CC BY
150
В. П. ВЛАДИМИРЦЕВ
Иркутский государственный университет
ЖИВОТНЫЕ В ПОЭТОЛОГИИ ДОСТОЕВСКОГО: НАРОДНО-ХРИСТИАНСКОЕ БЕСТИАРНОЕ ПРЕДАНИЕ
.. .В звере заключается что-то роковое и какая-то тайна.
Ф. М. Достоевский. "Идиот". Часть третья
Мелькающие в текстах Достоевского многоразличные (много-раз-личные) упоминания и включения звериных образов привычно выпадают из круга научно-литературных интересов. По крайней мере, как предмет для особого разговора. Упущение? Или, быть может, сроки не подошли? Достоевский-художник настолько целостен и системен, что небрежение одними сторонами его поэзии обедняет восприятие и оценку других.
Начальный предел художественных зооморфных кодов Достоевского — роман "Бедные люди". (Впрочем, в этом пункте необходима оговорка. В предшествовавшем переводе бальзаковского романа "Евгения Гранде", который, кстати сказать, превосходно, на современном эдиционном уровне, переиздан в первом томе "петрозаводского" Полного собрания сочинений Достоевского1, писатель отступал от буквы оригинала и, в частности, вольно, без формальной на то необходимости, воспользовался русскими народными речениями зоосемичного толка: "кукушка за морем", "голубушка", "мы с тобой, как рыба с водой", "знает, где раки зимуют", "я как рыба в воде", "глух, как тетерев", "нема, как рыба". Перед нами не что иное, как опосредованный, через фразеологию и идиоматику, но видимый приступ к художественному освоению крупиц и мотивов животного эпоса.) Отсюда "есть пошла" его сложнейше разветвленная поэтическая бестиариада. И, что в нашем случае особенно важно, заявила о себе подхваченная им уже тогда народная христианская культурно-зоологическая традиция (предание).
© Владимирцевъ В. П., 1998
1 Бальзак О., де. Евгения Гранде / Пер. Ф. М. Достоевского // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Т. I. Петрозаводск, 1995.
312
Речевое поведение Макара Девушкина — феномен романа. Его мельчайшие
смысловые оттенки до невероятности упорядочены и знаменательны. Известен на этот счет категорический императив Достоевского: "Девушкин иначе и говорить не может"2. Стиль навязчиво-постоянных формул обращения Макара Алексеевича к Вареньке исполнен народного этикетного и лирического (песенного) значения: "голубчик мой", "пташка весенняя", "голубушка моя", "ясочка моя"3, "птенчик вы мой", "птичка вы моя хорошенькая", "моя голубочка". Эти по тем временам обиходные формульные любезности выдают исконное демократическое (плебейское) начало в натуре героя. Когда Девушкин, воспарив мыслью и слогом, развивает в том же поэтическом духе "такие сравнения отдаленные" (1, 14), обнаруживается близкая связь его ласкательной простонародной фразеологической "орнитологии" с евангельскими источниками. Сравнительная риторика "отдаления", предпринятого в первом письме героя, имеет потому ключевое кодирующее назначение. В согласии со своими весенними светлыми (предпасхальными) настроениями Макар импровизирует таким образом (по допустимому каламбуру — таким макаром):
Сравнил я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных птиц, — ну, и остальное все такое же, сему же подобное... (1, 14)
Корни и стимулы импровизации — не только сиюминутные петербургские, бытовые и книжные4, впечатления велеречивого Варенькиного корреспондента. Сквозь их толщу просматриваются основополагающие связи "сравнения" со Священным Писанием. Буквально заимствованное из Нового Завета словосочетание "небесные птицы" (см. Мф. 6:26: "Взгляните
2 Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 28/1. С. 147. Далее ссылки на это издание даны в тексте (первая цифра — том, последующие — страницы).
В. И. Даль приводит в своем "Словаре" обрядовое семицкое присловье со свойственной лексикону Девушкина конструкцией-обращением: "...ясочка, ты же моя перепелочка!" — Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. IV. М., 1982. С. 681. Ст. "Ясный".
4 К сожалению, пока не разыскана "книжка" (вряд ли мистифицированная) и не установлен ее "сочинитель", которому принадлежат цитируемые "стишки": "Зачем я не птица, не хищная птица!" (1, 14). Библиографическая лакуна мешает изучению культурного слоя "Бедных людей".
