CC BY-NC-ND
39
История исторического знания
В.И. Дурновцев
ЗАРОЖДЕНИЕ РУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ В ИСТОРИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ «РУССКОГО РАССЕЯНИЯ»
В статье содержится историографический анализ работ русских историков, оказавшихся после войн и революций 1917 г. за рубежом. Преимущественное внимание обращено на изучение историками-эмигрантами государственной истории России, в первую очередь обстоятельств зарождения русской государственности, «варяжского вопроса».
Ключевые слова: история исторической науки, «норманнская теория», происхождение Руси, В.Т. Пашуто, Г.В. Вернадский, Д.М. Одинец, П.Е. Ковалевский, Е.Ф. Шмурло, В.А. Мошин, Н.Т. Беляев.
862 год как юбилейный год зарождения русской государственности - дата, конечно, символическая, что нисколько не принижает ее выдающегося культурно-исторического, политического значения, глубокого социального контекста и не только не снимает, но, напротив, выдвигает в первый ряд задачу продолжения и углубления строгой исследовательской практики изучения генезиса и развития российской государственности. Практики, основанной на современных методах и способах интерпретации ограниченных и, по-видимому, исчерпанных информационных ресурсов и объективно противостоящей тьме параисторических и конъюнктурных, несмотря на древность события, конструкций.
В указанном смысле не имеет значения ни 852 год, заявленный «ранним» С.М. Соловьевым, основывающимся на передатировке «призвания» Ф.И. Кругом, ни «вызов варягов из-за моря» около 856 г., обозначенный Г.В. Вернадским.
© Дурновцев В.И., 2015
Так что можно понять Николая I, все же придавшего именно 862 году сакральный статус символического атрибута власти. Как и президента современной России, принявшего в 2011 г. решение о праздновании 1150-летия образования российской государственности. Остается надеяться, что оно будет последовательно проводиться в рамках научного освоения национального прошлого, реальной историографии. Ну а в том, что юбилей так или иначе будет связан с противоречивыми процессами, происходящими в массовом историческом сознании, можно не сомневаться.
В 1962 г. научная общественность в Западной Европе и в США отмечала 1100-летие Государства Российского. Н.И. Ульянов, русский историк второй волны, автор известной работы «Происхождение украинского сепаратизма», романа «Атосса», сборника «Спуск флага», выступил с речью в зале городского колледжа в Нью-Йорке, а затем повторил ее зале Русской консерватории в Париже. Девиз этой ставшей знаменитой речи - «Исторический опыт России». В ней оказались органичны и яркая публицистика, и научная характеристика общего состояния науки русской истории в условиях «русского рассеяния» и в сопоставлении с общим положением исторической науки в советской метрополии.
«Для юбилейных торжеств, - начал свою речь Н.И. Ульянов, -существуют какие-то непреложные числа. Никто не сомневался в законности празднования тысячелетия России. Но тысяча и сто лет уже нуждаются в оправдании, по крайней мере, в объяснении. Неужели потом праздновать тысячадвухсот- и тысячатрехсотле-тие? Сарказм этих вопросов был бы законен, если бы между 1862 и 1962 гг. не произошло величайшего события, стершего с лица земли самое имя России.
Вот уж сколько лет обсуждается вопрос: жива ли она или погибла. Многие давно простились с нею, полагая, что у нынешнего государства никакой преемственности, кроме территориальной, со старой Россией не существует. Не будем отрицать ни правильности, ни ошибочности такого суждения. Самые глубокомысленные наши заключения и прогнозы не больше как гадания, необязательные для истории. Последнее слово остается за нею, и мы не знаем, какое это будет слово»1.
Теперь мы, живущие в новом тысячелетии, знаем, но, конечно, и нам остается неведомым последнее слово нашей национальной истории...
