CC BY
68
СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ
Т. Г. Фруменкова,
доцент кафедры русской истории
ЗАВЕЩАНИЕ КНЯГИНИ Е. Д. ГОЛИЦЫНОЙ И ГОЛИЦЫНСКИЕ ПАНСИОНЕРЫ В СТРАСБУРГЕ (70-90-е ГОДЫ XVIII ВЕКА)
Создание в 1763 г. в Москве Воспитательного дома способствовало развитию благотворительности в России. Завещание определенных сумм или имущества в пользу Воспитательного дома вскоре превратилось в одну из традиционных форм благотворительных пожертвований. Однако самое необычное завещание, условия которого пришлось выполнять руководителям Воспитательного дома в царствование Екатерины II, не имело к дому и его питомцам прямого отношения.
В августе 1769 г. в опекунский совет Московского воспитательного дома при письме от неизвестной особы в подаяние поступило 22 000 руб. — огромная сумма для второй половины XVIII в. К примеру, жалование опекуна или обер-директора воспитательного дома в 1770-1780-х гг. составляло от 900 до 1000 руб. в год. Удивление опекунов, получивших такой солидный подарок, длилось недолго. Вскоре в Петербурге главный попечитель дома И. И. Бецкой получил письмо от русского посла в Вене князя Д. М. Голицына. Князь сообщал, что деньги направлены в воспитательный дом во исполнение воли его покойной жены.
Все становилось на свои места. Княгиня Екатерина Дмитриевна Голицына (17201761), урожденная княжна Кантемир, была дочерью молдавского господаря Д. К. Кантемира от его второго брака с княжной А. И. Трубецкой, сводной сестрой И. И. Бецкого, и, таким образом, приходилась главному попечителю племянницей. Девочка рано лишилась отца, воспитывалась в доме матери, по второму мужу принцессы Гессен-Гомбургской, под наблюдением просвещенного дяди и стала одной из образованнейших женщин своего времени1. Она долго болела, вместе с мужем получила позволение отправиться на лечение за границу и скончалась бездетной в конце 1761 г. По словам супруга, княгиня, «будучи в Париже, между прочим, учинила при смерти завещание о употреблении из собственного ее имения некоторой суммы денег на посылку в чужие государства российских молодых недостаточных людей для обучения их врачебной науке. Множество лишившихся от врачевания помощи в столь пространной империи, какова Россия, побудило ее к сему намерению»2. Воля покойной была высказана, как напоминал Голицын, в присутствии И. И. Бецкого.
Исполнением планов умершей жены князь занялся почти 8 лет спустя, но в объяснения по этому вопросу пускаться не стал. «Разные обстоятельства препятствовали мне исполнить порученное от ее дело», — заявил он. Деньги были направлены в опекунский совет, так как для завещанного женой дела князь Голицын посчитал самым надежным местом Воспитательный дом, основанный Екатериной «для благотворения и любви ради к отечеству».
22 000 руб. следовало поместить в банк, который в то время выплачивал 6% годовых. 1% от суммы передавался в дом, а остальные 5% следовало расходовать «по плану учреждения». С этой целью полагалось через каждые 6 лет посылать из России в один из иностранных университетов по 3 молодых человека для обучения медицине и ее
частям, хирургии, «повивальному искусству, докторству и другим потребным к тому наукам». Студентами могли стать молодые люди в возрасте от 15 до 18 лет «из вольных российских, если не из природных, то, по меньшей мере, из родившихся и имеющих родственников в России». Они должны были состоять под ведомством и опекой главного попечителя и опекунского совета.
В университете за счет средств голицынского фонда предполагалось содержать на жалованье тамошнего профессора. Последний должен был иметь над пансионерами «смотрение в науках и поведении, и об их поступках, состоянии, успехе», доносить обо всем главному попечителю и совету, которые получали право отзыва и замены нерадивых и неспособных учащихся. По окончании курса наук студенты должны были возвращаться в Россию «в звании докторов медицины или будучи по меньшей мере надежными лекарями» и получали «совершенную свободу ... употребить в действие искусство свое или определиться к месту по своему желанию».