313
на птиц небесных."), как и вся очевидная образно-орнитологическая реминисценция оттуда, — бестиарный материал двойного стандарта. С одной стороны, Девушкин по естеству своего "соломенного" (1, 93) простолюдинства привычно воспроизводит знакомые и близкие ему фольклорные обороты поэтической речи (птичий мотив инвариантен в составе русской народной лирической песни5). С другой — следует традициям народного обмирщения новозаветного сюжета (т. е. о "птицах небесных"): простодушно-наивно приспосабливает его к текущим потребностям духовной и душевной жизни (по Достоевскому, наивность — фундаментальная черта устного народного творчества).
Традиционным для речевого этикета ласкательным обращением "голубчик" (народно-опоэтизированное производное от "голубь") пронизана вся корреспонденция и вдобавок окольцовано — начинается и кончается — прощальное письмо Девушкина. Вместе с другими однокоренными и поэтически однородными формулами "голубушка" и "голубочка" это Макарово обращение отмечено печатью народно-христианского добротолюбия. (В том же ряду пресловуто-знаменитые девушкинские "маточка" и "ангельчик".) Евангелие канонически и наивысшим способом постулирует и освящает символику голубя (представление о Святом Духе, спускающемся с небес "как голубь" — см. Мф. 3:16)6. Душеполезные голубиные именования, предназначенные для придавленной Петербургом "бедной" Вареньки, — литературная дань утвердившейся в России христианской культуре слова и чувства. Семантически-художественно эти любезности напрямую сопрягаются с теми "сравнениями отдаленными", в которые пускается герой, наблюдая за весенними чирикающими "птичками" (1, 14). Так среди "вседневного, подлого быта" (1, 63) взыскует душа "маленького" (1, 47) петербургского чиновничка — хлопочет о животворных чувствах христианского сострадания и любви. И так, если говорить о взятом предмете в целом, бестиарное предание позволяет определить высокий поэтический смысл дежурного понятия "голубчик" в эпистолярном сочинительстве Макара Алексеевича. Самоочевиден в этом свете эстетический просчет Н. А. Добролюбова, который осмеивал склонность автора "Униженных и оскорбленных" к мнимому злоупотреблению словечком "голубчик": вне историко-литературного
5 Колпакова Н. П. Русская народная бытовая песня. Л., 1962. С. 127.
6 В "Братьях Карамазовых" именно на эту тему суесловно-еретически философствует старец Ферапонт (14, 154).
314
и культурологического контекста оно (слово) показалось критику фальшивым и неуместным'.
В поэтологии Достоевского роман "Бедные люди" основателен со многих точек зрения. Художнически открытое и испытанное здесь животное предание имело для писателя непреходящие творческие последствия. К христианизированному бестиарию Девушкина восходят, например, народно-образные персонифицированные представления о "голубице" в "Хозяйке", замечательный во всех отношениях бестиарий Горянчикова из Мертвого дома, животная символика "Преступления и наказания", зоологическая химера сновидца Ипполита в "Идиоте", испрашивание прощения у "птичек Божиих" в "Братьях Карамазовых" и т. д. Поэтическим кодом Макарова обращения "голубчик" Достоевский в дальнейшем помечал эксклюзивно избранных героев. Формула национального речевого этикета прилагается к персонажам как своеобразная мерка христианской подлинности или определенности человека. Умиротворяющим страсти и крайности словом "голубчик" насыщен экзальтированно-сентиментальный ихменевский мир "униженных и оскорбленных". В сообществе удостоенных чести быть обозначенным этим условно-символическим "птичьим" именованием — мать и сын Раскольниковы, князь Мышкин, "несчастные" (т. е. преступники), Верховенский-старший, мать и сын Ставрогины, мать и сын Долгорукие, Зосима, его брат Маркел и их мать, Алеша Карамазов, Снегиревы... Кощунственно, в браваде, хамелеонствует ("отмазывается") словечком "голубчик" карамазовский Черт. Бестиарное по происхождению и функциям словечко выступает в речевых высказываниях героев как христианско-поэтический определитель сущности людей, праведных и грешных, и это чрезвычайно веское достоинство его.
Зоосемичные шифры именослова — наихарактерная особенность поэтического языка Достоевского. По бестиарной диагонали его творчества — там и тут "говорящие" и, более того, "кричащие" имена, фамилии и названия. Прием зооморфной именной художественной аттестации предложен и освоен опять-таки в романе "Бедные люди". Вареньке Доброселовой, "голубчику", "птенчику" (за такой словесностью — намек на понятие о христианизме, небесности, голубиной натуре героини) характерологически противостоит ономастический антипод "господин Быков" (идея зоологизма, скотскости,
7 Добролюбов Н. А. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3. М., 1952. С. 466.
315
звериной повадки), и это главная драма корреспондирующих собеседников.