Известно до мельчайших подробностей, как решали задачу, «откуда есть пошла Русская земля», каждый на свой лад, поколе-
ния русских, а в течение почти всего ХХ в. советских историков. Политические и идеологические обстоятельства нередко обусловливали предлагавшиеся решения, а ложно понятые патриотические чувства провоцировали порой неадекватные не только научному познанию, но и здравому смыслу версии. Ожесточенные споры, вплоть до перехода «на личности», пронизывают всю отечественную историографию, а сама история этих споров обросла литературой. Дискуссии продолжались и в советский период ее развития. Именно развития, хотя и существенно осложненного внешними обстоятельствами2.
В числе русских ученых историков, обращавшихся по разным поводам и причинам к вопросам зарождения русской государственности, были и яркие представители науки русской истории, оказавшиеся после войн и революций 1917 г., вольно или невольно, за рубежом. В течение десятилетий в советской метрополии эта «другая русская историография» была мало известна не только широкому читателю, но даже специалистам. Теперь наступило время сосредоточения наследия исторической науки «русского рассеяния» на родине. Мощный поток книг и статей историков всех волн эмиграции буквально обрушился на читающую и думающую российскую публику после слома казавшейся несокрушимой плотины, как будто на века сколоченной из «марксистско-ленинской теории общественного развития», коммунистической идеологии и топорной практики.
Мало-помалу некритическое, иногда даже благоговейное отношение к научно-литературному наследию историков-эмигрантов, которое составили не только серьезные и обстоятельные большие и малые работы, но и случайные, наспех подготовленные тексты, а таких было немало, в которых понятное неприятие большевистской власти нередко сопровождалось судом над русской историей, сменилось старательным и, что немаловажно, сравнительно-историографическим анализом того, что было в зарубежье и здесь - в советской метрополии. В результате оказалось, что суд над советской историографией, и в том числе историографией средневековой Руси, начавшийся в «перестроечные годы», не лишен несправедливости и политически детерминируемой предвзятости.
Так или иначе, движение двух потоков отечественной науки русской истории друг к другу может привести к созданию целостного и системного представления о путях и судьбах национального исторического познания и самосознания. Двум течениям в отечественной историографии теперь нечего «делить», строго говоря,
они из одного источника. Между прочим, кажется, инициатива этого встречного движения связана с именем Г.В. Вернадского. В его известной «Русской историографии» нашлось место не только С.Г. Пушкареву и М.М. Карповичу, но и М.Н. Покровскому, Б.Д. Грекову, Н.А. Рожкову - в целом марксистской историографии. Специфическая форма правительства, возникшего в 1917 г., писал Г.В. Вернадский, вызывает различные чувства в западном мире - от восхищения до недоверия и страха. Тем не менее очевидно, что научное и техническое продвижение России не только является побочным продуктом ее внутренней политики, но выражает органический взлет человеческого ума, этап в общем развитии всего человечества3.
Именно так. Да, советская историография на рубеже 20-30-х годов ХХ в. не предъявила «городу и миру» нечто сравнимое с «Анналами», но ее, если угодно, вклад в мировое историческое познание заключается, помимо прочего, и в том, что ей было предначертано, во-первых, показать немаловажные человеческие, житейские обстоятельства, сопровождающие академическую работу в советских условиях (пример Е.В. Тарле особенно показателен), во-вторых, продемонстрировать, как может тоталитаризм, вне зависимости от места возникновения, используя почти безграничные средства и изощренные способы, заставить, конечно на исторически ограниченный срок, научное сообщество смириться перед силой власти, как он умеет поставить господствующее сверху мнение выше исторического факта, исторического источника, архивного документа. Наконец, в-третьих, едва ли до конца исчерпать все положительное, ценное и непреходящее в марксистской методологии исторического исследования, разумеется, в той ее части, которая не только не совпадала, но латентно противостояла официальным догмам.
Впрочем, что тоталитаризм? Между автором известного письма в журнал «Пролетарская революция» 1931 г. и многими нынешними «историческими писателями», пишущими о становлении и развитии российской государственности, конечно, большая стилистическая разница. Но одно немаловажное обстоятельство их иногда объединяет: если не полный отказ, то скептическое отношение к кропотливой, порой изнуряющей работе над источниками, явное предпочтение «номотетического - идеографическому», а то и полное архаическое их противопоставление. Только в одном случае это сопровождалось грубым отказом от архивного документа и подменой его свидетельствами знающих «конечную» истину «очевидцев» и «участников», а в другом - опорой исключительно
на результаты работы ученых историков, интерпретируемых в соответствии с загодя подготовленной отвлеченной схемой.