Изложив идеи покойной жены, князь Д. М. Голицын перешел к собственным соображениям. Он писал: «Для учеников сих предпочитаю университет Страсбургский, потому что в оном: 1. Учение порядочное и основательное изобилие в науках и успех в оных таков же, как и в прочих славных училищах, которым сей университет не уступает. 2. Удобнее, нежели в других городах, жить, и, кроме того, французскому и немецкому языкам научиться. 3. Посылают учеников из России по большей части в Лейден, а в Страсбург редко, следовательно, их здесь немного, а чем меньшее общество, тем прилежнее учиться и порядочнее жить могут, ибо великое иногда дает повод к лености и развратному житию»3. Вновь напомнив о том, как необходимы России медики «из сынов своих», князь выразил надежду на успех задуманного предприятия и потребовал от руководства воспитательного дома к концу ноября 1769 г. подобрать надежных молодых людей, «прежде отправления» узнать «их нравы, а паче поведение», и весной будущего 1770 г. отправить их в Страсбург.
Предложения душеприказчика завещательницы были приняты, и в 1770 г. в Страсбург из Петербурга отправилась первая группа студентов. В том же 1770 г. в столице открылся филиал Московского воспитательного дома, и контроль над пансионерами перешел в руки его сотрудников. Таким образом, небольшой голицынский пансион в Страсбурге стал делом Петербургского филиала (с 1780 г. — Петербургского воспитательного дома). Столичные опекуны и руководитель пансиона в Страсбурге поддерживали постоянную связь с князем Д. М. Голицыным. До 1780 г. по требованию князя все письма руководителя шли в Россию через Вену, в которой он жил, чтобы он мог «тем себе лучше сведения о успехах сего заведения доставлять». Позднее ему стали отправлять копии донесений, адресованных И. И. Бецкому. Принимая решения, связанные с судьбой пансионеров, опекуны старались следовать букве «учиненного его сиятельства кн. Д. М. Голицына от покойной супруги княгини Екатерины Дмитриевны в 1769 году августа 2 числа завещания»4.
Самого же завещания княгини Е. Д. Голицыной никто из тех, кто выполнял ее волю, не видел. Может быть, в письменном виде оно и не существовало. На подобные предположения наталкивают некоторые детали письма Д. М. Голицына И. И. Бецкому от 1769 г. Излагая завещание Екатерины Дмитриевны, князь не цитировал, а пересказывал его, взывал к И. И. Бецкому, как к свидетелю, подчеркивал, что постарался в точности изложить идеи жены. На выполнение поручения он определил «потребную сумму», а не выделил средства, назначенные завещательницей. Остается только догадываться, почему князь бездействовал в течение 8 лет. Возможно, задумав воплотить пожелания жены в жизнь, князь Д. М. Голицын не сразу нашел в России учреждение, способное реализовать этот замысел. В 1764 г., вскоре после открытия Воспитательно-
го дома, князь Д. М. Голицын вошел в число его попечителей, передавал значительные пожертвования в его пользу и, наконец, счел возможным доверить исполнение завещания покойной жены ее родственнику. Так или иначе, учреждение института голицын-ских пансионеров явилось не столько формой реализации последней воли княгини Е. Д. Голицыной, сколько прекрасным памятником этой женщине, воздвигнутым ее мужем и дядей. После кончины жены князь Д. М. Голицын уехал в Вену, куда был назначен послом. Важный дипломатический пост он занимал более 30 лет, почти до конца дней, и умер в Вене в 1793 г. Женат князь Д. М. Голицын больше не был. В годы екатерининского царствования он получил известность как щедрый благотворитель5.
Итак, в 1770 г. в Страсбург из Петербурга отправилась первая партия пансионеров — петербуржцы лекарь Мартын Тереховский и студент Нестор Максимович, а также москвич Яков Риндер. Их руководителем стал профессор Фридрих фон Кох. В фондах Мариинского ведомства РГИА обнаружено «Дело об отсылке в Страсбург денег за содержание пансионеров и на жалованье профессору»6, посвященное пансиону и сохранившее переписку обер-директоров Петербургского воспитательного дома с руководителями пансиона с 1780 г. до конца XVIII в. В письмах упоминается только один выпускник первого набора — Я. Риндер, который в 1780 г. совершенствовал свои медицинские познания под «предводительством наиславнейших мастеров» в Лондоне. Двое других пансионеров первого набора уже вернулись в Россию.