Надо полагать, вопрос о том, почему Достоевский назвал "Князя Христа" не иначе как Львом (Николаевичем) Мышкиным, никогда не был в истории восприятия и понимания романа "Идиот" праздным. Нескрываемая нарочитость оппозиционно составленного зооморфного именования — некоторая загадка поэтического ономастикона романиста. Но любая версия ее истолкования не может быть признана удовлетворительной, если пренебречь отразившимися в романе бестиарными преданиями христианства.
По всей видимости, писатель далеко не сразу, в отличие от наречения большинства других персонажей, определился в том, какое личное имя дать центральному герою романа "Идиот". В подготовительных материалах фигурируют лишь условно-типажные, рабочие имена-наметки: Идиот, Князь и затем, как откровение характерологической концепции, Князь Христос8. Неоднократно встречающаяся словоформа "Левенька", хотя и образована от имени Лев, не была антропонимом Идиота, но могла иметь на пути к нему подсказывающее влияние. Позже, когда складывался и оформлялся окончательный текст, произошло ономастическое переоснащение атрибутики героя: из словосочетания
"Князь Христос" удалена вспомогательно-рабочая, открыто евангельская, часть именослова — "Христос" и явлена того же по сути значения, завуалированная под обиходно-мирское имя, — Лев (встречается и романоязычное, "папское" "Leon"). Одновременно устранена оказавшаяся избыточной форма "Левенька", как нарушавшая в именнике романа монопольное положение выбранного для христианско-поэтической героизации Льва. Авторской логикой этой художественной субституции руководила необходимость сохранить за основным личным именем "положительно прекрасного" человека христианскую ономастическую окраску. Древние религиозно-бестиарные толкования связывали
8 До сих пор не обращено внимания на ближайшие связи именотворчества Достоевского в данном случае с русским прозвищным фольклором. Среди бытовых народно-крестьянских личных прозваний зафиксированы совершенно аналогичные его Князю Христу: "Христос" и "Христосенок" (М Е. Прозвища в Кокшеньге, Тотемского уезда // Живая старина. 1907. Вып. I. Отдел V. С. 2). Из того с полной очевидностью следует, что крестьяне, обладатели таких прозвищ, были объективно-психологически в чем-то близки к литературному типу князя Мышкина.
316
образ Спасителя с образом льва. Как символ высшей божественной силы, мудрости и величия трактован лев в сказаниях "Физиолога" и наследовавших ему бестиариях9. Отсюда проистекает обычай именования римских пап Львами. В конечном счете отсюда же специфическое для русского — как петербургского, городского, так и деревенского — быта устойчивое художественное пристрастие к символичному изображению львов. Львиными фигурами-оберегами украшались по-христиански жилища, скульптурные и архитектурные (в том числе храмовые) сооружения, бытовые предметы, утварь10. Достоевский откликнулся на зоологическое предание христианства, назвав своего христоподобного героя Львом. Мышкин, как он задуман и исполнен, не должен был получить от автора какое-то иное имя, кроме единственного, предопределенного многовековой культурной традицией. "Львиное" выказывает себя и в родословной князя: отец — Николай Львович, дед — Лев. Семантика генеалогического древа прозрачна: русское семейство благочестиво культивирует имя, соединяющее человеческое с божественным и тем оберегающее свой род от разрушительных превратностей бытия (в том собственно и состоит сакрально-этнографическая функция канонического именословия).
Сочетание слов Лев Мышкин — поэтический оксюморон, заведомо и точно рассчитанное противоположение. Если личное имя символизирует христианскую вознесенность Князя Христа (Лебедев не напрасно величает его "лучезарнейшим"), то фамилия (наследственное имя семьи), напротив, его приземленность, некоторую, отчасти уже внехристианскую, ущербность. Родоначальник Мышкиных ("имя историческое", по слову того же Лебедева), согласно русской исторической ономасиологии, носил некалендарное, языческое (тотемное), народно-прозвищное имя "Мышь(-ка)", перешедшее затем в разряд фамилий, но сохранившее первоначальное, далекое от святцев, значение. "Львиное" контрастирует с "мышиным" отнюдь не только по признакам внешнего размера-очертания, физического объема (басенная традиция, Эзоп). Важнее различие в скрытом первоосновном смысле противоположения.
9 КорнеевА. Материалы и заметки по литературной истории Физиолога. СПб., 1890. С. 23, 24 и др.; Средневековый бестиарий / Вступ. ст. и коммент. К. Муратовой. М., 1984. С. 74, 237; см. также Откровение св. Иоанна Богослова, 5:5.
10 Островский А. Б., Баранов Д. А. Лев в русском крестьянском искусстве // Живая старина. 1996. № 3. С. 21-23.