Было еще важное обстоятельство, имманентное советской и эмигрантской историографии, как бы далеко они ни расходились в иерархии проблематики, навязанных или свободных теоретических пристрастий: каждая по-своему, они переживали особые условия существования, но вышли из одной, традиционной методологии, по большому счету одной большой «русской исторической школы», вольно или невольно сохраняли верность позитивистскому духу. В конечном итоге между ними было больше общего, чем обычно принято предполагать. М. Раев указал на черты постромантического национализма русских эмигрантских историков, но его причудливые компоненты, разбавленные «советским патриотизмом», великодержавностью и пр., обнаруживаются в концепциях исследователей, которые, как сейчас, кажется, стало очевидно, с большой осторожностью и оговорками можно объединять под крышей «советской историографии»4.
Русские историки за рубежом, не все, конечно, но многие, в соответствии с позитивистскими представлениями придерживаясь идеи общности исторического развития европейских народов («Россия есть европейская держава»), полагали, что рано или поздно Россия преодолеет преграды, мешающие влиться в общеевропейский поток цивилизационного развития.
Но, в свою очередь, стремление официальной советской историографии подверстать историю страны к остальной Европе, искать не столько особенное, сколько универсальное объяснялось в общем просто: европейский мир, да что там - вся цивилизация, обречена пройти путь, который открыла ей Советская Россия, СССР, и войти в новую эру в истории человечества.
По прошествии полутора десятилетий деятельного настоящего научного освоения в российской исторической науке и общего состояния исторического знания в русской эмиграции, когда спорных и нерешенных вопросов остается все меньше и когда, естественно и закономерно, наступил период историографического осмысления этой работы, мы с благодарностью вспоминаем имена тех, с кем связаны первые капитальные опыты изучения исторической науки «русского рассеяния». И среди них на одном из первых мест имя Владимира Терентьевича Пашуто. Его наблюдения и библиографические и биографические описания переходного периода в отечественной историографии до сих пор сохраняют, несмотря на их незавершенность, научную значимость, в том числе и в части
приводимых биографических данных и историографических характеристик работ русских историков-эмигрантов, непосредственно относящихся к вопросам зарождения и развития российской государственности5.
Какие бы изменения ни претерпевало пространство историографического анализа, как бы ни менялись социокультурные и научные функции историографии, персонифицированный подход был и является одним из ведущих. В том числе и в научном освоении истории русской исторической науки за рубежом. Современные представления о ней - это в первую очередь и прежде всего наследие Г.В. Вернадского и В.А. Мякотина, П.Б. Струве и П.Н. Милюкова, А.А. Кизеветтера и М.М. Карповича, Е.Ф. Шмур-ло и П.Н. Савицкого. Список можно продолжать и продолжать: С.Г. Пушкарев и С.П. Мельгунов, Н.Н. Алексеев и Н.И. Ульянов... А еще И.И. Фондаминский (Бунаков), Г.В. Флоровский, П.Е. Ковалевский, В.А. Мошин.
Но, конечно, не менее важен и проблемно-тематический подход в изучении наследия историков «русского рассеяния». Тем более что тема истории государства, в том числе выяснение конкретного вопроса, «какова была колыбель гиганта», во многих случаях была доминирующей6.
В обобщающих трудах по русской истории, а их было немало на всех этапах развития науки русской истории за рубежом, тема начала Руси и происхождения самого термина «Русь», естественно, присутствовала. С учетом дискуссионности вопроса неизбежны были историографические экскурсы, иногда весьма обстоятельные. Существенно, что дебаты вокруг вопроса о происхождении Руси позволяли русским историкам-эмигрантам не обособляться от общих академических течений и школ в европейской славистике, дистанцироваться от политического дискурса, связывать свои изыскания с дореволюционной русской историографией, т. е. считать свои научные занятия естественным продолжением развития науки русской истории.