В университете же в то время обучались два пансионера второго набора — Фридрих Фолгер и Александр Шумлянский. Руководил ими все тот же профессор Кох. Студенты находились на полном казенном обеспечении. Они получали квартиру, стол, верхнюю одежду (сюртуки и рединготы), обувь, шляпы, а в случае необходимости — рубашки и белье. Оплачивались также прислуга, парикмахер, «кошельки к волосам и портупеи», стирка белья. В счета входили также расходы на книги, математические и медицинские инструменты, бумагу, чернила, перья, карандаши, письма, посещение трех спектаклей в месяц и, конечно, плата за слушание учебных курсов. Молодые люди могли вести образ жизни, соответствующий их социальному положению, хотя и очень скромный.
Обучение начиналось с изучения иностранных языков, современных — французского и немецкого, и древних — латыни и греческого. Из гуманитарных предметов в программу в пограничном Страсбурге включалась еще «история немецкой земли» и «право университетское», далее следовали предметы естественнонаучного цикла, полный набор медицинских дисциплин и «практика врачевания». Студенты занимались по индивидуальным планам.
Кох с восторгом отзывался о способностях и успехах А. Шумлянского и Ф. Фол-гера. В 1779 г. особой похвалы удостоился Ф. Фолгер, который «весьма был назади в знаниях латинского и греческого языков и удивил меня быстротою своих успехов». В 1780 г. оба воспитанника были в «учении, почитай, равной силы». Затем вперед вырвался А. Шумлянский. В 1782 г. он успешно защитил диссертацию и получил ученую степень доктора медицины. По сообщению Коха, этот пансионер «действительно приобрел редкую славу в экзаменах, равно как и . диссертациею, так что весь медицинский факультет засвидетельствует, что из давних уже лет здесь ему не оказался ни один не только превосходящий, но ни же подобный». Еще раньше, в 1781 г., профессор попросил выделить средства на ученое путешествие выпускников по европейским странам «для вящего совершенства в практическом познании медицины и хирургии».
Просьба Коха вызвала дискуссию в Петербургском опекунском совете и подала «повод к обстоятельной выправке о состоянии голицынской завещанной суммы». В декабре 1781 г., сверив счета, совет нашел, что «перечень всех расходов, по учреждению
предписанных из однех приращений, уже преступает свои пределы». Это было связано с колебанием курса ливра по отношению к рублю и со значительными расходами благотворителей. «В рассуждение путешественных денег, в раскладке завещания не предписанных», опекунский совет постановил выдавать их тем из пансионеров, которые закончат обучение ранее установленного шестилетнего срока, а в «подобном тому казусе» находился в то время А. Шумлянский. «Для путешествия во Францию, Англию и Вену и совершенного медицинских наук окончания» ему выделили годовое содержание — ЗЗО рублей или 1 ЗЗО ливров.
В декабре 17В2 г. А. Шумлянский отправился в Париж «для распространения своих знаний медических», а затем через Вену зимой 17ВЗ—17В4 гг. собирался вернуться в Россию. В апреле 17ВЗ г. обер-директор Петербургского воспитательного дома врач Ф. П. Фрезе писал А. Шумлянскому в Вену: «Нет ничего приятнее, как помогать таким молодым людям, которые наукою и знанием своим обещают отечеству своему пользу. Свое удовольствие, как патриот, я довольно чувствую в душе своей ... Вы наверное определены будете при нашем доме в должности медика и акушера. О награждении же за ваши труды вы не должны иметь ни малейшего сумнения». Правда, ко времени возвращения А. Шумлянского на родину Ф. П. Фрезе уже уволился с должности обер-директора, и неизвестно, состоялось ли назначение молодого доктора в воспитательный дом, однако это не помешало ему оставить свой след в истории русской медицины.