Родное и современное Достоевскому фольклорное предание, делать намеки на которое он как художник всегда любил и предпочитал, наделяет зверька негативной чудесностью: мыши — создания черта; могут зарождаться от небесной грозы и дождя в летние дни; предвещают голод и болезни11; в мышь обращается нечистый12; обернувшийся мышью дьявол из вредоносных соображений прогрызает дыру в днище Ноева ковчега13. Вряд ли логично и правомочно сомневаться в том, что традиционные фантасмагории самым решительным образом повлияли на выбор "имени исторического" для Князя Христа. Ибо в распоряжении писателя была буквально масса других имен из истории государства российского, более громких, звучных, стилистически привлекательных.
В поэтологии Достоевского, как и в народных суеверных воззрениях, мышь хтонична (посланец потустороннего, запредельного)14: сопутствует Подпольному человеку (символ темного, "подпольного" или подземельного сознания), Свидригайлову (пророчица беды, смерти), Петру Верховенскому (знак нечисти, адского исчадия, богохульства) и, через ономастикон, — Князю Христу. Мышкин очутился в этой не лучшей компании как носитель родовой прозвищной фамилии, из культурно-бытовой семантики которой не выветрился дух нечистого и зловещего (с народно-христианской точки зрения). Бестиарное противоречие между "львовством" и "мышкинством" загодя предрекает возвышение и крах героя. Фамильное прозвание, чреватое предзнаменованиями неминуемо-рокового несчастья, смерти, болезни, разрушения, трагически оправдывается в итогах романа. Художественная зоосемия именослова органично вливается в состав самой сущности романа. Это закон "звериной" поэтики Достоевского.
Комментаторы академического ("ленинградского") Полного собрания сочинений Достоевского обошли вниманием одно большой важности фольклорно-бестиарное свидетельство из публицистики "Дневника писателя" за 1876 год, непонятное
11 Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3. М., 1869. С. 505-506.
12 Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: В 3 т. Т. 2. М., 1957. С. 250.
13 Афанасьев А. Н. Народные русские легенды. Новосибирск, 1990. С. 91, 94.
14 Владимирцев В. П. Русские былички и поверья у Ф. М. Достоевского // Жанр и композиция литературного произведения. Петрозаводск, 1989. С. 100.
318
современному читателю и нуждающееся в пояснениях: "Да народ и веры не знает,
скажете вы, он лепечет какой-то вздор... про Фрола и Лавра" (22, 113). На эту тему нам уже приходилось писать в жанре дополнения к комментарию15. Однако тогда тема не была исчерпана.
Составленный в 1867 году "Календарь народных примет, обычаев и поверьев на Руси" отмечает 18 августа (31 августа по н. с.) как день памяти братьев-святых, "мучеников Флора и Лавра" и сообщает о связанных с ним народных представлениях и должных исполняться обрядах и регламентациях: "Лошадиный праздник, кропят их (лошадей. — В. В.) на Флора и Лавра. На лошадях не работать, чтоб падежа не было"16. Крестьяне почитали Флора (разг. Фрола) и Лавра за покровителей и защитников лошадей и повсеместно праздновали 18 августа как "конский праздник" — день охранительной "конной мольбы"17. В "Сказаниях русского народа о семейной жизни своих предков" И. П. Сахарова (первое изд. 1837 г.) есть дополнительные подробности: крестьяне купают своих лошадей, убирают их гривы лентами, пригоняют к церкви и после молебна окропляют святой водой18. (В лошадиных обрядах наверняка участвовал со своей "кобыленкой" (22, 48, 49) мужик Марей, крепостной Достоевских, добрый знакомец девятилетнего Федора Михайловича, большой знаток по скотьей части.) "Фролы" уходили корнями в языческие скотоводческие культы и не числились в календаре табельных церковных дат, но играли в народно-христианских верованиях заметную всенепременную духовную и хозяйственную роль. По наблюдениям В. И. Даля-
лексикографа, гиппологическая (конь, лошадь, кобыла, жеребенок и т. д.) идиоматика русского крестьянина значительно превосходила в количественном отношении идиоматику, обязанную своим происхождением другим домашним животным.
Мимоходная публицистическая ссылка писателя на народный "какой-то вздор про Фрола и Лавра" в высшей степени симптоматична. Он возражал своему оппоненту по газетно-журнальным
15 Владимирцев В. П. Дополнение к комментарию // Достоевский: Материалы и исследования. 10. СПб., 1992. С. 145-146.
16 Календарь народных примет, обычаев и поверьев на Руси. Сообщ. И. Щуров // Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1867. Кн. 4. С. 192.