П.Е. Ковалевский, автор известного труда «Зарубежная Россия. История и культурно-просветительная работа русского зарубежья за полвека. 1920-1970» (Париж, 1971) и не менее известного многократно переиздававшегося «Исторического пути России», писал, что ни в одной из отраслей науки в эмиграции не появилось столько работ, сколько в истории, и подчеркивал, что наибольшее внимание русских зарубежных историков привлекли период образования государства Русского в IX в. и проблемы призвания варягов и происхождения термина «Русь»7.
Наиболее полный обзор высказываний по «норманнскому вопросу» и по вопросу происхождения термина «Русь» содержался в книге Е.Ф. Шмурло «Курс русской истории»8.
Д.М. Одинец выделял четыре основные школы, совершенно различно объясняющие происхождение Руси, - скандинавскую, славянскую, южную и готскую. Как и абсолютное большинство историков-эмигрантов, он разделял концепцию скандинавского происхождения Руси, но обращал внимание на разногласия по вопросу о происхождении самого термина «Русь»9. «Как бы мы ни стали объяснять происхождение самого термина "Русь", -писал он, - наличие к IX в. в Восточно-Европейской равнине значительного количества скандинавов не может подлежать сомнению. Не может также подлежать сомнению и та или иначе степень их непосредственного участия в жизни восточного славянства».
Понятно, почему государственная история в творчестве историков-эмигрантов первой волны долгое время была на первом месте. При этом не всегда они руководствовались строго научными мотивами и побуждениями. Ученые стали свидетелями крушения государственности и в то же время ее возрождения в таком виде и таких формах, которые были для них решительно неприемлемыми. Но и здесь необходимы оговорки: как известно, евразийцы связывали с СССР перспективы возрождения империи и ее последующую трансформацию отнюдь не по советскому пути. Не обходилось и без отчетливой апологии старой российской государственности. Так или иначе, это были попытки свести начала и концы. Обращение к прошлому совпадало с поиском тенденций, которые обещали другой вариант развития событий, сопровождалось анализом нереализованных альтернатив.
При этом естественной была иногда прямая, а порой косвенная апелляция к предшествующему историографическому опыту - к учителям и учителям учителей. Обращение к истории государственности повлекло за собой возрождение традиционной теории исторического развития, наиболее отчетливо выраженной в государственной школе, - от соловьевского замечания, что русская история есть история государственная в одном только ей свойственном значении этого слова, до высказывания В.О. Ключевского, которое историки-эмигранты цитировали особенно часто: «Вековыми усилиями и жертвами, Россия образовала государство, подобного которому по составу, размерам и мировому положению не видим со времен падения Римской империи». Отсюда возникали темы противопоставления государства и народа,
слабости общественности, проявившиеся уже в первые века русской истории.
Последователи В.О. Ключевского, реальные и формальные, в этом смысле оказались плохими учениками. Известна жесткая оценка Люсьеном Февром трехтомной истории России, решающую роль в подготовке которой сыграл П.Н. Милюков10. Впрочем, в дальнейшем социальный и культурно-исторический аспекты русского прошлого стали занимать русских историков много чаще, чем в 20-30-е годы. Хотя С.Г. Пушкарев в широко известном популярном «Обзоре русской истории», признав, что духовной культуры и просвещения он касается лишь вкратце, а сосредоточивает внимание на политической и социальной истории русского народа, все-таки не без успеха попытался соблюсти баланс между всеми ее составляющими элементами.
Обращение русских историков-эмигрантов к истории российской государственности в широких хронологических рамках диктовалось и определялось глубокими эмоциональными переживаниями. И.И. Фондаминский (Бунаков) писал в известных «Путях России» о необходимости разгадать «тайну русского сознания», о начале возрождения России с выработки ясного национального самосознания, о великих гранях великой русской революции и пр. «Задача момента - понять пройденное, отбросить пережитое, сберечь живое зерно и растить его на перепаханной почве в новой жизни»11.