Иначе получилось с Ф. Фолгером. Опекунский совет не раз выражал недовольство тем, что последний провел слишком много в Страсбурге, но оплатил его расходы на защиту докторской диссертации и заграничную научную командировку. Однако весной 17В5 г. Кох сообщил в Петербург, что Фолгер обосновался «в Вестфалии. и даже до того дошел, что хочет на дочери учителя тамошней гимназии жениться, на женщине, по дурному поведению имеющей худую славу, причем он, Фолгер, явно говорит, что не намерен никогда в Петербург возвратиться». Это был уже второй «отшелец», так как ранее в Лондоне осел Я. Риндер, оставивший без внимания все убеждения «по долгу себя своему отечеству посвятить». Кох просил опекунский совет потребовать, чтобы бывшие воспитанники возвратились в Петербург и принять меры к предотвращению «таковых продерзостей». Он предлагал, чтобы принимаемые в голицынские пансионеры «представляли б достаточные поруки, обязывающие их возвратить то заведению, что на них издержано, буде они в чужих краях захотят расположиться».
С 177В по 17В5 г. в Страсбурге обучался также Герман Фелькнер, сын одного из подчиненных И. И. Бецкого. Сначала он «нашелся весьма недостаточным в своем учении». В 17В1 г. «частые увещания и принятые меры столько плода принесли, что без сомнения надеяться можно о прилежности и рачении его к удовольствию пекущегося о нем заведения», — сообщал Кох. Весной 17В5 г. профессор даже защищал его перед опекунским советом в связи с превышением им срока обучения. Он писал, что в конце 17В4 г. студент успешно сдал экзамены, а защиту диссертации отложил из-за очень сложной темы, и «причиною его медления было только то, чтоб доброе дело с похвалою кончить». Кох выражал надежду, что весной 17В5 г. Г. Фелькнер «на кафедру. с желаемым успехом взойдет». После этого имя Г. Фелькнера из переписки исчезло.
В 17В5 г. в Страсбурге появились два новых пансионера — Павел Шумлянский, брат Александра, и Петр Колбе. «Их прилежность тверда и непременна, их нравы и поведение непорочны», — доносил Кох в Петербург. В марте 17ВВ г. П. Шумлянский, до отъезда в Страсбург имевший большую лекарскую практику, написал опекунскому совету: «Дальнее мое в Страсбурге мешканье я не нахожу за нужное и. вследствие того намерен я отправиться по-видимому в Геттинген». С 179О г. их имена в переписке опекунского совета отсутствуют.
В 1790 г. или чуть раньше их места заняли «волонтеры» лекарь Григорий Базилевич и Михаил Штренге. До поступления в университет первый из них уже 4 года отработал по специальности в столичном Сухопутном госпитале. По мнению Коха, ни один из прежних студентов «не был столько любим и почитаем, как он». В 1789 г. Г. Базилевич за свой счет совершил «вояж в Париж», где «в продолжение четырех месяцев посещал госпитали и великих докторов». В 1792 г. Базилевич собирался завершить учебу и летом возвратиться в Россию, но в его судьбу вмешалась Французская революция.
В августе 1791 г. Кох известил опекунский совет, что избран «депутатом во Французское народное собрание для Нижнерейнского департамента . и принужден отлучиться отсюда года на два». Он подыскал себе замену. Кроме того, революция привела к ухудшению, а затем и разрыву отношений с Францией. Нарушилось почтовое сообщение. Еще во второй половине 1780-х гг. Кох жаловался, что деньги из Петербурга запаздывают. Задержка с пересылкой векселя в 1791 г. вынудила Базилевича отложить возвращение в Россию до следующей весны. В мае 1793 г. некто Бель из Страсбурга обратился к главному попечителю с просьбой выслать деньги за двух пансионеров, один из которых просил разрешения «посмотреть других университетов». Студент этот в письме был назван Васильевым и в то время находился в Геттингене. Речь явно шла все о том же Базилевиче, а фамилия была искажена при переводе письма на русский язык. В том же году деньги в Страсбург пытались переправить через брата профессора Коха, состоявшего на русской службе. Наконец, в 1796 г. в Петербург добрались два письма от доктора медицины Базилевича, который сообщал, что с 1792 г. «в чужих краях, то есть считаясь на иждивении опекунского совета, . не получал никаких денег ни для обыкновенного годового содержания, ни для вояжа». В ноябре 1796 г. опекунский совет выделил ему 330 рублей в счет неполученных денег на «ученое путешествие». Врач, проработавший в Европе несколько лет, наконец, вернулся в Россию.
