отсутствие своего коллеги, и обязанному сделать все необходимое, не задаваясь вопросом о приоритете в деле излечения. Странно, что в этих доводах Лев Владимирович видел лишь формальную сторону, хотя и не удивительно, что некоторые коллеги отказывались усматривать в его действиях следование долгу.
Возможно, что Л. В. Черепнин воздерживался от суждения по поводу ситуации с изданием актов хозяйства боярина Морозова и по другой причине. Характеризуя отношения А. И. Яковлева с Б. Д. Грековым, он не выказывает себя безусловным сторонником своего учителя и не выносит его сопернику однозначного приговора. Напротив, Лев Владимирович старается призвать к трезвой оценке места Б. Д. Грекова в истории науки и даже защищает его от неуклюжей выходки писателя Ю. В. Бондарева.19 Важнейшей заслугой Грекова Черепнин считал создание в руководимом им институте обстановки, позволявшей создавать ценные монографии, то есть способность организовать научную работу в непростых условиях (С. 150-151). Видимо, в данном случае Лев Владимирович исходил не из собственной признательности Грекову за высокую оценку его личных трудов, а исключительно из научных интересов.
Очевидная незавершенность опубликованных записок Л. В. Череп-нина, отсутствие рассказа о событиях последней четверти века из его жизни, лишают возможности на основании мемуаров выявить его
19 В. Д. Назаров пишет о внимании Л. В. Черепнина к образам историков в художественной литературе (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин: судьба и наука (1905-1977). С. 376). Повесть Ю. В. Бондарева была опубликована впервые в 1969 г., а еще в марте 1963 г. проходило обсуждение рукописи Л. В. Черепнина «Историки в изображении писателей» (Дружинина Е. И. Л. В. Черепнин как человек. С. 9). Иными словами, интерес к теме возник задолго до появления произведения Ю. В. Бондарева и не был им спровоцирован.
отношение ко многим явлениям того времени и, тем самым, составить представление и о нем самом тоже. Сохранившееся же, на наш взгляд, дает основание говорить о Черепнине-студенте как о человеке, не лишенном юношеского сумасбродства, но проявлявшем иной раз явный практицизм в устройстве собственных дел с использованием покровительства обладающих в его мнении достаточной для этого властью лиц. С годами юношеское легкомыслие испарилось, но некоторая сомнительного свойства практичность в решении проблемы собственного устройства в жизни, видимо, сохранилась. По меньшей мере, убежденности в добропорядочности своих действий из разряда тех, о которых «не принято говорить», не убавилось.
В более позднее время — в аспирантские годы — Л. В. Черепнин предстает уверенным в своих способностях и верящим в возможность достижения поставленной цели путем, в первую очередь, интенсивной работы. Он мало уделяет внимания суждению о нем коллег, за исключением его старых учителей, не дорожит добрыми с ними отношениями, проявляя резкость и невоздержанность в суждениях. Много лет спустя он по-прежнему будет видеть основную ценность именно в написанных им трудах, но и сожалеть о нечуткости к товарищам по РАНИИОН.
Арест и ссылка, физическое взросление и обзаведение собственной семьей окажут решающее влияние на изменение мировосприятия Л. В. Черепнина. Отныне в его действиях будут превалировать практичность и целеустремленность в построении подлинной научной карьеры, сопровождавшейся и карьерой иного плана.