К теме происхождения Руси обращались историки, ранее не замеченные в этой проблематике. Для академика М.И. Ростовцева она была принципиальной в одном существенном отношении: «Долгие уже ныне годы занятия восточными и классическими древностями Юга России, распределение, классификация и датировка этих древностей, а также оценка их исторического значения в связи с литературным преданием заставляли меня не раз подходить к основному вопросу русской истории - вопросу о происхождении Русского государства, т. е. к вопросу о тех источниках, из которых выросла Киевская Русь. Но не было у меня ни времени, ни возможности вплотную подойти к этому вопросу. Здесь, в далеком добровольном изгнании мысль моя постоянно возвращается к России, и судьбы ее стали мне вдвойне интересны и дороги. Само собою разумеется, что я далек и от какой бы то ни было полемики. Так много писано по этому вопросу, так повторно трактован был этот вопрос и притом с такой подчас мелочной педантичностью, так в корне неправильно и узко к нему подходили, что полемика необходимо должна была бы коснуться вопросов,
по большей части второстепенных и неважных, как вопрос о происхождении слова Русь, о варяжестве или неваряжестве России и т. д. То, что мне важно и ценно, это - вставить историю раннего периода славянской России в общеисторическую рамку и понять, как я говорю ниже, не историю славянского народа, занявшего и пустившего глубокие корни в России, а историю России как страны. Поэтому не имеет для меня никакого смысла контроверсия о том, есть ли история приднепровской России история Украины или история "Великороссии", как говорят украинцы. Самая постановка вопроса мною такова, что и вопроса этого быть не может. Россия как страна, как культурная область, как комплекс экономических и социальных явлений едина, и не искусственным этнографическим построением разрушить это единство. Его могут разрушить только развал культуры, насильственное понижение и уничтожение творческих сил страны, к которым так быстро ведут Россию большевики»12.
Наконец, эмигрантская историография по преимуществу определяла себя в качестве антипода советской историографии. По большей части на глобальном уровне, но нередко и в частностях, которые вызывали особенно бурный протест. «Нам не открыт смысл истории и у нас нет критерия для оценки пути отдельных народов, - говорил Н.И. Ульянов. - Но если просто спросить, что, прежде всего, бросается в глаза при обозрении русской истории, ответ нетрудно предвидеть: ее парадоксальность, непохожесть на историю других стран. Хотя советской историографии поставлено требование унифицировать ее с западноевропейской историей, но без насилия над фактическим материалом эта задача невыполнима»13.
П.Е. Ковалевский обратил внимание на то, что среди таких «частностей» оказалась и реакция на антинорманнские работы из СССР, где во время Второй мировой войны гипотеза славянского происхождения слова «Русь» и племени «Русь» стала официальной. Возобновление утратившего научный интерес к ХХ в. спора о первых князьях «вмешательством в науку партийных коммунистических учреждений» объяснял и Н.И. Ульянов.
Спустя четверть века после издания труда Д.М. Одинца П.Е. Ковалевский попытался свести воедино суждения историков русского зарубежья по норманнскому вопросу. История изучения первых веков русской истории рассматривались им с двух противоположных точек зрения - «евразийской» и «миграционной» школ. Евразийская теория была тесно связана с антитезой «Россия - Европа», а ее выразителем был прежде всего Г.В. Вернадский, который и в американский период своей деятельности остался верен линии,
намеченной в «Начертании русской истории» (Прага, 1927), в то время как евразийское движение и «евразийский соблазн» в историографии давно сошли на нет. Связь древней русской истории с Азией в евразийском описании порождала вопрос о влиянии азиатских народов на русский в самом начале государственного бытия. Славяне входили в семью кочевых народов и были тесно связаны с аланами и другими насельниками южнорусских, причерноморских и азовских степей.