Его товарища по учебе М. Штренге обстоятельства также задержали во Франции. В Петербург он больше не вернулся. В 1800 г., узнав об обучении пансионеров Воспитательного дома «на счет завещания княгини Голицыной», императрица Мария Федоровна заинтересовалась судьбой М. Штренге. Почетный опекун лаконично ответил, что местонахождение бывшего пансионера неизвестно «по причине пресекшейся переписки».
В царствование Павла I учиться за границей запрещалось, и императрица приняла решение об использовании процентов с капитала княгини Е. Д. Голицыной для обучения питомцев воспитательных домов в российских высших учебных заведениях. История же страсбургского пансиона на этом закончилась.
Оценивая его деятельность, еще в 1787 г. в юбилейном докладе, подготовленном к 25-летию восшествия Екатерины II на престол, петербургские опекуны сообщали: «Обучение с немалым иждивением в чужестранных университетах медицине с 1770 года уже произвело докторов и лекарей, с похвалою возвратившихся в Россию, нахо-
7
дящихся здесь, в провинциях и полках» .
По меньшей мере, пятеро из пансионеров стали знаменитыми врачами. Все они были людьми с русскими или украинскими фамилиями. Их имена вошли в историю отечественной медицины, а биографические сведения о них попали на страницы авторитетных справочных изданий. Они позволяют нам составить обобщенный портрет го-лицынского пансионера Петербургского воспитательного дома.
Все пять пансионеров были значительно старше, чем предполагал план князя Д. М. Голицына. К началу учебы их средний возраст приближался к 30 годам. Все они были уроженцами Украины, преимущественно сыновьями священников, и пришли в медицину после окончания Киевской духовной академии, а значит, имели хорошее гуманитарное образование и, в частности, знали латынь. До приезда в Страсбург будущие
медицинские светила успели послужить в госпиталях лекарями или учениками-волонтерами. М. М. Тереховский перед отъездом работал в Петербургском ботаническом саду, а лекарь П. М. Шумлянский в 1774-1784 гг. сменил в качестве места службы последовательно военный госпиталь на южных границах и пять армейских полков.
Каждый из этих взрослых людей почувствовал настоятельную потребность в классическом университетском образовании и сделал сознательный выбор в пользу многолетнего ученичества и суровой школярской жизни на ограниченном казенном пайке. В определенной степени их можно считать последователями М. В. Ломоносова в области медицины, тем более что в медицинской науке отечественные специалисты до второй половины XVIII в. были огромной редкостью. Как и великий помор, питомцы голицынского пансиона внесли огромный вклад в организацию высшего, в первую очередь, медицинского образования в России, занимались медицинской практикой, стали авторами и переводчиками научных трудов. Двое из них, исполняя один из заветов Д. М. Голицына и откликаясь на нужды воспитательного дома, получили специальность врача-акушера.
Одним из первых известных русских акушеров стал доктор медицины Н. М. Максимович (Амбодик) (1744-1812). Вернувшись в 177б г. в Петербург, он служил в Адмиралтейском и Кронштатдтском госпиталях. В 1782 г. стал профессором и читал лекции по акушерству в особой Петербургской школе и в столичных госпиталях. В начале XIX в. являлся консультантом родильного отделения Калинкинской больницы. Среди многочисленных медицинских трудов и переводов Максимовича (Амбодика) выделяется «Искусство повивания, или бабичье дело8» в б частях, увидевшее свет в 1784—178б гг. В справочной литературе не обнаружено указаний на то, что Максимович служил в Петербургском воспитательном доме и, скорее всего, был его главным доктором (может быть, потому, что это была одна из нескольких его должностей), но сведения об этом сохранились в архивных документах за 1797 г.9.