17 Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб., 1903. С. 448-451.
18 См.: Афанасьев А. Поэтические воззрения... Т. 1. М., 1865. С. 637.
319
дискуссиям "г-ну Авсеенко" (романист и критик В. Г. Авсеенко), обозначенному вводным оборотом "скажете вы", и фактически брал под защиту упомянутый "вздор" — народно-христианские представления о святых лошадниках Флоре и Лавре. Выбор этого житейско-бытового религиозного материала для возражений не был рутинной эмпирической случайностью, невесть для чего вдруг явившейся в полемике с идейным противником. Достоевский психологически осмысливал и разделял в их сути многие народные убеждения, тем более из области веры, и почитание "лошадиного праздника" не полагал, в отличие от "г-на Авсеенко", результатом грубого невежества. Он преклонялся перед способностью народа возжечься "огнем религии" (24, 192), в чем бы та ни проявлялась. Предание о "Фролах" попало на кончик пера писателя еще и потому, что образ лошади, по частотности и крупнопланности, занимал в его творческом бестиарии едва ли не центральное "положительное" место. Известны, кроме того, специфические коневодческие интересы семейства Достоевских (излюбленные детские игры "в лошадки"19, конный завод сына писателя Федора20 и т. д.). Но дело, конечно, далеко не только в этом. Ежегодно отправляемый по христианскому календарному обычаю праздник-лошадник наводил Достоевского на размышления о духовном значении святынь народного повседневного хозяйственного быта (ср. также, как он в полемике с В. Г. Авсеенко аргументировал ссылками на народные понятия о почитании пятницы21 — 22, 113; 24, 191-192). Писатель усматривал за третированными и предосудительными "Фролами" нравственную приверженность крестьян к "чистой вере" (24, 192), наивному и оттого драгоценному религиозному чувству. В идейно-психологическом отношении муза его была особо внимательна к не совсем православным странностям "народной религиозной истины"22 (символизированные феномены земли, несчастья и т. д.).
Не менее важно и другое. Фольклорная этиологическая легенда объясняет наличие праздничного (праздного и ритуально-оберегающего) для лошадей дня сюжетом, который в отправной, наиболее драматической, точке до идентичности
19 Воспоминания А. М. Достоевского. Л., 1930. С. 49, 57.
20 Волоцкой М. В. Хроника рода Достоевского. 1506-1933. М., 1933. С. 137.
21 Владимирцев В. П. Дополнение к комментарию. С. 145-146.
22 Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. С. 246.
320
близко сходен с сюжетом из вещего сновидения Родиона Раскольникова: смертным, палаческим боем избивает мужик свою обессилившую от непомерно тяжелой работы
лошадь. В легенде Божьи странники (типологические двойники Макара Долгорукого из "Подростка") заступаются за павшее под побоями на колени животное-жертву23. В романе "Преступление и наказание" заступническую роль фактически берут на себя сновидец и его демиург, всевидящий и всесострадающий автор. Здесь не формальное сходство, а единство и единородность идеи-чувства, христианского мировосприятия. Народное бестиарное предание о молящейся Богу лошади-страдалице (вне зависимости от того, знал писатель текстуально его легендарную версию или нет) литературно-психологически продолжается и развивается Достоевским, художником, необыкновенно чутким, как уже говорилось, к полуязыческим проявлениям христианского духа народа, "правде народной" (26, 205).
Крестьянское почитание спасительного праздника Фрола-Лавёра духовно-этнографически соотносимо с высоким нравственным и художественным статусом мотива лошади в поэтическом бестиарии писателя ("Честный вор", "Маленький герой", "Записки из Мертвого дома", "Преступление и наказание" и т. д., вплоть до письма к А. Г. Достоевской от 8 июня 1880 года с приснопамятной шутливой репликой "Целую жеребеночка"). Оно должно учитываться отнюдь не из одних лишь потребностей комментария к соответствующей странице "Дневника". Этот русизм публицистики — репрезентативный штрих из общей богатой этнологической культуры писателя. За, казалось бы, преходяще-беглым литературным прикосновением к "Фролам" — никогда не покидавший Достоевского интерес к религиозной идее и практике народа, крестьянства (институты странничества, юродства, раскола, старчества). По большому обобщенному счету, его творчество выдержано (вовсе не только метафорически) в жанре одной сплошной колоссальной беседы на извечные темы традиционного народно-христианского предания, бестиарного в том числе, о страстях человеческого существования в посюстороннем мире. Более всего в этом как раз смысле Федор Михайлович и находил себя "конечно народным" (27, 65) писателем.
23 Максимов С. В. Нечистая, неведомая. С. 448.