«Другая школа, - продолжал П.Е. Ковалевский, - задалась целью выяснить, как могла Киевская Русь достигнуть высокого культурного уровня, если у нее не было длительного периода подготовки. Научные работники этой школы старались понять, откуда пришли будущие насельники Киевской Руси. Если Вернадский и его ученики считают, что славяне очень рано проникли на юг России, и выводят на основании филологических данных ряд гипотез о "народе и его связи с азиатскими племенами, - противоположная точка зрения основывается на классической теории балтийского происхождения славян и расселения из их Привисленской прародины на восток, на юг и на запад"... Многое в этом споре было и остается основанным на недоразумении. Никто из серьезных ученых не утверждает больше, что скандинавы (варяги) принесли на Русь культуру или свой государственный строй. Последний был выработан восточно-славянскими племенами задолго до проникновения на русскую равнину норманнов. Вопрос идет только о происхождении слова "Русь" и о том, было племя "Русь" скандинавским или славянским.
Вопрос этот остается открытым и все три точки зрения - летописная, утверждающая, что "Русь" - одна из скандинавских народностей; славянская, связывающая "Русь" с одним из славянских племен; и азиатская (проф. Вернадского), доказывающая ее аланское происхождение, - имеют верных и подчас горячих за-щитников»14.
В целом историки русского зарубежья оказались верны научным традициям академической русской историографии. Они устояли перед «евразийским соблазном», гипотеза Г.В. Вернадского о единстве славянской (русской) и туранской (восточной) культур не оказала на них сколько-нибудь существенного влияния. Куда большее значение имели ценные исследования В.А. Мошиным «русско-варяжского вопроса» (докторская диссертация и десятки статей15), безусловное приращение научного знания, между прочим, неспециалистом, химиком и металлургом Н.Т. Беляевым, изучившим скандинавские источники и проследившим кольцевой путь вокруг Европы норманнов и участвовавших в их дружинах
славян. В результате было доказано, что известный норманнский вождь Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи - одно и то же лицо и что «призвание варягов» было просто очередной экспедицией Рорика, потерявшего свои владения во Фризландии и искавшего новых путей16.
Примечания
1 Ульянов Н.И. Исторический опыт России // Сполохи: Литературно-худож. альманах. Вып. 1. Архангельск, 1992. С. 350.
2 Советская историография Киевской Руси. Л., 1978; Советское источниковедение Киевской Руси: Историографические очерки. Л., 1979.
3 См.: Вернадский Г.В. Русская история. М., 1997. С. 8.
4 Раев М. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции. 1919-1939. М., 1994. С. 199.
5 Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М., 1991.
6 Нам представляется немаловажным замечание Е.А. Мельниковой о том, что современная российская историческая наука, обращаясь к первым векам национального прошлого, должна учитывать нынешние границы России - Российской Федерации.
7 Ковалевский П.Е. Наши достижения. Мюнхен, 1960. С. 34.
8 Шмурло Е.Ф. Курс русской истории. Т. 1. Прага, 1931. С. 363-390. В 1985 г. в Славянской библиотеке в Праге нам удалось ознакомиться с одной из уникальных версий этого издания. Известна также еще одна работа Е.Ф. Шмурло, близкая к нашей теме, «Спорные и невыясненные вопросы русской истории».
9 Одинец Д.М. Происхождение государственного строя у восточных славян. Париж, 1935; см. также: Погодин АЛ. Варяги и Русь // Записки Русского научного института в Белграде. Белград, 1932; Браун Ф.А. Варяги на Руси // Беседа. № 6-7. Берлин, 1925.
10 Milioukov P., Seignobos Ch, Eisenmann L. Histoire de Russie: En 3 vols. P.: Librairie Ernest Leroux, 1932-1935.
11 Бунаков И.И. (И.И. Фондаминский). Пути России. Статья первая // Современные записки. 1920. Кн. II. С. 177.
12 Ростовцев М.И. Происхождение Киевской Руси // Современные записки. 1921. № 3. С. 142.
13 Ульянов Н.И. Указ. соч. С. 352.
14 Ковалевский П.Е. Указ. соч. С. 36.
15 Пашуто В.Т. Указ. соч. С. 150-152.
16 Беляев Н.Т. Рорик Ютландский и Рюрик Начальной летописи // Seminarium Kondakovianum. 1929. T. III. C. 215-270.