Информации о том, получил ли место в Петербургском доме врач-акушер, доктор медицины, почетный член Медицинской коллегии А. М. Шумлянский (1748—1795), как уже отмечалось, найти пока не удалось. Зато известно, что его докторская диссертация прославила имя автора по всей Европе и выдержала несколько изданий. В Петербурге доктор служил профессором медико-хирургического Калинкинского института. В середине 178О-х гг. вместе с другим бывшим голицынским пансионером М. М. Терехов-ским он был послан за границу для осмотра высших медицинских учебных заведений. Собранные бывшими пансионерами воспитательного дома материалы были использованы при учреждении Медико-хирургических академий (ныне — Военно-медицинская академия) в обеих столицах. По возвращении на родину А. М. Шумлянский был определен на кафедру терапии Московского врачебного училища, а в 1793 г. стал профессором Московской акушерской школы.
Его младший брат П. М. Шумлянский (175О—1821), доктор медицины, почетный член Медицинской коллегии, член-корреспондент Медико-хирургической академии, в 1793 г. стал профессором анатомии и хирургии в Кронштадтской хирургической школе. В 1795 г. он переехал в Москву и стал читать лекции по фармакологии и хирургии в Московской хирургической школе. После открытия Московской медико-хирургической академии был назначен профессором хирургии и заведующим заводом хирургических инструментов. В 18О5 г. после открытия Харьковского университета был переведен в Харьков профессором хирургии и сыграл большую роль в становлении нового университета. Издал ряд сочинений по медицине, а также работ, посвященных «испытанию» известных минеральных вод Левобережной Украины.
М. М. Тереховский (174О—179б), доктор медицины, профессор, с 1777 г. служил «доцентом всей медицины» в Кронштадтском госпитале, позднее лектором в Петербургском генеральном госпитале. Он сыграл, как уже говорилось, большую роль в подготовке к учреждению Медико-хирургической академии. Кроме анатомии, М. М. Тере-ховский читал лекции по фармакологии и ботанике, так что поселился в Ботаническом саду и приложил много сил для приведения его в порядок. Почетный член Медицинской коллегии, он принимал деятельное участие в ее работы. По отзывам современников, отличался трудолюбием, усердно работал по своей специальности, следил за успехами науки и пользовался всеобщим уважением как ученый и опытный врач. Подготовил ряд сочинений и переводов по биологии и организации медицинского образования.
Доктор медицины Г. И. Базилевич (1759—18О2) по возвращении в Россию был назначен профессором патологии и терапии Петербургского медико-хирургического училища. В 1799 г. он был избран ученым секретарем Медицинской коллегии, и ему пришлось оставить профессуру. Базилевич стал первым клиническим профессором из русских и первым ученым секретарем по выбору коллегии, а не по назначению властей. Он участвовал в составлении всех планов «по медицинской части». По его представлениям в России были устроены первые клинические палаты1^
Таким образом, можно смело утверждать, что редкое для России предприятие — работавший в течение четверти века на пожертвование родственников И. И. Бецкого пансион для подготовки врачей в Страсбурге, — несмотря на проблемы и издержки, увенчалось значительным успехом. Заботы опекунов и служащих Петербургского воспитательного дома не пропали даром. Россия получила несколько талантливых врачей и ученых-медиков. Плодами их работы воспользовался и Воспитательный дом. По крайней мере, один из воспитанников пансиона работал в доме, а многие медики обоих домов были учениками голицынских пансионеров.
Примечания
1. Русский биографический словарь (далее — РБС). Гоголь — Гюне. М., 2ОО1. С. 215.
2. РГИА. Ф. 759. Оп. 1О. Д. 337. Л. 52.
3. Там же. Л. 52об.—53об.
4. Там же. Ф. 758. Оп. 2О. Д. бЗ. Л. 2об., 8.
5. РБС. Гоголь — Гюне. С. 1б8.
6. РГИА. Ф. 758. Оп. 2О. Д. бЗ. Л. 1—214. Далее рассказ о голицынских пансионерах ведется по материалам дела.
7. Собрание разных известий императорского воспитательного дома. Т. 2. СПб., 1791. С. 27З—274.
8. Так в XVIII в. именовали акушерство.
9. РГИА. Оп. 2О. Д. 139. Л. 1—5об.
10. РБС. Т. Алексинский — Бестужев-Рюмин. СПб., 19ОО. С. 413—414; т. Суворова — Ткачев. СПб., 1912. С. 49О—491; т. Шебанов — Шютц. СПб., 1911. С. 538—539.
